— Скажите, а Марек… Олегович, он что-нибудь получил? — Ну… В общем-то мы стараемся оберегать секреты наших клиентов от глаз посторонних, однако, учитывая тот факт, что формально вы являетесь сестрой Марека Олеговича, и в силу определенных причин были лишены возможности присутствовать на оглашении завещания, то, я полагаю, что могу предоставить вам эту информацию… — Хотелось бы. — Витиеватые формулировки смущали несказанно, такое чувство, будто в который раз лезу в чужую жизнь. — Марек Олегович получил в свою собственность двухкомнатную квартиру в Санкт-Петербурге, фирму "Олека" и пятьдесят тысяч долларов. — Но это же… — Это было намного меньше того, что получила я. Да одна машина стоит больше пятидесяти тысяч долларов. Какая несправедливость, Марек, наверное, злится и проклинает меня. — Такова воля покойной. — Строго заметил Алексей Владимирович. — Но лично от себя могу добавить, что Марек Олегович — вполне состоявшийся молодой человек и успешный бизнесмен. И фирма, доставшаяся ему от матери, способна принести не в пример больше денег, чем получите вы. Кстати, в завещании имеются два условия. — Какие? — Очень простые. Первое: дом на Лисьем острове нельзя продавать, дарить, отдавать в качестве уплаты за долги, данная недвижимость должна находиться в руках семьи. То есть ваших либо ваших детей. Супруг, если таковой имеется, прав на дом не имеет. Второе: вы должны повести на Лисьем острове неделю. — Зачем? — Такова воля покойной. — Последовал стандартный ответ. — Отправляться следует в течение пяти дней после того, как вас поставили в известность о завещании. То есть, в течение пяти дней, начиная с сегодняшнего. Только после этого вы сможете наследовать все остальное. С вами поедет Марек Олегович, ибо данное условие касается и его. Понимаю ваше удивление, но, возможно, в этом письме, — Алексей Владимирович подвинул белый конверт без каких-либо пометок, — найдутся ответы на ваши вопросы. С вашего позволения я выйду. Он и вправду вышел, а я осталась наедине с письмом. На конверте никаких пометок. А внутри? В этой истории много бумаг, а в бумагах много грязи, надеюсь… Впрочем, ладно. Увидим. «Здравствуй, Доминика, любимая моя девочка, — начиналось письмо, — как бы мне хотелось обнять тебя, или хотя бы просто увидеть, какой ты стала. Наверное, красавица. На той единственной фотографии, которая сохранилась у меня, тебе всего-то месяц отроду, но все равно видно, что ты — настоящий ангел. Иначе и быть не могло, ведь твой отец — самый красивый мужчина, какого мне когда либо приходилось встречать». Странно, отец никогда не отличался яркой внешностью, скорее наоборот, в нем не было ничего такого, что бы привлекло внимание женщины. Невысокий, худощавый, вечно хмурый, вечно занятой. Наверное, ты проклинаешь меня, думаешь, что наследство — попытка загладить вину. Возможно, это так и есть, но мне бы хотелось, чтобы ты, прежде чем судить, дочитала это письмо до конца. Поверь, мне было нелегко возвратиться в прошлое и написать его. Я не прошу о жалости или снисхождении, я просто хочу, чтобы ты знала, как все было на самом деле. С Али мы встретились в школе, его прислали к нам на практику. Это сейчас иностранец никого не удивит, а тогда, в мое время, учитель, вернее студент-иностранец был настоящей экзотикой. Мне не по вкусу это слово, но ничего другого в голову не приходит. Я влюбилась. С первого взгляда. С первого слова. С первого вздоха… И не я одна, все девчонки в классе вздыхали, втайне друг от друга мечтая о нем. Жаль, что не осталось фотографий — Али не любил фотографироваться, говорил, что Коран запрещает. Тогда это казалось мне смешным и глупым. У Али голубые глаза — его мать не то немка, не то француженка, в общем, родом из Европы, а отец — араб, от него Али унаследовал тонкие черты лица и темные волосы. Мой Али был похож на всех книжных героев сразу. Он с такой страстью рассказывал о русской литературе, что замирало сердце. А стихи… Как он читал стихи… Али чувствовал их душой, по-другому и не скажешь. Стоит ли удивляться, что в него были влюблены все от пятиклассниц до Зинаиды Степановны, которая еще за год до появления Али на пенсию вышла. Нам, 9-тому «Б» завидовала вся школа — Али не просто вел у нас уроки, но и был назначен классным руководителем, дневники проверять, мероприятия всякие проводить, следить за успеваемостью. Он старался, и мы старались, чтобы не разочаровать. А параллельно совершали кучу глупостей: писали записки, караулили возле школы, придумывали срочные вопросы, чтобы «без очереди» подойти к нему. Странно, что он заметил меня, и не просто заметил, а выделил, поднял из толпы влюбленных дурочек, я ведь была самой обычной девчонкой, а он обращался со мной, словно с принцессой. Когда в первый раз Али попросил меня задержаться после уроков, я едва не упала в обморок от счастья. А он подарил красную гвоздику на длинном тонком стебле и сказал, что я ему очень нравлюсь. Эту гвоздику я потом засушила и долго хранила под подушкой, ведь именно с нее начался наш роман. Наверное, многие осудили бы Али за то, что он связался со школьницей, мне в то время только-только пятнадцать исполнилось, но у них, в Алжире, девушки рано взрослеют. Сестра Али вышла замуж в тринадцать, поэтому в его глазах я была взрослой» Вот козел! Это я про папочку моего, связаться с девятиклассницей, малолеткой, которая ничего не соображает и готова в любой момент отправиться за возлюбленным на край света. Бедная моя мама… Стоп, а папа тогда кто? Я имею в виду не Али, а моего отца, вернее, нашего с Ларой отца. Кем он мне приходится? «Роман продолжался даже после того, как у Али закончилась практика. Тогда нам стало даже проще — не было нужды прятаться от любопытных глаз, выдумывать предлоги и оправдания частым встречам. В университете, где учился Али, никого не интересовало, где и с кем он проводит время. Теперь я понимаю, что беременность стала закономерным итогом наших с Али отношений, о средствах предохранения, как нынче принято выражаться, я не думала, он тоже, вот и вышло. В силу моей неопытности я не сразу поняла, что же случилось, а, поняв, обрадовалась. Нет, я была просто счастлива, ведь теперь нас с Али можно было назвать настоящей семьей. Но мои мечты — сейчас я понимаю, насколько наивны они были, — обернулись настоящим кошмаром. Али, услышав новость, стал уговаривать меня на аборт, и, к стыду, я согласилась. Однако врач, к которому меня отвели — с ужасом вспоминаю сырой подвал, старое кресло, инструменты, сваленные одной кучей и этого, прости господи, врача, от которого за километр несло спиртом. Но именно его следует благодарить за то, что ты есть. Он отказался делать аборт: срок большой, опасно для жизни, а брать на себя ответственность он не захотел. Али испугался. Оказывается, он уже был женат, причем дважды — меня это известие убило. Он честно предлагал уехать и стать третьей женой, но, Господи, сколько раз я мне хотелось умереть, чтобы вырваться из этого кошмара. Уехать не получалось — не так-то просто было сделать загранпаспорт, получить разрешение, да и денег не хватало. Тогда Али сбежал. Уехал домой, якобы для того, чтобы подготовить семью к появлению еще одной супруги. Стоит ли говорить, что он не вернулся". Трусом был этот Али, бросить наивную пятнадцатилетнюю девчонку, которая ждет ребенка и совершенно не представляет, как жить дальше. Трусом и подлецом. Впрочем, если я что-то понимаю в законах, то в уголовном кодексе имеется статья за совращение несовершеннолетних. "Мне пришлось признаться. Дома был скандал. Даже не скандал, а настоящая война — мама, Витольд и даже Лара, которая слабо понимала, что происходит, ополчились против меня. Я мигом перестала быть милой девочкой, хорошей дочерью, гордостью семьи, превратившись в потаскуху, шалаву, которая к тому же связалась с черным. По-моему, именно факт, что отец моего будущего ребенка — араб, раздражал их больше всего. Витольд вообще перестал замечать меня, мама кричала, будто я свожу ее в могилу, а Ларочка, моя любима племянница Ларочка, с недетской серьезностью заявила, что мне нужно уйти из дома, чтобы остальным стало легче. Я ушла. Однажды, после очередного скандала, оделась и ушла, неделю жила на вокзале — даже вспоминать неохота, настолько ужасной была эта неделя, но, невзирая на весь кошмар, у меня ни на секунду не возникло мысли о возвращении домой. На вокзале меня Олег Петрович и нашел. Ты его не знаешь, поскольку после твоего рождения Олег Петрович разорвал всяческие отношения с нашей семьей. Но давай по порядку. Олег Петрович — давний друг моего отца, твоего дедушки, это он помог Витольду поступить в аспирантуру, и кандидатскую защитить, и докторскую, и с выездами помогал, и деньги на экспедиции находил. Витольд Олега Петровича уважал, часто повторяя, что без его помощи карьеру бы не сделал. О случившемся Олег Петрович узнал от Лары: мама и Витольд даже не пытались меня искать, говорили всем, будто я уехала к дальней родственнице в деревню. Думаю, имейся в наличии такая родственница, меня бы и взаправду отправили. А Лара возьми и проболтайся, что я сбежала. Олег Петрович многое мне не рассказал, но кое о чем я сама догадалась: в семье произошел очередной скандал, на сей раз виноватыми сторонами оказались Витольд и мама. Думаю, Олег Петрович, пригрозил сделать Витольда невыездным, а это означало конец карьере, конец достатку, вот они и согласились принять меня обратно. Больше на меня никто не кричал, и разговаривали, если приходилось заговаривать со мной, вежливо, но, Боже мой, сколько ненависти скрывалось за этой вежливостью, сколько презрения и затаенной злобы. Я старалась не выходить из комнаты, но даже в ней ощущала себя лишней. Этакой живой помехой спокойной жизни. А Олег Петрович относился ко мне с добротой и сочувствием. И с днем рожденья поздравил: привез чудесный букет роз и большого, почти в человеческий рост, медведя. Я расплакалась. То, что происходило дальше, сложно описать, но я попытаюсь. Олег Петрович пригласил всех, в том числе и меня в зал, и предложил следующее. Во-первых, он забирает меня к себе — на этом месте все вздохнули с облегчением. Им не терпелось от меня избавиться, думаю, они с готовностью отдали бы меня хоть черту лысому, не говоря уже об Олеге Петровиче. Во-вторых, Олег Петрович, воспользовавшись своими связями, оформляет брак со мной. Он объяснил, что этот шаг необходим, поскольку существование в одной квартире с молоденькой девушкой, которая не приходится ему близкой родственницей, будет расценено вполне определенно. Да и неопределенный статус "дочери друга" не позволит сопровождать Олега Петровича в заграничных поездках, а ездить ему приходилось часто. И снова никто не возражал. В-третьих, после родов ребенок остается в семье — я имею в виду маму и Витольда. Олегу Петровичу пришлось успокаивать всех — для меня была невозможна сама мысль о том, что придется расстаться с тобой. Витольд же не хотел и слышать о том, что он вынужден будет воспитывать чужого ребенка. Мама просто разрыдалась и, хватаясь за сердце, предложила сдать "бастарда" в детдом. Я не буду описывать спор, скажу лишь, что он занял не один час, и победил в конечном итоге Олег Петрович. Ничего не скажу о причинах, вынудивших его поставить это жестокое условие, я часто думала, но так ни до чего и не додумалась. Может, боялся, может не хотел связывать себе руки чужим ребенком, может боялся, что в тебе скажутся гены Али. Не знаю. Условие было, и мне следовало с ним считаться. Впрочем, моего мнения как раз-то и не спрашивали. На следующий же день я переехала к Олегу Петровичу. Он был очень хорошим человеком, умным, заботливым, интеллигентным, просто добрым. За всю нашу совместную жизнь он ни словом, ни жестом, не напомнил мне о грехе молодости. Оговорюсь, что тебя я не считаю грехом, скорее благословением Божьим, которого мне лишили. Греховна была моя связь с Али, моя любовь и моя слабость. Не знаю, что пообещал Олег Петрович пообещал Витольду, но, видно, что-то очень серьезное. Если мой брат согласился не просто принять тебя, но и стать тебе отцом. В свидетельстве о рождении в графе "отец" стоит имя Витольда — мне показали документ. Матерью же записали совершенно незнакомую мне женщину, которая умерла во время родов вместе с ребенком. Так сказал Олег Петрович, а у меня нет оснований не доверять ему. Спустя две недели после родов мы уехали. Вспоминаю свою жизнь и понимаю, что мне больше нечего рассказать тебе. Азия, Африка, Европа и даже Америка — Олег Петрович был на хорошем счету — все они одинаково унылы, везде я чувствовала себя пленницей, обманщицей, выкупившей собственную беззаботную жизнь за чужое счастье. Мне безумно хотелось увидеться с тобой, обнять, рассказать правду, забрать к себе, но… Супруг и брат были против. Олег Петрович уговаривал забыть о тебе, говорил, что с тобой все в порядке, что ты ни в чем не нуждаешься, что мое появление приведет тебя в ужас, ведь тебе сказали, будто я умерла. А Витольд, когда я приехала и потребовала отдать ребенка, просто пригрозил, что вызовет милицию. По документам он — отец, а я… я — никто. Вместо милиции брат позвонил Олег Петровичу. Не виню их, они не хотели зла ни мне, ни тебе, они пытались в мету собственных сил исправить зло, сотворенное мной же, а моя боль — это и есть мое наказание, положенное господом". А моя боль? Мои обиды? Мои страхи — это что, мое наказание? Но я-то ни в чем не виновата. Мне так хотелось заслужить любовь отца, который относился ко мне со странным равнодушием, граничащим с брезгливостью, а теперь оказывается, что отец — вовсе не отец. А дядя, и меня ему всучили силой. Какая уж тут любовь. В письме оставалось еще два листа, сумею ли я дочитать их? Сумею, раз уж начала, то сумею. Я долго мучилась, но, однажды в Италии случайно зашла в храм. Это был крошечный, бедный костел, пыльный, старый, больной, но в то же время удивительно светлый. Именно там я обрела Бога и покой. Именно там поняла, что не надо стремится к невозможному, что испытания, которые Господь посылает чадам своим, делают их сильнее. Вера не просто помогла мне примириться с реальностью, она наполнила мою жизнь смыслом. Я была почти счастлива. Сегодня, перелистывая страницы прошлого, понимаю, что многое можно было бы сделать иначе, что я была слаба и беспомощна, и слабость моя много боли причинила близким людям. Надеюсь, ты счастлива. Витольд — хороший человек, временами чересчур серьезный, суровый, нетерпимый к чужим недостаткам, но он талантлив и умен. Я очень надеюсь, что у вас все в порядке. У меня, кроме тебя и Марека, других детей нет. Марек — это сын Олега Петровича, его мать умерла, когда бедному мальчику не было и двух годиков. Сначала он воспринял мое появление в штыки, да и я, занятая собственными проблемами, не уделяла Мареку внимания. Но постепенно он стал для меня родным, пусть даже в силу небольшой разницы — всего-то восемь лет — в возрасте, я не имею права считаться ему матерью, но ведь родство не обязательно должно быть кровным. У нас с Мареком единство мыслей, единство душ. Он — замечательный, увидишь сама. После смерти Олега Петровича мы остались вдвоем, Марек был внимателен ко мне, как к родной матери, именно благодаря его таланту и работоспособности фирма, основанная моим супругом, продолжает работать. Так уж вышло, что формально хозяйкой имущества являюсь я, фактически все, что принадлежит мне на бумаге, создано Олегом Петровичем. Единственная вещь, на которую я могу предъявить права, — это дом на Лисьем острове. Он мой, от фундамента до крыши. Вот увидишь, насколько особенное это место. С ним связано огромное количество легенд, одни рассказывают про жестокого князя, который обрек свою возлюбленную на смерть, и оборотня, что защитил девушку и убил князя. Другие тоже упоминают оборотня, убийцу, вырезавшего весь род Камушевских…» Стоп, я ведь, кажется, слышала нечто в этом духе. Отец рассказывал. Не мне — со мной он разговаривал очень редко, и теперь понимаю почему, рассказывал Ларе, а я услышала случайно. История, похожая на страшную сказку, понравилась мне до безумия, оборотень, истребляющий представителей древнего, славного рода, бедный, но честный следователь, которому удалось выследить жуткую тварь, красивая княжна, сумевшая переступить через предрассудки и отдать руку, сердце и славное имя спасителю. Жаль, что подробностей не помню. «В свое время Витольд много времени уделял этим легендам, пытаясь отделить ложь от правды, увенчались ли его старания успехом — не знаю. Для меня этот остров, этот дом — единственная ниточка, связывающая меня с семьей, с тобой. Витольд говорил, будто на острове спрятан клад. Не ищи его, не надо, он не принесет ничего, кроме зла. Если в легендах имеется хотя бы малая толика правды, сокровища Богуслава прокляты. Пусть золото спокойно лежит в земле. Правда, я сомневаюсь, что клад существует на самом деле…» Снова пришлось прерваться. Что за клад такой, который мне не надо искать? Про клад в рассказе отца не было ни слова. Или прослушала? Дура, раззява, чухонь неумытая. Надо было каждое слово ловить и запоминать, а, еще лучше, записывать. Но кто ж знал, что все так повернется. Значит, на Лисьем острове зарыт клад. Уж не его ли местонахождение требовал указать карлик? Похоже на то, значит, у меня веселая перспектива: либо отыскать сокровища, зарытые неизвестно когда, неизвестно кем, а, главное, неизвестно где, либо умереть. «Этот дом беспредельно дорог мне, пусть он не такой, каковым был в начале двадцатого века, пусть в нем не осталось ничего, от старинного поместья, но в этом доме — моя душа. Пожалуйста, береги его. Очень надеюсь, что вы подружитесь с Мареком. Именно желание познакомить вас друг с другом и вынудило меня поставить столь странное условие. Будь счастлива. Твоя мама, Валентина К.» — Будь счастлива, — повторила я вслух. — Будь счастлива, Ника. Руки сами аккуратно сложили листы и запихнули их обратно в конверт. А последнее пожелание матери, которой я никогда не знала, испорченной пластинкой вертелось в голове. — Будь счастлива. Плохо помню, как добралась до стоянки. До этого пришлось разговаривать с Алексеем Владимировичем, подписывать бумаги, решать вопросы, связанные с технической стороной поездки. Нотариус предложил мне выехать на следующий же день. Я согласилась: отказываться, возражать или предлагать что-то свое, сил не было. Алексей Владимирович тут же связался с Мареком и договорился, что тот тоже прибудет, но чуть позже. Марек любезно предоставлял мне возможность самостоятельно ознакомится с этой частью наследства. А потом мне объяснили, как добраться до острова, и вежливо выпроводили из кабинета с наилучшими пожеланиями. Хоть бы Тимур не уехал, в таком состоянии я попросту не в состоянии буду добраться до дома самостоятельно. Состояние-расстояние-достояние. От моего достояния меня отделяет огромное расстояние. С неба снова закапало, на сей раз дождь явно вознамерился лить долго и нудно, мелкие капли рисовали круги на гладком зеркале луж, оставляли на зеленом шелке Лариного платья темные точки и забавно щекотали шею. Где искать Тимура? Салаватов подъехал сам. Распахнул дверцу и недовольно, будто бы я в чем-то успела провинится, буркнул: — Садись скорей, пока совсем не промокла. Мой дневничок. Тимур достал своей ревностью, рогоносец несчастный, знал бы он, что меня от одного вида мужиков мутит. Приперся в студию, точно не знает, что я не люблю, когда за мной подсматривают. Сидел и спину взглядом прожигал. Естественно, сразу никакой работы, весь день насмарку. Хорошо, что С. уехала, мне не хотелось бы, чтобы они столкнулись. Салаватову не доверяю, мою С. я никому не доверю! Решила испытать его, рассказала про героин, давно хотела сделать это. Говорил, что любит, вот пускай и отвечает за свои слова. Любовь до смерти — это, когда вместе умирают, в один день, в один час, в одну минуту. Рука об руку, это да, я понимаю, любовь. А Салаватов? Струсил. Я бы шагнула с ним в никуда, согласилась бы навсегда вместе, а он струсил. Так смешно было читать страх в глазах его. Страх и отвращение, все, как я и предполагала. Кричал. Требовал. Послала его к черту! Не ушел, он упрямый, точно застрявший на горной тропе осел. Умолял меня подумать. А о чем мне думать? О жизни своей? Так мне от этих мыслей тянет бритвой по венам полоснуть.