Принялась молодежь ее, как бабушку свою, оплакивать: В небе сияло сорок звезд, Все-то упали до одной — Бабушка моя, бабушка!.. Бабушку целовать хочу, Попадет, знаю, она в рай — Бабушка моя, бабушка!.. Те, кто постарше, как мать свою, оплакали ее: Во дворе рубят ивушку, Это носилки новые Делают погребальные — Мамочка моя, мамочка!.. 14 Уважаемые женщины дома по одному-по одному оглядели. В домах под ковры, края подняв, заглянули-посмотрели. В одном доме под ковром земляной пол, досками не покрытый, нашли. Ковер этот женщины с земляного пола убрали. В середине камышовую циновку расстелили. Два кувшина воды принесли. Взяв нашу матушку на руки, туда принесли. На циновку эту положили ее. Стали уважаемые женщины воду из кувшина лить, матушку нашу… обмывать стали! С головы до ног обмывать, растирать, поглаживать стали… Стали матушку нашу в саван белый-белый пеленать. На погребальные носилки укладывать стали. Чтоб в путь свой последний… в путь последний свой матушка наша чистой-чистой отправилась. 15 Покрыли носилки саваном белым-белым. Знак того это, что годы свои прожив, ушел человек. Народ возле носилок… возле матушки нашей собрался, заупокойную молитву читает. Народ на руках носилки… матушку нашу поднял и понес, легонько покачивая. Народ к носилкам… к матушке народ тянется. Носилки… матушку нашу передают с рук на руки, и несут. Дотронуться хотя бы до носилок и то хорошо. Народ носилки… матушку нашу до самого кладбища провожал. 16 Матушку в лахад уложили. На могилку земли накидали, дерном обложили. По рублю каждому, кто был, на искат раздали[84][Искат – обряд, при котором участники принимают за символическую плату на себя грехи умершего.]. Белый платочек разорвали, по куску каждому на память раздали. Стал дамла перед могилкой Коран нараспев-нараспев читать: – Аузу биллахи минаш шайтон ир-роджим. Бисмиллах ир-рахман ир-рахим! Табарок ал-лази биядихил мулку ва хува ала кули шайин кодир… («Богу за помощью против шайтана, побиваемого камнями! Во имя Бога милостивого, милосердного! Благословен Тот, в чьей деснице царствие, Он всемогущ. Тот, кто создал смерть и жизнь, дабы испытать, чьи лучше деяния. Он – всемогущий, всепрощающий. Он – тот, кто сотворил семь небес друг над другом. Не увидишь ты в создании Милостивым беспорядка. Взгляни снова. Есть ли хоть какое-нибудь несовершенство в творении? Потом гляди много раз, снова и снова, – вернется к тебе взор твой смиренно, в утомлении»[85][Начало суры 67 «Аль-Мульк» (Царствие). Пер. Б. Я. Шидфар.].) Слушают люди, ладонями по лицу проводят. Из земли матушка сотворена была, снова в землю удалилась… Часть VII Тени из травы арычной выглянули. – Ушел, кажется, не видать. – Не, не ушел еще. На боку полежать решил. Девичий голосок деду нашему вроде как знакомым показались. Еще сильней прислушался. – Давайте тут на землю сядем. – Потерпи, платок на траве расстели, теперь садись. – Ух, как мятой пахнет… Эй, не дергайте ее, после нас тоже может, кто придет сюда. Я в руке запах сберегу. Понюхайте. – Не чувствую что-то. Потряси веточкой немного. Слушает дед наш, удивляется. «Вот дела! Голосок вроде соседки Менгтуры дочки. Да как она сюда пролезла? Или… Не-ет. Она ж мала еще. Или она? Точно, еще девочкой такая шалунья была, шайтан. Вот, пока не видел, тихо-тихо и выросла…» А юношеский голос вообще деда нашего смутил. Голосом сына старшего брата бабушки нашей был он. Тишина наступила. Слабый смех долетел. – Хочешь, стихи почитаю. Недавно выучил. Слушай: Вот просветлели все поля, Пришла красавица-заря, И, как газель, поют ветра — Ты звон их помнишь, милая? Замер голос. Только слышно, голос: «Какая рука у вас рука жесткая…» Голос девичий, балованный. Не с упреком, с нежностью говорит. Вот жаворонки стали петь, Несут нам солнечную весть — Ты песнь их помнишь, милая? Дед наш невольно головой покачивает. От лучей лунных, от клевера изумрудного, от бейтов-двустиший сердце заиграло. – Хочешь, еще тебе стихи прочту? С кокетством легким юноша бейты читает… Только не слышит дед наш бейты о мечтах и мыслях заветных, о радости-хушвактстве и усладах духа. Глядит, уставясь, на орешины, что на склонах чернеют. С холмов Вахшивара, с чуть белеющих на вершинах Керагатага снегов взора не сводит. Последнее полустишие бейта только услыхал: И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой. На лице, на сердце улыбка светлая заиграла. – Хай-хай-хай… – Зашептали. – Так поздно он здесь разве оставался? – Юношеский голос спрашивает. – Видать, уходить не желает. – Сидит, сердце себе надрывает. – Вчера мать пошла было за скотом дедовским присмотреть, да от калитки вернулась. Как деда увидала, «не пойду, – говорит, – не хочу свое разбитое сердце еще сильнее разбивать».