– Обманщик! Он себя выгораживает. Вы нам, руководителям, верите или таким вот пастухам? – Конечно руководителям. Руководители не врут. – Ну ладно! Я чуть не расплакался: – Большой начальник, меня избили ваши милиционеры… – Чего-чего? Избили? – Избили прямо у двери. Я потерял сознание… – Не может такого быть. Сейчас вызовем. На пороге появился милиционер, ударивший меня в живот. Отдал честь: – По вашему приказанию прибыл, товарищ полковник. – Скажите, лейтенант Исматов, вы били этого человека? – Его? Пальцем не трогал! – Говорит, что били. – Честное лейтенантское слово, руки на него не поднимал. Вот и сержант Халилов подтвердит. Можете спросить у него. Положив на живот правую руку, я показал: – Вот сюда ударил. Тогда плешивый начальник подал голос: – Пальцем не трогал, я свидетель. Начальник, сидевший на видном месте, повернулся ко мне: – Вот, слышали, товарищ Курбанов? Советская милиция бить не станет. 36 Я лежал в вонючей комнате и не мог понять, день сейчас или ночь. Через какое-то время железные двери с грохотом открылись и закрылись. Кто-то вошел. – Где ты, плешивый? – спросил он. Я сразу узнал голос милиционера, ударившего меня в живот. Я встал, подошел к дверям. Милиционер одной рукой взял меня за ворот. Пару раз встряхнул: – Зачем выдал меня начальнику? – Я не выдал, брат, я только сказал, что ты меня ударил. – Ударил? Когда ударил? – Милиционер пнул меня между ног. – Я ударил? – Милиционер ударил еще больнее. – Тебя ударил? – милиционер пнул со всей силы. – Я? Тебя? Я повалился на спину… На следующий день с раннего утра я убирал в туалете, подметал двор и улицу. Мать с женой принесли еду. Мать сквозь слезы спросила о моем самочувствии. Жена, не скрывая волнения, тоже расспрашивала о здоровье. Мать и жена причитали наперебой и не скупились на проклятия. – Если они унизили моего ребенка, пусть их, начальников, унизит Всевышний! – Боже мой! Да чтоб вам увидеть смерть ваших детей… – Пускай вас вместе с лошадьми сдадут на мясо… – Пусть Всевышний и пророк Мухаммед заступятся за меня, если считают своей, – тогда эти начальники будут наказаны и опозорены перед народом. Я ни словом не обмолвился матери и жене о Тарлане, потому что женщины не имеют держать язык за зубами. Не тому, так другому проговорятся. Если на то пошло, Тарлана я растил для себя. Чужих он к себе не подпустит и из чужих рук корм не примет. 37 Ровно через десять дней меня выпустили, и я вернулся в кишлак. Не заходя домой, прямиком помчался к Тарлану. Взобрался на холм, но Тарлан не заржал. Меня охватили дурные предчувствия. Я уже потерял надежду увидеть Тарлана в живых. Застыл возле промоины. Оглянулся. Тут сердце мое так и упало. В промоине стояло существо на четырех палках. Живое или нет, непонятно. Блестят две точки. Или это глаза? Спустился внутрь промоины. Повис на шее у Тарлана и зарыдал горько-горько. Вывел его в поводу из промоины. Когда Тарлан спускался вниз, его передние ноги подкосились, и он чуть не упал. Дал ему немного попить из арыка. Походил вдоль арыка, размял ему ноги. Расчесал, вымыл его. Опять напоил водой. Взял под уздцы, снова завел в промоину. В торбу насыпал корм. Сидел перед промоиной, пока не стемнело. Постепенно Тарлан начал оживать. 38 Братья мои, сколько карабаиров, сколько чубарых коней ушли со ржанием, оглядываясь назад. Сколько гнедых и буланых превратились в мясо. Теперь в кишлаке не слыхать лошадиного ржанья. По утрам на улицах перестали цокать копыта коней. И вечерами их копыта не сотрясают землю. В степях табуны коней не бегают больше с веселым топотом за своими вожаками. Будто подростки, у которых с войны не вернулись их молочные братья, загоревали наездники. Теперь и невест привозили не на лошадях, а в машинах. Мир заполонили их сигналы: бип! бип! Об улаке в кишлаке и думать забыли. 39 Когда в кишлаке все успокоилось, я привел Тарлана домой. Многие искусные наездники, завязав в поясной платок деньги, отправились в Обокли. Вернувшись верхом на конях, привезли с собой удивительную новость. Оказалось, лошадей забирали не из всех кишлаков. В окрестностях Обокли их даже не трогали. 40 Пересуды эти дошли до ушей пяти-шести жалобщиков из кишлака. Они навострили уши. По вечерам ходили из дома в дом и собирали заявления. В один из таких вечеров пожаловали к нам. Главный среди них, Батыр-мираб, предупредил заговорщическим голосом: – Подпереть ворота изнутри. Погасить во дворе лампу. Детей к дому и близко не подпускать. Дверь запереть поплотней. Зашторить окна. Теперь садись напротив. Сделав, как сказал Батыр-мираб[8][Мираб – человек, ведающий распределением воды при орошении.], я сел напротив. Жалобщики попросили рассказать обо всем, что со мной приключилось. Я решил себя не выдавать – сделал вид, будто не понимаю. Похоже, про те мои десять дней люди успели сложить легенды. В первое время я просто не мог показываться им на глаза. Но теперь случившееся со мной стало забываться. Мне не хотелось ворошить прошлое. – Что было, то было, Батыр-ака, стерлось из памяти. Оставьте вы эти жалобы. – Э-э, сперва думай, а уже потом говори. Кто здесь жалобщик? Мы? Мы же писатели! Запомни, писатели! Мы думаем только о народе, добиваемся справедливости. А те, которые пишут газели, романы… что еще писатели пишут, товарищ Хамидов? Преподаватель литературы, стоявший рядом с ним, добавил: – Поэмы, баллады… – Да, да! Те, которые пишут поэмы, баллады, они не писатели, а мы – писатели! Именно мы! В произведениях тех писателей нет факта и конкретики! Вот, к примеру, наш Тагай, сын бедного Бури! Написал книгу про кураш. Теперь про улак пишет. Написать-то написал, но знающим людям не показал. Народ тратит деньги, чтобы купить книги таких писателей. Тратит время на чтение. Потом, товарищ Хамидов, как называют грустные произведения? Да, верно… трагедии! Если это трагедия, люди плачут. Если… товарищ Хамидов? Вот-вот, если сатира, смеются. Все сплошная болтовня! Никакую народную проблему этим не решить. А проблем у народа полно. Кто окажет народу реальную помощь? Мы! Выходит, настоящие писатели – это мы! Правда, то, что мы пишем, в виде книг не издается. Наши произведения оседают в разных конторах. Но если захотим, можем и издать. В сундуках копии наших жалоб хранятся стопками. Короче, чтобы слово «жалобщик» из твоих уст мы больше не слышали! – Виноват, ака, виноват. – То-то. Теперь рассказывай. С самого начала. – Значит, так. Как-то раз ночью явился ко мне один плешивый – в пять раз плешивее меня. С ним двое в фуражках… – Слушай, разве люди для тебя – это игрушки? Называй человека не «плешивый», а «товарищ такой-то». «В фуражках» – это кто? Милиционеры? Фуражка сама по себе – тряпка, картонка! Фуражку к ответственности привлечь нельзя. Так и говори: «Лейтенант такой-то», «Сержант такой-то». – Ладно. Когда луна повисла над макушкой тополя нашего соседа Кулмата-палвана… – Уф! Ты, случаем, не поэт какой-нибудь? Нет? Тогда почему говоришь о луне, звездах? Спустись вниз. Говори с высоты земли. Оставь лирику в покое. Наше дело имеет конкретное значение, оно народной важности. В судах принимал участие? Нет? Тогда, по крайней мере, слышал мою речь на отчетном собрании колхоза? Излагай так же, как выступал я! Я знал наизусть речь Батыра-мираба на общем собрании колхоза. Точно так же, как мираб, сложил руки на животе. Голову приподнял. Не моргнув глазом, пересказал слово в слово. Мираб остался доволен. Положил передо мной бумагу и ручку: – Теперь напиши так, как было сказано. Почему? Пять классов? Образование твое на целый класс выше моего, а писать не умеешь? Ну ладно. Пишите вы, товарищ Хамидов, а этот уважаемый человек подпишет. Жалобщики побывали в Денау, Термезе и Ташкенте. Бегали из одного учреждения в другое. Они оказались совсем не плохими людьми. А ведь коней у них никто не отбирал. И никто не просил их бегать и ездить, даже копейки никто не обещал. А они вот бегают и бегают по учреждениям, и все за свой счет. 41 В одну из поездок взяли с собой и меня: – Все, что с тобой приключилось, сам расскажешь.