Собрание стало стремительно пустеть – получив четкий приказ, офицеры школы, не на словах знакомые с милым владивостокским обычаем «переворачиваться», быстро расходились по ротам – никто не взял под сомнение право подполковника отдавать приказы. И Хартлинг повернулся к начальнику связи, застывшему в готовности, и приказал: – Немедленно позвоните начальнику пулеметной команды капитану Шендринскому – прибыть с пулеметами к собранию! – Есть сообщить! Подполковник Аристов быстрым шагом вышел из собрания, а Хартлинг отдал последнее распоряжение: – Всем офицерам штаба и преподавательскому составу школы оставаться в собрании! Не успел Хартлинг отдать последний приказ, как к нему подбежал преподаватель истории поручик Степанов с бледным как полотно лицом, истерически крича: – Господин полковник, вы желаете кровопролития! Надо как-нибудь прекратить кровопролитие! Может, это недоразумение? А если правда, разрешите мне взять автомобиль и поехать к ним? Может, мне удастся предотвратить безумие второго и третьего батальонов? Хартлинг пристально посмотрел на бледного как мел поручика – что с них, «штафирок», возьмешь, в строю не служили, пороха не нюхали. И ответил веско, со строгостью в голосе: – Все мои распоряжения должны быть выполнены, насилие должно быть подавлено силою! Но если вы, поручик, желаете образумить батальоны, остановить поход против нас, то можете поехать туда немедленно! Поручик Степанов с непокрытой головою стремглав бросился к двери, а Хартлинг тихо пробормотал: – Я им покажу, как перевороты устраивать… Тулун, адъютант главнокомандующего армиями Восточного фронта полковник Вырыпаев В церкви было ощутимо теплее, чем на улице, хотя изо рта валил пар. Уже с порога полковник услышал монотонный голос старого священника, что вызвался всю ночь читать заупокойную службу и сейчас стоял у гроба в полном одиночестве. Нет, еще были бы люди, но приказ есть приказ, а перед рассветом, еще затемно, колонны саней должны были отправиться на Куйтун, следующую за Тулуном станцию. – Прости ему всякое прегрешение, вольное и невольное… Вырыпаев встал рядом, левее и чуть сзади, и, держа в шуйце снятую с головы папаху, истово перекрестился и поклонился до пола. Выпрямился и посмотрел в белеющее в темноте лицо Владимира Оскаровича, спокойное, будто генерал уснул, а не умер сорок часов тому назад. В скрещенных на груди руках стояла тоненькая свечка, крохотный огонек которой сверкал на латунных пуговицах поношенного кителя да отражался блеском на золотых генеральских погонах. И неожиданно вспомнил, что происходило в вечерних сумерках, когда штабная и санитарная колонны прибыли в Тулун. Слух о смерти генерала дошел сюда еще днем, обогнав идущую достаточно быстро колонну, хотя такое было практически невозможным делом. На просторной площади богатого старожильческого села перед церковью в мертвой тишине стояли сотни разномастно одетых солдат и офицеров, даже больные пришли проститься с любимым генералом. Когда с простого дощатого гроба сняли крышку и увидели лежащего там Владимира Оскаровича, словно волна прошла по собравшейся толпе – все сняли головные уборы, перекрестились и поклонились телу умершего полководца. А в церкви после панихиды офицеры и солдаты подходили к гробу, целовали холодные руки генерала – прощание заняло добрых два часа. Были и местные жители, но мало, видно, они боялись, что их заподозрят в сочувствии к белым. И обязательно найдутся подлые душою доброхоты, что потом донесут красным, как только каппелевцы покинут село. Именно каппелевцы – так в одночасье стали себя называть офицеры и солдаты, что пошли за генералом в ледяной поход, оставляя тела погибших и умерших товарищей на этом скорбном пути. – И даруй ему Царствие небесное! Усталый голос священника ворвался в сознание на секунду – полковник машинально перекрестился, но оторваться в мыслях от земных дел не смог, вспомнив, как пять дней тому назад, когда зашел разговор о преемнике, прозвучал ответ Каппеля. Тогда больной, жестоко простуженный и хрипящий в кашле, Владимир Оскарович произнес: «Я бы доверил армию генералу Молчанову, в нем есть искра Божья!» Вырыпаев тогда сильно удивился – начальник Ижевской дивизии, одной из самых лучших в белой армии, укомплектованной восставшими против большевиков рабочими оружейного завода, в отличие от того же Войцеховского, являлся малозаметной фигурой в армии. И все же Каппель посчитал, что это была бы самая лучшая ему замена. Почему? Задав себе этот вопрос, на который он пока не находил ответа, Вырыпаев неожиданно осознал, что не слышит голоса священника. Он посмотрел направо и изумился. Бледный как мел старик отошел за его плечо, смотря вперед выпученными глазами, борода была всклокочена, а челюсть отвисла, он был не в силах сказать даже слова. И неожиданно ничком рухнул на пол, раскинув в стороны безвольные руки. – Вася, что с армией? Мне холодно… От знакомого голоса Вырыпаев окаменел и с невероятным трудом поднял глаза, чувствуя, как застывает тело, превращаясь в заледеневшую глыбу. В гробу сидел генерал Каппель, держась за края домовины. Свечка из его рук выпала и сейчас дымилась фитилем на ногах. Перед глазами поплыло – стены, обледенелые окна, вставший из гроба генерал – все расплывалось в неизвестно откуда взявшемся пламени. У Василия Осиповича внезапно подкосились колени, тело стало уже ватным и бессильным, он, теряя сознание, успел подумать: «Это же тиф опять у меня, от него и видения!» И рухнул навзничь рядом со старым священником… Владивосток, командир роты Военной учебно-инструкторской школы подполковник Хартлинг – Да что же это происходит? Подполковник Хартлинг в недоумении положил телефонную трубку на рычаг – он только что переговорил с командиром 9-й роты капитаном Зайченко. Тот сообщил, что в расположении 2-го и 3-го батальонов все спокойно и никаких волнений не намечается. Собравшиеся в зале офицеры с интересом прислушивались к разговору по проводной линии, по окончании которого дружно вздохнули. С нескрываемым облегчением на лицах. И вскоре телефон зазвенел снова – теперь на связи был штабс-капитан Скороходов, временно командовавший его 1-й ротой. – Господин полковник, не отдавали ли вы приказания всем ротам 1-го батальона собраться в помещении вашей роты? А то 2-я рота уже ушла, а моя 3-я рота построена и готова идти! – Прикажите от моего имени 2-ю роту вернуть, 3-ю роту распустить, но всем быть готовыми по моему требованию идти к офицерскому собранию, – с нескрываемым недоумением подполковник Хартлинг снова положил трубку на рычаг, не понимая, что происходит в школе. И тут удивился еще больше – в зал вошел якобы сбежавший вчерашним вечером начальник школы Плешков, а за ним полковники Рубец и Карпов. – Это какое-то недоразумение, Карл Николаевич, я только что оттуда, там все тихо и спокойно, – Плешков заговорил недовольным голосом. – Это что вы тут затеяли, выражаю вам свое неудовольствие. Зачем вы разослали офицеров из собрания по ротам? Капитан Холин, немедленно вызовите господ офицеров обратно в собрание! Пока адъютант школы перезванивался по телефону, Хартлинг пребывал в расстроенных чувствах – он не понимал, что произошло, и был выведен из раздумий громким голосом Холина: – Карл Николаевич, мне из вашей роты передали, что там собрались все четыре роты 1-го батальона! От слов адъютанта Хартлинга чуть ли не затрясло в бешенстве от накатившегося возмущения – его четкие приказы были проигнорированы собственными офицерами. Но не успел он высказать все, что думает о таком положении вещей, как заговорил начальник школы, на губах которого появилась радостная улыбка. – Ну вот и прекрасно! Передайте, капитан Холин, в 1-ю роту, что через десять-пятнадцать минут я буду там. По крайней мере, сразу увижу все роты батальона, – полковник Плешков повернулся к вновь собравшимся всем офицерам вверенной ему школы, застывшим в ожидании начальственного решения. – Господа, завтра в 8 часов утра вся школа, в полном составе, выступит в го… Договорить полковник не успел – дверь в собрание открылась, и в ней показался фельдфебель 1-й роты Витчик. Громким голосом он произнес ошеломившие всех слова: – Господа офицеры, вы арестованы! Дверь с грохотом закрылась, звучно щелкнул замок в мертвящей тишине – все собравшиеся в зале от неожиданности и оттого кошмарности прозвучавшего словно окаменели… Тулун, адъютант главнокомандующего армиями Восточного фронта полковник Вырыпаев Щеку вначале обожгла боль, затем водопадом обрушилась вода, залив глаза и нос, попав в горло. Именно холодная влага и привела впавшего в беспамятство Василия Осиповича в чувство, полковник оглушительно чихнул и полностью очнулся. С чуть освещенного лампадами киота на него укоризненно взирали иконописные лики святых, и Вырыпаев осознал, вспомнив, где он находится, – в той самой церкви, где отпевали генерала Каппеля. И подумал, что от всего пережитого в ледяном походе да перенесенного совсем недавно тифа ослабел, ведь тот коварная и зловредная болезнь, вот и сомлел от слабости, словно гимназистка в «интересном положении», а не боевой офицер российской императорской армии. Но когда полковник перевел взгляд и увидел, что стоящий перед ним гроб действительно пуст, его сразу пробил самый настоящий, как пишут в книгах классики, цыганский пот, потек крупными каплями по лбу, моментально стало невыносимо жарко, он принялся широко разевать рот, как вытянутая из воды рыба. – Да что с тобой, Вася? Вы чего меня в сей ящик уложили? Неужели решили, что в меня бес вселился? Рядом раздался до боли знакомый голос, и он узрел присевшего рядом с ним на корточки генерала, обхватившего плечи руками. И чуть жалобно прозвучал его уставший тихий голос: – Холодно мне, Вася… Ощущение такое, что внутри все в лед превратилось. И руки шевелятся, вроде выросли… Зябко мне… Вырыпаева слова Каппеля вывели из ступора – обрывая крючки, он сорвал с плеч полушубок и накинул на генерала, одним движением нахлобучил на его голову свою папаху. И, прикоснувшись ладонью к щеке генерала, чуть не отдернул руку – щека была холодной, но не ледяной, как у мертвеца, что почти сорок часов пролежал на морозе, а просто сильно озябшего человека. Из носа шло теплое, действительно теплое дыхание. – Да что тут происходит, ты скажешь, наконец?! Резкий командный голос подействовал на рефлексы, вбитые годами военной службы. Полковник стал отвечать четко и по существу, однако до сих пор трясясь от пережитого потрясения. – Умер ты позавчера, Владимир Оскарович, – Вырыпаев даже наедине редко обращался к старшему по возрасту другу и начальнику на «ты», только вот в такие минуты волнения. – В румынском эшелоне умер, от крупозного воспаления легких – доктор определил, да и я ни дыхания, ни сердцебиения не слышал. Кашлял ты сильно, кровь ртом шла. С мертвецами всю ночь в холодной теплушке лежал в гробу, потом весь день на санях везли, за Войцеховским. Здесь в Тулуне и простилась с вами армия. Вот в церкви батюшка тебя всю ночь отпевал, думали везти вас дальше в гробу до самого Забайкалья – солдаты себя в вашу память каппелевцами уже называют. – Ну и дела, – протянул воскресший генерал, задумчиво потерев пальцем переносицу. – Значит, то был не сон, я действительно помер… Никогда бы не поверил в такое, но когда сам… – Прости мя, грешного! Рядом раздался то ли тихий стон, то ли всхлип, и друзья повернули головы – очнувшийся священник уже присел на холодном полу, очумело глядя на восставшего из гроба недавнего усопшего. И неожиданно сорвал с груди крест, протянув его Каппелю. Тот приложился губами к распятию. Снял потом папаху и перекрестился истово, широко, чисто по православному, медленно коснувшись тремя сложенными пальцами лба, живота и попеременно груди – правой и левой стороны. Священник чуть порозовел обветренным лицом, до того белым, как простыня, и, продолжая удивленно моргать глазами, перевел взгляд на стоящую на полу чашу. Поднявшись, он прикоснулся пальцами к мокрому лицу генерала, а затем полковника, прояснел лицом. Вырыпаев моментально сообразил, что Владимир Оскарович случайно облился сам, а потом облил и его, приводя в чувство, святою водой. Не сказав им ни слова, старик выпрямился. Глаза его внезапно полыхнули таким огнем истовой веры, что Вырыпаев непроизвольно икнул. Батюшка медленно подошел к алтарю и опустился на колени перед ним. И под сводами церкви зазвучал его голос, громоподобный, с раскатами, отнюдь не старческий, пробирающий до глубины души, преисполненный такой торжествующей веры, что эхо многократно отражалось от стен: – Господу нашему помолимся! Отче наш…