– Отец мой каждый вечер мне говорит: «Иди в бабушкин дом, за скотом пригляди…» Давай, как вечер наступит, друг с другом встречаться-разговаривать, ладно? Если вдруг не узнают. – Давай. – По холмам в сумерках походим… – После бабушкиной смерти мы ни радио, ни телевизор не включаем. – Мы тоже не включаем. – Мать все в черном ходит. – А отец мой однажды, чтоб в город ехать, в новое хотел одеться; мать нахмурилась. «Вы – не человек», – говорит. Отец смекнул, тоже черное надел. – Мы тоже все траур носим. – Мать все украшения с себя сняла, в сундук сложила. – Братишки мои по вечерам начали играть, песни петь, мать запретила. «Траур у нас, – говорит, – дедушка услышит, что мы за люди, подумает». – Теперь пока сороковины не наступят, так и будет. – А дедушка наш знает, что мы сюда приходим? – девичий голос спросил. – Нет, наверное, – говорит юноша. – А ты сам плакал, когда бабушка наша умерла? – А как же, все по дому ходил, как родную бабушку ее оплакивал. – А я как свою матушку. – Гляди, ушел вроде. – Пошли, на Сайракский холм сходим… Поднялись влюбленные, и ушли по арыку. Просветлело у деда нашего на сердце. Волнение почувствовал. То ли сесть, то ли встать – не знает. Слегка назад откинулся, глаза прикрыл. Вздохнул пару раз, выдохнул. Одежда тесной сделалась. Воротник туда-сюда подергал, грудь проветрил. Тихонько поднялся. Одежду отряхнул. В затекшую от сиденья поясницу, распрямившись, ладони упер. От влюбленных, уходящих в сторону холмов, глаз не отведет. Как завороженный глядит. Так, в ту сторону уставясь, и вернулся в дом. – Бабка, слышишь?.. Видел я их. Я ж тебе говорил, святой Хызр нас не оставит!.. Поднялся дед наш. К Сайракскому холму повернувшись, глядит. И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой. Застыл дед наш, голову склонил. – Вставай, бабушка, пошли… Идет дед наш, не торопясь, то и дело дух переводит. Уже у Сайракского холма… посох свой… что посох свой оставил, вспомнил. – Ладно, им пусть останется… – И рукой махнул. В голове гудит, из сил выбился. В глазах муравьи бегают. А лунные лучи так волнами и льются. Так волнами и колышутся лучи. Измучился дед наш, распереживался. Слезы на глаза накатили. На бороду седую льются, в лунном свете блестят. – Видел, точно их видел, бабка! Еще стихи читали, слышишь, стихи!.. Прояснились глаза у деда нашего, лунным сиянием наполнились. Снова к Сайракскому холму повернувшись, пригляделся. Две тени на холме показались. Одна юношеская, другая девичья. Влюбленные то в одну тень соединятся, то снова на две разделятся. Заулыбался дед: – Вон они, дети наши!.. Святой дедушка Хызр, да будет у вас изобилие! Теперь уже от радости слезы по скулам побежали. После матушкиной смерти ни одной слезы у деда не выкатилось. Где все это время прятались слезы эти горячие? Льются слезы горячие, на губах, на подбородке висят. Вытер дед наш рукавом слезы. С холма вниз глянул: – А вон всё внуки наши!.. Низкий тебе поклон, святой дедушка Хызр, низкий поклон! Выплеснулось из сердца что-то, грудь затопило. То ли горечь разлилась, то ли радость. То ли радость горькая болью нахлынула. – Давай, бабка, пошли, больше сюда уже не придем! А у самого глаза смеются, щеки, скулы, губы смеются и ликуют. – Наши с тобой эти холмы… В плече боль отозвалась. – Наши с тобой эти лучи… Так с болью в сердце, с тяжестью в плече дед наш последний раз поднялся, спину последний раз распрямил. На холм Сайракский, на сидящих на холме сынка своего и дочку с торжеством глянул. И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой. Последние шаги дед наш по тропке еле-еле делает, последние слова в луче лунном еле-еле бормочет, а путь свой все продолжает… – Теперь и нам уйти можно!.. 1980