Командир 88-й стрелковой бригады Грязнов вздохнул с нескрываемым сожалением, еще не остыв после вчерашнего боя, что продолжался ночь и почти весь нынешний день в двух верстах от оставленного интервентами уездного города. Далеко от сильно пострадавшей станции, с россыпью отметин от пуль и осколков на грязных стенах, виднелся вьющийся в небо дымок, исходивший от искореженного прямыми попаданиями бронепоезда, орудийные площадки которого были полностью разбиты. – Цука, – с характерным акцентом выругался Лапин, оглядываясь по сторонам. Везде валялись трупы сражавшихся солдат-интервентов в однообразных серых шинелях, меховых шапках и сапогах. Вперемешку с врагами лежали и его красноармейцы, экипированные более подходяще для суровых сибирских условий – в полушубках, папахах и валенках. Судя по количеству тел, бои на самой станции были не очень продолжительные, иначе бы она превратилась в руины, так же, как и большинство примыкавших к ней домов. Кое-где поднимались дымки недавно потушенных пожаров. Бревенчатые строения вспыхивали легко от попадания снарядов, а потому, несмотря на опасность, их тушили чуть ли не всем миром обыватели – пожар запросто мог превратить в пепелище весь городок, если бы еще подул сильный ветер. – Отбили двенадцать эшелонов, товарищ начдив, забиты всяким добром под завязку, везде печки стоят, лежанки с матрасами и одеялами. С удобствами ехали, собаки. В голосе начбрига прозвучала непередаваемая смесь ненависти и зависти – о таких условиях его бойцам, ночевавшим зачастую у костров, приходилось только мечтать. Каппелевцы проходили по трактам и проселкам, как саранча по полям, уводя свежих лошадей, подчищая запасы фуража и продовольствия и, главное, оставляя не только больных и умерших от тифа, но и саму болезнь в крестьянских домах, где все ночевали вповалку. От нее полки красных тоже редели, но отнюдь не безвозвратно. Идущая на восток дивизия росла в численности, как катящийся снежный ком с горы. Обычные стрелковые дивизии Красной армии строились по так называемой «троичной системе» – три бригады по три полка трехбатальонного состава, по три роты в каждом. Плюс полк войсковой конницы в четыре эскадрона и четыре дивизиона артиллерии – по одному трехдюймовых пушек на каждую бригаду и гаубичный на дивизию. Добавьте саперов, связистов, санитаров и обозников, политотделы и прочее – механизм получался громоздкий, с огромным штатом в тридцать тысяч человек. Управлять таким количеством людей было затруднительно, и обычно в дивизии насчитывалось 10–12, редко достигая 15–17 тысяч личного состава, треть из которых приходилось на тех бойцов, кто непосредственно вел бой, – «штыки и сабли», по военной терминологии. А так как структура сохранялась, то численность красноармейцев в них сокращалась подобно шагреневой коже. В батальонах обычно было всего 300–400 бойцов, артдивизионы имели по две, а то и по одной батарее. Несмотря на тиф, усталость и потери в боях, численность 30-й дивизии, как и других четырех из состава воевавшей в Сибири 5-й армии, возрастала от месяца к месяцу. В строю осталось не больше пятой части первоначального состава, что пошел в наступление от уральских предгорий и перешел через Енисей. По пути в части постоянно вливались коммунисты, кто работал в подполье, настроенные большевистской агитацией рабочие и партизаны из тех, кто не уклонился от «добровольно-принудительной» мобилизации. Последняя без промедления проводилась идущими в обозах представителями советской власти, которые с местными коммунистическими активистами тут же создавали ревкомы во всех городах и уездах, освобожденных от колчаковцев. Сейчас 30-я дивизия насчитывала 27 тысяч вполне здоровых и боеспособных бойцов, столько же, как всех в отступающих остатках белых армий. Вот только более половины нынешних ее красноармейцев совсем недавно сами служили у колчаковцев и десятками тысяч сдались в плен под Красноярском. Мобилизованных белыми сибиряков тут же ставили в строй, и они из кожи вон лезли, чтобы доказать свою преданность победителям и заслужить полное прощение. Частенько, но после фильтрации в особом отделе, ставили на вакантные командные должности и бывших офицеров, тех, кто не вызывал у чекистов особых подозрений. Процедура надзора за такими краскомами, которых именовали «военспецами», была давно и тщательно отработана. Тут и надзор со стороны комиссара, без согласия которого ни один приказ не был действительным. А также бдительность «особистов» и «сознательных» бойцов-коммунистов. И главная предосторожность – семья такого офицера тут же бралась на заметку как потенциальные заложники в случае его предательства, тем самым обеспечивая полную лояльность новоиспеченного красного командира. Слишком многому научили большевиков частые измены «военспецов» в первый год гражданской войны! – Тут такое дело, товарищ начдив, – Грязнов мотнул головою, – позавчера в Нижнеудинск перебежали несколько десятков солдат из команды разведчиков какой-то белой дивизии, вроде бы Казанской, из-под Тулуна аж сбежали. Так местные партизаны их на глазах жителей голыми по улицам таскали и водой поливали, пока те дуба не врезали. Сам видал – стоят, что твои скульптуры… – Турни, – флегматично произнес Лапин. – Зачем нас лишать хорошего пополнения? Топросить-то успели? – Никак нет, товарищ начдив, – Грязнов пожал плечами, – стояли уже замороженные. А вот местных поспрашивали – слухи пришли из Тулуна, что белый главком Каппель в селе умер, в гроб положили! – Туда ему и торога! Путем в Тулуне, гроп откопать, а тело выставить на опозрение! – Так он того, – начбриг замялся, не зная, как ему сказать то, что сам толком не знал, – лежал вроде мерзлой тушки, а потом из гроба живехоньким вылез! И вроде снова командует… – Прехня, поповские сплетни! Чутеса им потавай, – Лапин выругался. – Цуки! Сопаки прехливые! – И еще одно, товарищ Лапин. Мы тут чеха пленного допросили наскоро, – говорит, из Иркутска отряд к станции Зима подошел, тысячи три красноармейцев и партизан. Колчаковцы его опрокинули и всех перестреляли, захватили пушки, патроны, пулеметы. – Тураки, кто раненого зверя по морте голым кулаком пьет, на пути вставая? Его нато затница пинать! Когта это пыло? – Позавчера днем, товарищ начдив! Лапин задумался, прошелся мимо трупов румынских солдат, возле одного остановился и чуть попинал тело в бок сапогом, проверяя окоченелость. Вернулся обратно к Грязнову. – Тогоним, если ускорим наше твижение вперет. Твоя пригата, товарищ Грязнов, идет по тракту талее, охватывайте их севернее, отсекайте пронепоезта! Итти к станции Куйтун, потом на Зиму. Пригата Захарова пойтет южнее, по проселкам, там, гте пелые шли. Нато их тогонять, хотя лошатей хороших они увотят! Нато преслетовать неутомимо, не тать им опомниться! Вперет, только вперет! Зима, адъютант главнокомандующего армиями Восточного фронта полковник Вырыпаев – Знаешь, Вася, это очень странно… Мне и словами выразить трудно, что творится в моей памяти после той невероятной ночи, когда я снова вернулся к жизни. Все время в мозгу всплывают странные слова, их очень много, я никак не могу разобраться. Будто навалили ворох разных телеграфных переговоров и изорвали ленты с фразами. Обрывки, обрывки… Кто говорил, с кем, по какому случаю – ничего не знаю. Только время от времени словно подсказка свыше приходит, зачастую странная… Но вот результат оказывается действенный, какой совсем и не ожидал… Генерал говорил урывками, часто прерывался – Вырыпаев видел, что, несмотря на чудесное выздоровление, Владимир Оскарович очень слаб, не может долго говорить и, раньше поражавший всех своей двужильностью и неутомимостью, иной раз ложится днем отдыхать. Только с ним, своим другом и адъютантом, он мог вот так откровенно говорить, словно не имея сил сдержать то, что творилось в душе. – Вот пустая бутылка с вином, которое выпито. Можно, конечно, разбить стекло вдребезги, но ведь лучше использовать ее снова. Да, пусть налито будет не божанси или бургундское, а наше крымское из Ливадии… Вот это и есть новое наполнение при старой форме. Так и слова – до революции ведь были «товарищи министра» или «Государственный совет», и эти слова имели совсем другое наполнение, хотя созвучны с «советскими товарищами». И словно шарахнуло третьего дня – ведь у крестьян такая каша в головах заварилась, что они сами ничего не понимают и за словами идут, словно буддисты за мантрой. Как под гипнозом – читал я в то время про сие умение человека чужой воли подчинять. Не верил, но старый товарищ, слову которого я доверяю, убедил, что видел таковой опыт собственными глазами. И вот еще – помнишь листовку, Вася, с которой народ против нас подняли в Енисейской губернии? – «За царя и советскую власть»? Вырыпаев отлично помнил поразивший его текст – такой смеси откровенного обмана и цинизма ему еще не приходилось читать. Но ведь чудовищная ложь большевицкой агитации сработала и привела в конечном итоге Белую армию к трагедии массовой сдачи под Красноярском. – Вот и я подумал – почему они призывают за советы рабочих и крестьянских депутатов? А в них почему-то оказываются одни коммунисты, чуток разбавленные прочими «левыми», которые или быстро изгоняются, или живо перекрашиваются в большевиков. А почему мы не можем выступить за советы, только народные, которые придут на смену земству? Ведь последнее, по сути, перешло на политический путь, совершенно забыв о народной пользе, для которой оно и создавалось. Начала верховодить интеллигенция, в которой проснулось ужасное стремление к разрушению здорового государственного начала, – и к чему это привело? Те же мужики, которым они не дали приобрести практический опыт самоуправления, ударились в анархизм и партизанщину, считая прежние устои оковами. Вот и проснулись самые темные инстинкты в их душах! – Бога нет, царя не стало, мы урядника убьем! Податей платить не станем и в солдаты не пойдем! Вырыпаев вспомнил знаменитую частушку, ходившую во всех сибирских селах и ставшую своего рода политической программой, и чуть нараспев ее озвучил. – Вот это самое страшное, друг мой Василий Осипович! А посему мы должны дать крестьянству, что составляет три четверти населения, приобщиться к управлению государством через народные советы! И установить самую настоящую народную советскую власть! Полковник застыл в полном ошеломлении – он не ожидал такого поворота. Да, раньше Каппель не раз высказывал свое недовольство существующим положением власти, но вот так круто ее изменить?! – Раньше русский народ на «совете» ведь и жил, пословиц и поговорок сколько на эту тему сложено. Ведь не зря же соборность была, ту же смуту только ею закончили и всей землею царем Михаила Романова избрали. Вот и сейчас нужно избирать путем соборности через Советы народных депутатов Народное собрание, а не Учредительное, исключив всяческую партийность. Пусть сами мужики выбирают, за кого голосовать в селе – своего проверенного соседа, которого знают все, или заезжего горлопана из эсеровской партии? Вот пусть эти волостные старшины, уже выбранные советами, и заседают в собрании, а либералы и политические партии, которые только и умеют давать безответственные обещания, из него будут изгнаны раз и навсегда… Хотя… Пусть и они там будут, просто отводить на политические партии треть мест, не больше, дабы пустой говорильни не вышло, – сами мужики им не дадут, заставят отвечать за слова и дела… Каппель надолго задумался, прикрыв глаза веками, откинув голову на подушку. Главком лежал на диване, прикрытый до пояса пледом, а Вырыпаев сидел рядом в продавленном кресле и лихорадочно обдумывал сказанное. Он не ожидал, что Владимир Оскарович вдруг заговорит вот так откровенно и прямо на политические темы, про которые раньше отзывался очень осторожно и даже уклончиво с той поры, когда на смену эсеровскому правительству КОМУЧа пришла Директория, которую скоро сменил Верховный правитель России адмирал Колчак. – Вот потому-то, Вася, я и написал обращение к народу и армии, против которого на совете выступили некоторые генералы. Заметь, и тут «совет», куда же без него русскому человеку деться, пусть и именуют его «вашим превосходительством». Зато теперь у крестьян выбор появится – за какую они советскую власть? Ту, которая целиком у коммунистов в любой ситуации, или за действительно народную советскую власть, при которой они сами будут решать свои дела. Понимаешь разницу? – Я это в вашем обращении ощутил, Владимир Оскарович, и подумал еще, что в мужицких головах кавардак начнется… – Зато большевицкая агитация действовать не станет! Ибо мы раздаем им чешское имущество, а коммунисты продразверстку введут. Про нас слухи добрые пойдут, а против той «советской власти» мужики на дыбы встанут, когда со всеми ее «прелестями» поближе познакомятся. Вот тогда и мы придем их освобождать… Надо только сейчас удержаться… Каппель снова замолчал, а Вырыпаев переваривал услышанное, которое ему нравилось все больше и больше. Вот только со временем плохо, оно стремительно идет, пока эта идея до народной толщи дойдет, много недель, а то и месяцев пройдет. Действительно, нужно продержаться любой ценою, выиграть время, но вот как? – Помнишь, еще в восемнадцатом на Волге я назвал вас своими боевыми товарищами? Как сейчас в приказе – мы все товарищи по оружию, в одном воинском братстве состоим, от солдата до генерала. Я хочу, чтобы осознание этого слова дошло до каждого, мы все боевые товарищи! Вот тогда мы станем едиными, армия сплотится, и не будет дезертиров и перебежчиков! Посмотри на ижевцев и воткинцев – наших генералов коробило, когда они себя товарищами называли. И правильно делали – вслушайся только в слово – здесь братство, честь, верность присяге! А у большевиков «товарищ» – отличие от всяких «неполноценных» и врагов, от разных «бывших», «лишенцев», «военспецов» и прочих «несознательных граждан». Я тебе говорил не раз, вспомни Ачинск – тех генералов, что держатся за прошлое, не поняли природы гражданской войны и продолжают считать себя властителями, а солдат нижними чинами, из нашей армии нужно убирать немедленно. Они этого никогда не поймут и будут играть на пользу красным агитаторам! За вагонным окошком серел рассвет, и в проступивших сумерках виднелись верхушки далеких сосен. Вырыпаев посмотрел на главкома – и хотя тот продолжал лежать с закрытыми глазами, полковник знал, что Владимир Оскарович не спит, а думает. И сидел молча, стараясь не мешать другу размышлять о наболевшем. – Я уверен – мы станем вскоре товарищами, так и обращаться друг к другу будем – от солдата до меня, главнокомандующего. А вот для чиновничьей братии и прочих останемся «господами» и «превосходительствами», пусть знают свое место. В нашем народе даже поговорка соответствующая имеется – «гусь свинье не товарищ»! Вырыпаев непроизвольно хмыкнул и, не выдержав, рассмеялся. И тут увидел на губах Каппеля улыбку. И неожиданно понял, что его друг хотел сказать дальше, но не смог – Владимир Оскарович уже спал… Глава вторая 2 февраля 1920 года Черемхово, адъютант главнокомандующего армиями Восточного фронта полковник Вырыпаев Станция шахтерского города была буквально забита чешскими эшелонами – классными вагонами и теплушками в одних и грязными «углярками», где до краев было навалено ставшее драгоценностью для интервентов местное «черное золото» – каменный уголь. Везде по перрону, в отблесках пламени горящих костров, стояли чехи в своих серых шинелях, уставив в небо сверкающие под яркою луною кончики граненых штыков русских «трехлинеек». Союзники косились в сторону втянувшегося на станцию русского эшелона, первого в это пока не наступившее утро, когда ночная темнота еще толком не отступила, а встающее из-за горизонта солнце не осветило край неба розоватым сиянием. Василий Осипович уставился в окно, проделав в ледяной корке отверстие для глаза своим дыханием. В вагоне было ощутимо холодно, но скоро станет тепло – дежурный солдат растопил титан, и можно будет вскоре побаловать себя чайком. Главнокомандующему Восточным фронтом и его штабу Прхала выделил лишь один пассажирский вагон, да и то третьего класса. Вообще-то таких удобных вагонов имелся с десяток, но генерал Каппель распорядился их отдать под санитарный поезд. Так что ехали всю ночь с немыслимым комфортом, пройдя больше сотни верст. Здесь поезда могли двигаться и в темноте, не опасаясь нападения партизан – железнодорожный путь с левой стороны был буквально уставлен через каждые три версты чешскими эшелонами. А вот правый уже полностью освобожден – чешское командование в точности соблюло соглашение о «паритете», предоставив хозяевам пользоваться своею же дорогой на равных с ними основаниях. И это полная и бескровная победа Владимира Оскаровича – раньше союзники считали Транссиб своей безраздельной вотчиной, полностью изгнав русское управление, включая министра путей сообщения Устругова. В вагоне стоял сумрак, разгоняемый светом нескольких керосиновых ламп. Добрая треть офицеров штаба бодрствовала, занимаясь своими служебными делами даже в неимоверной тряске. За годы лихолетья железнодорожные пути практически не чинились, кое-где прогнили шпалы, разболтались крепления и костыли, так что качало из стороны в сторону, словно на корабле. И это при том, что паровоз больше 15–20 верст в час не делал, таща за собою длинную вереницу теплушек, забитых солдатами и офицерами отдельного Камского стрелкового батальона имени адмирала Колчака под командованием генерал-майора Пучкова – целых шесть сотен боеспособных бойцов, все, что осталось от дивизии. Остальные сгинули в походе, либо сдались красным, либо метались в беспамятстве тифозного бреда. Была еще отдельная Верхнеудинская рота, выделенная из бывшей Иркутской дивизии и укомплектованная тамошними уроженцами и жителями кругобайкальской дороги. И очень сильный, довоенный штат в двести штыков при пяти пулеметах. Да еще при ней находились офицеры с черными петлицами саперов на шинелях. Для чего главком специально взял с собою эту роту, Вырыпаев не знал, имелись только смутные догадки… – Комендант станции Черемхово подполковник Астахов, – пожилой, но еще энергичный офицер-железнодорожник, увидев предостерегающий жест Вырыпаева, призывавший к тишине, доложил уже негромким, даже тихим голосом, почтительно покосившись на дощатую перегородку с дверью, своего рода отдельный кабинет для главнокомандующего, оборудованный еще чехами для кого-то из своих начальников. – Старший адъютант генерал-лейтенанта Каппеля полковник Вырыпаев, – чуть ли не шепотом представился, в свою очередь, Василий Осипович и с нескрываемым любопытством поинтересовался: – У вас что-то срочное? Какое здесь положение? – Генералы через час уже будут у главнокомандующего, сразу как рассветет. Войска поднялись, готовятся к маршу – в тепле все отоспались. А положение? Да боятся нас, волками бы смотрели, да взгляды прячут. Шахтеры притихли, бой у Зимы их напугал – ведь там самых отъявленных большевиков мы перебили. Вначале решили, что армия пришла расстрелы здешним заправилам устраивать, но потихоньку успокоились. Сейчас на чехов надеются, что защитят, и потому уголь потихоньку добывают и эшелоны снабжают. Поганый городишко – и не только потому, что пропах большевицким душком насквозь. Всякого отребья здесь полным-полно, самогон гонят напропалую, притоны воровские, грабежи средь бела дня идут, а ночью даже чехи на улицы выходить опасаются. Не меньше полувзвода в патрули посылают, тут везде постреливают, то ли бандиты, то ли партизаны, хрен их разберет, окаянных душегубцев. – Камцы на два дня останутся, город от большевиков и смутьянов зачищать будем. Следом еще эшелон придет, там сводный батальон из слабосильных и выздоравливающих солдат, рабочих много, тех же ижевцев и воткинцев – они постоянным гарнизоном станут. Да еще рота егерей и полусотня местных казаков придут – тут станица Головинская рядом, приказ о мобилизации двадцати возрастов уже отдан. Месяц послужат и по домам распустят станичников, у них давно нелады с местными большевиками. Да команда от генерала Макри подойдет, жандармы и контрразведчики, у них работы будет, как я понял, непочатый край… Дверь скрипнула, и Вырыпаев осекся – в проеме стоял одетый в мундир генерал Каппель с белым георгиевским крестом на шее. Такой же крест, но меньшего размера и на колодке, был приколот над карманом. – Ну что ж, ситуация ясна, – главнокомандующий был хмур. – Совещание через пятьдесят две минуты в теплушке, что сзади этого вагона прицеплена. Василий Осипович, немедленно передайте начальнику штаба – пусть подготовит приказ о немедленной мобилизации всех бывших чинов МВД и отдельных корпусов жандармов и пограничной стражи. Население должно понять – мы пришли всерьез и надолго, а раз народу нужно спокойствие и порядок, то наш долг его обеспечивать. Не останавливаясь даже перед крутыми мерами, если необходимо, то объявим военное положение! Мальта, восточнее Черемхова, командир 2-й стрелковой бригады имени генерала Каппеля генерал-майор Молчанов В далеком уже 1918 году, если бы кто сказал тогда, в дни восстания в Елабужском уезде, молодому 32-летнему подполковнику, что спустя пару лет он станет командовать чуть ли не корпусом, не поверил бы. С чего бы это командиру инженерной роты, пусть и отдельной, в академии не учившемуся, взлететь за столь короткий срок на столь высокую для его лет и чина должность. Но в революцию и не такие резкие подъемы происходят – тогда он командовал девятью тысячами восставших против коммунистов крестьян, затем сформированным из них полком Белой армии. А через полгода получил назначение в Ижевскую бригаду, чуть позже развернутую в дивизию.