– И еще одно, товарищ Ширямов, – судорожный вздох рядом и страх в голосе. – Ими Калашников командует, он кашу заварил! Якобы Политцентр снова у власти, и с белыми коалиционное народное правительство будет у нас сформировано. Каппель ведь их эсеровской армией на Волге командовал, они там против наших сражались… Стекло лопнуло под пулями, острые крошки посыпались на головы. Сосед притих, странно хрюкнув. Ширямов повернул голову и обомлел – тот закинул голову и предсмертно захрипел. Из горла торчал здоровенный кусок стекла, темная кровь выплескивалась струей из огромной раны. Александр Александрович судорожно сглотнул, отодвинулся в сторону. В разбитое окно вместе с большими клубами морозного воздуха ворвались звуки ожесточившейся стрельбы – на секунду даже показалось, что тысячи пуль закачали массивные стены. Помстилось, конечно! – Суки, какие суки, – голос срывался от злости. Они взяли Политцентр за глотку, это показал съезд рабочих и солдатских депутатов десять дней назад. В памяти сразу всплыли цифры – на три с половиной сотни большевиков оказалось всего полсотни эсеров и меньшевиков. Еще сотня беспартийных и почти столько же левых эсеров-автономистов и все пять анархистов выступили за большевиков. Так что ясно, за кого выступил рабочий люд, – а теперь они к белым переметнулись, шкуры свои спасая. Сволочи! – Товарищ Ширямов, худы дела, – голос коменданта Рагозина он узнал сразу, тот был хриплым и безысходным, полным тоски. – Продержимся полчаса, потом каппелевцы подойдут, поставят пушки, и всем нам конец! Раздолбят к чертовой матери! Уходить вам надо отсюда, не мешкая! В Глазкове наши полки стоят, чехи не дадут белым их побить, им «железка» нужна целой до крайности. Я на реке трое саней держу для связи с вокзалом, на них и уходите! Мы прикроем, да бегите скорее, каждая минута на счету! Пулеметы поставят, и все… Ширямов вскочил на ноги и, пригибаясь, чтобы не попасть под залетающие в окна пули, бросился к распахнутой двери. Выскочил на площадку, скатился по широкой лестнице вниз со второго этажа и нырнул в раскрытую дверь. Перебежал улицу, по которой, словно разъяренные пчелы, роились пули, свистя над головою; пробежал деревья Александровского сада на набережной, скатился с берега, крутясь в снегу, и бросился к ближайшим саням. Рухнул на плотно сбитое сено, и возница тут же стеганул кнутом испуганных коней, отчаянно заорав: – Но, залетные! Александр Александрович обернулся – в стоящие сани прыгнуло по три-четыре человека, и они тоже понеслись по ледяной глади Ангары к мерцающему огоньками противоположному берегу. А еще по льду побежали люди, неожиданно много – несколько десятков, не все красноармейцы решили погибнуть, прикрывая отход товарищей. Сани неслись уже на середине реки, когда из проулка правее Белого дома, со стороны военного училища, за которым виднелись кресты Харлампиевской церкви, засверкал огонек – пулеметная очередь повалила на снег коней сразу двух следующих за ними саней. Затем стали падать на лед бегущие люди, падали навзничь, словно споткнувшись и роняя винтовки. И тут так сильно тряхнуло, что у Александра Александровича хрустнули зубы, рот моментально заполнился кровью – и все это в полете, его вышвырнула из саней неведомая сила. Грохнулся об лед, заныли ребра, в голове замутилось. Но он смог приподняться – кони бились в агонии, жалобно ржали. Возница лежал ничком, голова неестественно выгнута, бедняга сломал себе шею. А пули свистели над ним, выбивая спереди ледяную крошку. И Ширямов пополз по льду, извиваясь ужом, – это был единственный способ, стоит только встать, как его срежут очередью, патронов мятежные казаки явно не жалеют. А ведь он остался единственный – черными неподвижными кочками темнели тела его убитых товарищей. – Врешь, не возьмешь! Председатель ВРК пополз, извиваясь и выплевывая кровь, к близкому уже берегу, к железнодорожной насыпи, на которой виднелся чешский бронепоезд, – хорошо интервентам там сидеть, с такой защитой пули не страшны. Ничего, главное, до своих добраться, в Глазкове пушки есть, а утром они город так обстреляют, что всем жарко станет. Спалить буржуйский город дотла, будут знать, гады, как супротив советской власти выступать! Иркутск, бывший Верховный правитель России адмирал Колчак – Куда нас ведут, Александр Васильевич? – Не знаю, Виктор Николаевич, – адмирал крепко сжал сильными пальцами локоть бывшего председателя Совета министров Пепеляева, когда тот споткнулся на скользкой дороге и чуть не упал. Говорить было трудно – морозный воздух обжигал гортань, от долгого нахождения в камере появилась одышка – их вели быстро, окружив со всех сторон и подталкивая в спины прикладами. Десяток палачей и две их будущие жертвы широким шагом шли вдоль берега Ушаковки, к виднеющимся в лунном свете куполам уже близкого женского монастыря. Все Знаменское предместье, казалось, было охвачено развернувшимся ночным сражением, над головой свистели пули, на которые никто не обращал внимания, исходя из привычки, житейской воинской премудрости – пуля страшна не та, что свистит, а та, что молча летит. И хотя Александр Васильевич был моряк, но как всякий опытный и боевой офицер уже разобрался в происходящем – штурм города начался не из-за Ангары, а с севера, со Знаменского предместья. Это означало только одно – войска генерала Каппеля пошли широким фронтом, плотно обложив город. Вот почему большевики были испуганными и бледными в тюрьме – путь к отступлению остался только через широкую гладь Ангары, к железнодорожному вокзалу, занятому чехами, и Глазковскому предместью, находившемуся на одноименной возвышенности, с которой Иркутск прекрасно просматривался. Но если белые войска ворвутся в город, этот кажущийся безопасным путь к спасению превратится для большевиков в смертельную опасность. Станковые пулеметы в одну минуту скосят длинными очередями всех бегущих большевиков на льду. Последний к тому же блестел снежным покровом и был прекрасно освещен луною. До противоположного берега доберутся немногие счастливцы. – Куда мы идем? На этот вопрос Пепеляева адмирал не ответил – через пару минут тот сам все поймет. Александр Васильевич, после того как они быстро прошли мимо двух прорубей на Ушаковке, из которых жители брали воду, уже понял, что расстреляют их на Ангаре или в устье Ушаковки. И усмехнулся – предусмотрительность большевиков его поражала: речушка мелкая, по колено, их трупы может прибить к берегу, и через лед они станут видны. Лед выдолбят – каппелевцы устроят торжественные похороны, начнется суд над попавшими в плен палачами. А в устье уже глубоко, быстрое течение унесет их тела в Ангару, под широченный ледяной панцирь – тут, как говорится, концы в воду, никто не узнает, что на самом деле произошло с ними… – Вы почему здесь, товарищ Калашников? Дорогу к близкому уже монастырю внезапно преградила большая группа солдат и несколько всадников, из-под полы шинелей которых виднелись пришитые на шароварах желтые казачьи лампасы. – Разбежалась моя Забайкальская группа, – говорившего Колчак узнал сразу – штабс-капитан с хорошей строевой выправкой командовал армией Политцентра, и именно он взял адмирала под арест. А при большевиках, значит, его резко понизили в должности – да уж, не доверяют коммунисты своим «демократическим» союзникам по «коалиционному правительству», которых открыто именуют «попутчиками». – Как разбежалась?! – Как все солдаты гарнизона, порскнули, как зайцы, дезертировали. Не хотят они драться за ревком, там, – бывший офицер энергично кивнул в сторону гремящего сражением Знаменского, – остались лишь рабочие, но их скоро сомнут, полчаса продержатся, не больше. Тут все, кто вышел, – пытаемся занять фронт по Ушаковке, иркутские казаки уже выступили всем полком. – Надо же, обещание сдержали, – радостно хмыкнул Зверев. – Сейчас мы дело свое спроворим и позиции занимать станем. – А вы Колчака и Пепеляева на расстрел ведете? Можно же было у самой тюрьмы в расход отправить! Калашников чуть прошел вперед и внимательно посмотрел на адмирала и прижавшегося к нему премьер?министра – тот все же не сумел взять себя в руки, страх смерти перебороть трудно, тут винить штатского нечего, хорошо хоть пощады не просит, не унижается. – Ничего ты не понимаешь в таких делах, товарищ Калашников, – хохотнул Зверев. – Мелко там, к берегу прибьет. Вся гопота белая паломничество устроит, крестный ход. – Так я и думал, а потому вас здесь и ждал… Не успел он договорить, как казак тронул коня – его тяжелая туша прикрыла адмирала и Пепеляева, в воздухе молниеносно сверкнул серебристый клинок – по ту сторону раздался хруст разрубаемой плоти и страшный звериный крик боли. И тут же загремели со всех сторон выстрелы – окружившие их солдаты в шинелях с накинутыми поверх башлыками стреляли в упор из винтовок, наганов и пистолетов. Конвой командующего ВССА даже не успел схватиться за оружие – большевиков истребили за какие-то две-три секунды. Казак отъехал чуть в сторону, и адмирал увидел хрипящего от боли Зверева. Тот лежал на снегу, пытаясь приподняться, из-под разрубленного плеча растекалась багровая лужа. Калашников нагнулся, вырвал из руки командующего наган, усмехнулся. – Я тебе правду сказал, «товарищ» Зверев, казаки выступили. Но я не уточнил, против кого! В голосе Калашникова послышалась едкая ирония – он поднял наган и дважды выстрелил в оскаленное болью и злостью лицо Зверева. И тут же солдаты стали расправлять башлыки на плечах, и сразу стали видны желтые казачьи погоны. Адмирал еле сдержал нервный смех – ладно он, моряк, но как убитый Зверев не смог отличить станичников от своих же солдат, ведь башлыки пехотинцы почти не носят, что красных взять, что белых. И невольно восхитился предусмотрительностью и казачьей смекалкой – башлыки скрывали заранее нашитые на шинели погоны, а это и ввело в заблуждение красных, за которое они рассчитались своей смертью. – Ваше высокопревосходительство! Вы освобождены по приказу командования чехословацкого корпуса. Политцентр, упраздненный большевиками, воссоздан! Но теперь, когда ясно, что большевики не выполняют никаких данных ими обещаний, мы будем решительно воевать с ними. Ваше освобождение – это наш первый шаг, за которым последуют другие! Прошу простить, но нужно действовать быстро, занять тюрьму и не допустить массовой казни взятых коммунистами заложников – мои солдаты уже напали на охрану. Вас сейчас отвезут в Спасскую станицу – пока идет ночной бой, там самое надежное убежище. Два бородатых казака тут же подхватили адмирала под локти – Александр Васильевич и опомниться не успел, как оказался на противоположном берегу речки, уже усаженным в кошевку. Рядом с ним сидел совершенно растерявшийся Пепеляев, поблескивая подернутыми ледовой корочкой стеклами очков. На том берегу речки он увидел Калашникова, на плечах которого отсвечивали золотом уже пристегнутые к шинели погоны. Штабс-капитан, эсэровский заправила, уже распоряжался, указывая рукою в сторону монастыря подошедшим к нему нескольким офицерам в таких же сверкающих в лунном свете погонах. Солдат добавилось изрядно – подошло около сотни, адмирал разглядел и пулеметы. Но тут кошевку окружили верховые казаки, возница гикнул, полозья заскрипели по хрусткому снегу, унося Александра Васильевича от места несостоявшейся казни… Иркутск председатель Иркутского губернского Военно?революционного комитета Ширямов Нижняя челюсть председателя ревкома ощутимо подрагивала, уцелевшие зубы с отчетливым звуком лязгали, окровавленные десны болели, разбитые, распухшие губы мешали отчетливо произносить слова. Причем исключительно матерные, которыми столь богат «великий и могучий». Да и какие тут могут быть нормальные слова – он все же смог под пулеметными очередями доползти до железнодорожной насыпи и хотел перейти пути у входных стрелок, подняться в Глазково. Дома предместья стояли в десяти саженях вверх, на крутом холме, и требовалось еще полчаса, чтобы добраться до ближайших казарм, занятых красноармейцами. Не успел – чехи хорошо охраняли пути, укрывшись в маленьком распадке за насыпью, под самым обрывом холма. Ему преградили путь два солдата, крепко схватили за руки, повалили на грязный снег. Тут же появился третий, направив граненый штык винтовки прямо в живот. Попытка объяснить интервентам, кто он такой и чем чревато такое их поведение с самим председателем Иркутского ревкома, было встречено издевательским хохотом и обидной зуботычиной. И тогда Александр Александрович не стерпел унижения и ответил отборной руганью, которую запомнил у революционных балтийских матросов. Чехи несколько секунд оторопело его слушали, хотя все поняли с первых слов, недаром славяне. И уже без насмешек, яростно, совершенно молча, принялись его избивать, методично, жестоко и без малейшей жалости. После сильного удара по челюсти Ширямов махом лишился зубов, а когда под приклад попала голова, он потерял сознание. – Цволоци, какие цволоци… – прошепелявил большевик и чуть ли не взвыл во весь голос – корешки выбитых зубов адски болели. Он пришел в себя в этой теплушке, удивительно похожей на импровизированную тюрьму, или как там говорят военные – гауптвахту. Четыре маленькие клетушки по углам сколочены из толстых досок и оббиты железным листом, как и стенки вагона. Дверь тоже оббита железом, запирается засовом снаружи, но зато в ней есть маленькое окошко, забранное решеткой. Половину вагона, как раз посередине, занимало пространство с установленной «буржуйкой» из железной бочки, грудой наколотых дров, столом с двумя прибитыми к полу лавками. Кроме него, других заключенных не имелось, только трое мордастых, хорошо отъевшихся на русских харчах солдат. Александр Александрович сразу же потребовал встречи или с доктором Благошем, или с самим полковником Крейчием, предварительно сказав солдатам, кто он такой. Чехи немедленно раскрыли дверь – Ширямов воспрянул духом, но, как оказалось, совершенно напрасно. Его просто избили, пусть и не так жестоко, как прошлой ночью, больно, но без большого ущерба. Когда чехи закончили экзекуцию, то на хорошем русском языке ему пояснили, что сидеть нужно молча, не издавая звуков. Если «пан большевик» еще не осознал своего совершенно изменившегося положения, то они имеют право объяснить ему иначе, и при этом приставили к горлу кончик острого чуть искривленного бебута, армейского кинжала. Ширямов понял, что влип, причем серьезно – сидел на нарах молча, в углу мерзко воняло ведро, служившее парашей, и ощутимо дрожал. Но не от холода, в вагоне было натоплено, дрожал от совершенно расшатавшихся нервов и неизвестности. Лязг открываемой двери бросил его к окошку – в клубах белого морозного воздуха в теплушку забрался высокий военный в шинели и шапке, что?то сразу приказал тюремщикам, и те моментально выпрыгнули наружу, бережно задвинув за собой дверь. А когда начальник, а это стало ясно, сам открыл камеру и сделал приглашающий жест рукою, то Ширямов его узнал сразу, пусть в вечерних сумерках разглядеть лицо было трудно. Это был сам командующий 2?й чехословацкой дивизией полковник Крейчий. Указав на лавку у окна, на которую Ширямов быстро присел, офицер опустился напротив, снял с головы мохнатую меховую шапку, с легкой усмешкой произнес: – Не думал, что вы останетесь в обреченном городе. Предполагал, что вам хватит хитрости и ума уехать в эвакуацию с первым же обозом по Якутскому тракту, оставив вместо себя Зверева. Вы председатель ревкома, он командующий войсками – не вам, а ему ответ держать. – Хотел, но вторым обозом. Но тут внезапно напали казаки… – Вот потому я и рассчитывал, – улыбка на лице Крейчия, освещенном слабым светом керосиновой лампы, сказала Ширямову все без всяких, уже совершенно ненужных, излишних слов. Полковник усмехнулся, увидев исказившееся гримасой лицо своего пленника. – Вы все правильно поняли, «товарищ» Ширямов – как сказал классик – «мавр сделал свое дело»! Иркутск бывший Верховный правитель России адмирал Колчак – Революция совершенно изменила Россию, Александр Васильевич, к прежней жизни возврата нет. Большевики дали людям то, что те хотели, – мир с германцами и землю. Не будем брать моральный фактор – темному народу, ведь общее просвещение его не проводилось, по большому счету было откровенно наплевать на идею «великой, единой и неделимой России». Империя рассыпалась на множество осколков, погрузилась в анархию, и большевики с призывами к самым низменным инстинктам выиграли у нас эту гражданскую войну. – Эту? Я вас правильно понял, Владимир Оскарович, что вы считаете, что еще одна междоусобная война неизбежна? – адмирал крепко сжал подлокотники кресла своими сильными пальцами. – Да, Александр Васильевич, – Каппель говорил негромко, лицо серое от нечеловеческой усталости. А глаза… Адмирал не мог подобрать слово, но он видел их постаревшими на много лет, словно седыми. Именно седыми, пусть такое сравнение будет казаться очень странным. То, что с ним произошло, и смерть, и чудо воскрешения, потрясло адмирала настолько, что его собственная участь совершенно не волновала. Да и большой радости от спасения он не испытывал – если жизнь что?либо дает, то жди от нее урона, эта аксиома была давно им усвоена. – Да, если мы удержимся на территориях, которые еще контролируем. И не просто удержимся, но и получим поддержку населения. А это можно сделать только через Народные советы, не следует бояться этого слова, ведь соборность и жизнь в «миру» свойственны русскому человеку испокон веков, чем большевики и воспользовались. А потому мы обязаны прибегнуть к этому средству, иначе нельзя. Мы просто ничего не сможем противопоставить им, это война не солдат, это битва за умы, борьба идеологий. Помните высказывание императрицы Екатерины Великой, которое мы, русские генералы и офицеры, почему?то забыли – «пушками против идеи не воюют». За то и поплатились разгромом и разорением страны… Возникла долгая, но отнюдь не тягостная пауза – адмирал молча курил, осмысливая сказанное, генерал?лейтенант Каппель неподвижно сидел в кресле, прикрыв глаза – казалось, что он уснул, но Александр Васильевич понимал, что сейчас главнокомандующий размышляет над каким?то очень сложным вопросом. А потому старался не побеспокоить Владимира Оскаровича, ставшего совершенно другим человеком, не тем, которого он знал. – Я не больше вашего ценю эсеров и прочих там общественников, у них есть способность только к разрушению, но не к созиданию. К сожалению, мы не смогли объединить все противостоящие большевикам силы, а с тылом, где идет тихая междоусобица, гражданской войны не выиграть. Знали бы вы, какие силы мне потребовались, чтобы убедить многих генералов и офицеров армии отречься на время от их собственных старых представлений. Это не только тактическая уловка или военная хитрость, как восприняли некоторые из них, это путь к обновленной России, Александр Васильевич. Другого просто нет, во лжи и обмане нет будущего у по-настоящему великой страны! Адмирал содрогнулся – такая яростная убежденность прозвучала в сухом голосе Каппеля, что он сразу же осознал, что для такого человека это не пустые слова, а самая искренняя вера в будущее России. Этого для Колчака было достаточно, и он, выпрямившись в кресле, сказал буднично и просто, испытывая от слов странное облегчение – даже показалось, что чудовищная ноша свалилась с его плеч. – Мои руки оказались слишком слабы, чтобы поднять Россию, простите, что оставляю вам плохое наследие. Вы сможете, теперь я в этом убежден и верю вам! Сегодня я подпишу свой последний указ о назначении генерала от инфантерии Каппеля своим официальным преемником. Прошу вас, Владимир Оскарович, принять этот чин – это нужно не только для вас и не столько знак признания ваших заслуг. Вы исполняете обязанности Верховного Правителя Дальне-Восточной России, пока Народное собрание не утвердит ваши полномочия. Вы формируете широкое коалиционное правительство и назначаете первичные выборы в органы местного самоуправления, именуемые Народными Советами, – последнее слово далось адмиралу с трудом, но он его принял именно таким, как просил Каппель. И, тяжело вздохнув, Александр Васильевич медленно произнес: – Дай Бог исполниться предначертанному судьбою! Может быть, Россия испила свою чашу скорби! – Я тоже надеюсь на это, Александр Васильевич, – Каппель улыбнулся краешками губ. – Но сейчас нужно удержаться, любой ценой удержаться, а потом… Помните, как сказано у Экклезиаста, – время разбрасывать камни, время собирать камни! Я бы сказал иначе – через разъединение к соединению, просто нужно время, чтобы народ переболел большевизмом, получил от него привычку и… отвращение. – Как вы видите мою дальнейшую судьбу, Владимир Оскарович? Здесь я не останусь, вы должны понять меня правильно. Но уезжать из России не имею права – послав на смерть других, я обязан пойти на нее сам! Письмо жене и сыну в Париж я уже написал…