Она слабо улыбнулась: — Я всегда была нетипичной уроженкой Суннмёре… Харри взглянул на нее. Не прикидывается ли она более пьяной, чем на самом деле? Он почесал затылок. — Как давно вы знакомы с Йенсом Брекке? — Как давно мы с ним трахаемся, вы хотите сказать? — Ну что же. И это тоже. — Тогда все по порядку. Дайте вспомнить… Хильде Мольнес нахмурилась и подняла глаза к потолку. Она попыталась подпереть голову рукой, но локоть ее соскользнул со стола, и Харри понял, что ошибся. Она была пьяна в стельку. — Мы встретились на праздничном приеме в честь Атле, через два дня после нашего прибытия в Бангкок. Прием начался в восемь вечера, пригласили всю норвежскую колонию, гости были в саду, перед зданием резиденции посла. Он трахнул меня в гараже, двумя-тремя часами позже, насколько я помню. Повторяю, именно он сделал это, так как сама я была пьяна и не могла оказать никакого сопротивления. Или ответить согласием. Но в следующий раз я была согласна. Или только в третий раз, уже не помню. Во всяком случае, после нескольких раз мы наконец познакомились, вы ведь об этом спрашивали? Ну вот, и с тех пор мы поддерживаем наше знакомство. Теперь мы хорошие знакомые. Достаточно, инспектор? Харри почувствовал, как в нем закипает раздражение. Может, из-за ее манеры выставлять напоказ безразличие и презрение к самой себе. Следовательно, не стоит с ней церемониться. — Вы рассказали, что находились дома в день убийства. Где именно вы были начиная с пяти часов вечера, когда пришло известие о том, что ваш муж мертв? — Я не помню! Она рассмеялась резким смехом, точно ворон каркнул посреди тихого утреннего леса. Харри заметил, что на них смотрят. В какой-то момент Хильде Мольнес чуть не свалилась со стула. — Не пугайтесь, инспектор. У меня как раз есть алиби, это ведь так называется? Такое чудненькое алиби, доложу я вам. Моя дочь охотно подтвердит, что в тот вечер я просто на ногах не держалась. Помню только, что после обеда я открыла бутылку джина, потом уснула, потом проснулась, опять выпила, опять уснула, опять проснулась и так далее. Вы меня понимаете. Харри понимал. — Что вас еще волнует, инспектор Холе? Она протянула его фамилию нараспев, чуть-чуть, но ему хватило, чтобы сорваться. — Только то, что вы убили вашего мужа, фру Мольнес. Она с удивительной быстротой и ловкостью схватила рюмку и, прежде чем Харри успел остановить ее, швырнула прямо ему в лицо. Рюмка на лету задела ухо Харри и разбилась о стену. Хильде Мольнес скривилась. — Наверное, вы не поверите, но я забивала голы лучше всех девчонок Эрсты в группе от четырнадцати до шестнадцати лет. Голос ее звучал совершенно спокойно, словно она уже позабыла о том, что сделала минуту назад. Харри увидел испуганные лица посетителей, обращенные в их сторону. — Да, шестнадцать лет, как давно это было! Я слыла самой красивой девушкой в… впрочем, я уже рассказывала вам об этом. А какая фигурка, не то что сейчас. Мы с подружкой любили захаживать в раздевалку для судей, прикрывшись крохотными полотенцами, а потом извиняться, что, мол, ошиблись дверью по дороге из душевой. Все ради команды, понимаете? Хотя не думаю, что это могло повлиять на исход игры. А судьи наверняка удивлялись, что это там делают девочки в душевой до матча. Внезапно она поднялась со стула и завопила: — Эрстинец, давай, давай, эрстинец, давай, давай! И плюхнулась обратно. В помещении воцарилась тишина. — Наша кричалка. «Эрстинка» хуже звучит. А может, кто знает, нам просто хотелось выпендриться. Харри взял ее под руку и помог спуститься по лестнице. Он протянул таксисту адрес и купюру в пять долларов, попросив проследить, чтобы дама добралась до дома. Таксист мало что уловил из речей Харри, но дал понять, что все будет в порядке. Проводив фру Мольнес, Харри вошел в бар на Второй Сой, в самом низу Силом-роуд. У стойки не было почти никого, а на сцене торчали две стриптизерши, которых до сих пор не сняли на этот вечер, и надежды их таяли на глазах. Они двигались так, будто мыли посуду, переминаясь с ноги на ногу и тряся сиськами в такт «When Susannah Cries».[28] Харри не мог понять, что скучнее — песня или танец. Кто-то поставил перед ним пиво, которого он не заказывал. Он даже не дотронулся до него, заплатил и пошел звонить в Управление из телефона-автомата рядом с мужским туалетом. Женского он нигде не заметил. Глава 26 Легкий бриз ерошил челку. Харри стоял на возвышении, у края крыши, и смотрел на город. Зажмурив глаза, он видел перед собой сплошное сверкание и блеск. — Отойди от края, — раздался голос позади него. — Ты заставляешь меня нервничать. Лиз сидела в шезлонге, держа в руке банку пива. Харри приехал в Управление, где она забаррикадировалась штабелями отчетов, которые надо было прочитать. Близилась полночь, и она согласилась, что пора закругляться. Заперла кабинет, и они вместе поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Обнаружив, что дверь на крышу закрыта, они вылезли наружу через окно и взобрались по пожарной лестнице. Внезапно в равномерный гул уличного транспорта вторгся вой корабельной сирены. — Ты слышал? — спросила Лиз. — Когда я была маленькая, отец повторял мне, что в Бангкоке можно услышать, как трубят слоны, когда их перевозят на речных баржах. Они плыли из Малайзии, так как леса на Борнео повырубали, и вот теперь животные стояли привязанные на палубе, их везли в леса Северного Таиланда. Когда я приехала сюда, я долго еще думала, что это слоны трубят в свои хоботы. Эхо сирены замерло вдали. — У госпожи Мольнес есть мотив, но насколько он убедителен? — спросил Харри, отойдя от края крыши. — Ты смогла бы убить кого-то, чтобы потом в течение шести лет иметь формальное право распоряжаться пятьюдесятью миллионами крон? — Смотря кого, — ответила Лиз. — Есть парочка таких, которых я прихлопнула бы и за меньшую сумму. — Я имею в виду вот что: пятьдесят миллионов в течение шести лет — то же самое, что пять миллионов в течение шестидесяти лет? — Конечно нет. — Вот именно, черт возьми! — Тебе хочется думать, что это она? Госпожа Мольнес? — Как я могу этого хотеть? Я хочу одного — чтобы мы нашли убийцу, и тогда я вернулся бы наконец домой. Лиз смачно икнула, одобрительно кивнув самой себе, и отставила пиво в сторону: — Бедная дочурка. Ее ведь зовут Руна? Подумать только, мать привлекут за то, что она убила отца из-за денег. — Знаю. Но она, к счастью, храбрая девочка. — Ты в этом уверен? Он пожал плечами и поднял руку к небу. — Что ты делаешь? — спросила она. — Думаю. — А зачем вытянул руку? — Ради энергии. Я аккумулирую энергию всех тех, кто сейчас внизу. Она обеспечит мне вечную жизнь. Ты в это веришь? — Я перестала верить в вечную жизнь, когда мне исполнилось шестнадцать, Харри. Харри повернулся к ней, но в темноте не смог различить выражения ее лица. — Твой отец? — спросил он. — Да. Он держал мир на своих плечах, мой отец. Жаль только, что ноша оказалась слишком тяжелой. — Но как… — Он запнулся. — Это грустная история о ветеране вьетнамской войны, Харри. Мы нашли его в гараже, при полном параде, винтовка лежала рядом. Он оставил длинное письмо, адресованное не только нам, но и всей американской армии. Там было написано, что он не может больше убегать от ответственности. Что он понял это, когда оказался у открытой двери в вертолете, взлетевшем с крыши американского посольства в Сайгоне в 1973 году, и смотрел вниз, на отчаявшихся южных вьетнамцев, которые штурмовали здание посольства в поисках защиты от вступающих в город военных. Отец писал в письме, что ответствен за все это наравне с военной полицией, которая сдерживала толпу прикладами винтовок, — била тех самых людей, которым они обещали выиграть войну, обещали демократию. Как офицер, он ощущал свою вину и за то, что американцы эвакуировали в первую очередь собственных военных, позабыв о вьетнамцах, которые сражались бок о бок с ними. Отец отдавал им должное и сожалел, что не понимал собственной ответственности за них. В конце письма он передавал привет матери и мне и советовал нам забыть его как можно скорее. Харри захотелось курить. — Твой отец взял на себя слишком большую ответственность, — сказал он. — Да. Но я все же считаю, что за мертвых отвечать легче, чем за живых. Их остается лишь оплакивать, Харри. Нам, живым. И нами ведь как-никак тоже движет ответственность. Значит, ответственность. Если он и пытался похоронить что-то в последний год, так это ответственность. Будь то за живых или за мертвых, за самого себя или за других. Она вызывала в нем только комплекс вины и никогда не вознаграждалась. Нет, про него не скажешь, что им движет чувство ответственности. Наверное, Торхус прав, наверное, на самом деле цель Харри вовсе не торжество справедливости. Наверняка только глупое тщеславие мешает ему признать, что следствие надо просто-напросто прекратить и он упорно пытается поймать хоть кого-то, не важно кого, только бы отдать его под суд и считать дело раскрытым. Может, вся эта шумиха — газетные заголовки и дружеские похлопывания по плечу по возвращении из Австралии — значила для него гораздо больше, чем он привык думать? А это соображение — что он все одолеет и через все перешагнет, лишь бы поскорее вернуться домой и заняться делом Сестрёныша, — получается, всего лишь повод? Потому что, черт возьми, для него на самом деле самое важное — добиться успеха? На какой-то миг все затихло, казалось, Бангкок затаил дыхание. И снова воздух разрезали звуки судовой сирены. Такие жалобные. Будто это трубит одинокий слон, подумалось Харри. Потом вновь загудели машины. Вернувшись к себе в квартиру, он обнаружил на коврике у двери записку: «Встретимся в бассейне. Руна». Харри вспомнил, что у кнопки «5» в лифте было написано: «Бассейн». Поднявшись на пятый этаж, он почувствовал запах хлорки. За углом действительно находился бассейн под открытым небом, по обе стороны от него были устроены балконы. Вода слабо поблескивала в лунном свете. Присев на корточки, он опустил руку в воду.