— Когда Миша упал на сучок, я подбежала… — Из глаз девушки побежали слёзы. — Я видела, но тогда не поняла почему… Агафон нож прятал. А потом… потом на Мишиной котомке я заметила обрезанный ремешок. Агафон обрезал. Миша носил по кедру потки, а Агафон тайно привязал ремешок. Когда Миша дошёл до острых сучков, Агафон потянул ремешок на себя, а потом отпустил. Миша потерял равновесие и упал грудью на сучок… — Ах вот как! Я так и думал, только не понимал, как он это сделал, — прищурил глаза Костя. — Значит, Агафон ещё по дороге начал избавляться от лишних… И меня тоже отравить хотел, да вы спасли. Не получилось у него, заминка вышла. — А почему тебя-то в первую очередь? — тихо проговорил Сергей. — Думаю, что он догадывается, кто я такой. За свою разбойничью жизнь повидал многих людей, изучил их характеры и настроения. Надо сейчас с ним быть как можно осторожнее. Никаких лишних взглядов, заискивания и тем более тревоги или испуга. Он сразу же заметит перемену настроения, поймёт, тогда беды не избежать. Всё как было раньше, до этой минуты, — Костя махнул головой на Залихватова. — Всё так, как будто мы не знаем о смерти Николая. Но! Будьте наготове. Ружья держите при себе заряженными. Если что, стреляйте, не задумываясь. Я, как представитель власти, даю вам это право. Иначе он перестреляет нас… — Так что же мы тогда медлим? Убить его, суку, прямо сейчас! — вскочил Сергей. — Одна ему дорога, утопить в озере с камнем на шее! — Тихо, — сурово улыбнулся Костя. — Ишь какой горячий. Нельзя так, он должен встать перед судом. Мне дан такой приказ. А стрелять только в крайнем случае. — Но как?! Как его доставить в город? Костя тихо покачал головой: — Зачем его доставлять? Он сам дойдёт. Надо дать ему такую возможность — уйти. С золотом. — Как с золотом?! Но ведь это… это государственное достояние, экспедиционный труд, компенсация семьям погибших… — Знаю, не кипятись. Никуда твоё золото не денется. Агафон сам доставит его, в целости и сохранности. До прииска. А там — там мы его возьмём. Арестуем. Только вот одна неувязка. Нам надо быть на прииске раньше, чем придёт туда Агафон. Хотя бы на час. Как это сделать? — договорил Костя и испытующе посмотрел на Улю: — Можно ли это сделать? — Не знаю, — тихо проговорила девушка. — Нато спросить тетушку. Закпой знает всю тайгу. Я тут пыла только отин раз. — Да! Точно, как же я не подумал! Загбой! Он-то ещё не знает всего, уехал, один… А если сейчас он встретится с Агафоном? Впрочем, не думаю, что Кулак будет убирать его в первую очередь. Он может ему ещё пригодиться, — рассуждает Костя. — Хотя зачем? Дорогу назад Кулак найдёт по затесям. Быстрее! Надо спешить, возвращаться в лагерь! Не дай бог Загбой приедет сейчас, без нас… — А что с Николаем? — замешкался Сергей, показывая на покойного. — Что? Ах, да. Давай-ка пока затолкаем его назад, пусть полежит до вечера. Теперь ему уже всё равно… Тайна для Пелагии В этом году в помощницы Пелагии хозяин опять отправил нерасторопную Лушку. Лукерья — двадцативосьмилетняя меланхоличная женщина. Не отказывается от работы, делает. Но как? Ведро картошки чистит два часа, за водой на озеро ходит до обеда, полы моет-скоблит в час по чайной ложке, ну а заставь стирать, то присохнет к корыту до следующего утра. Всю работу делает медленно, долго. Сколько Пелагия вымотала с ней нервов — уму непостижимо! И уговаривала, кричала, ругалась, несколько раз приложилась веселкой по её упитанному заду, даже плакала от безысходности. А той всё неймётся. Делает своё дело, как корова на горохе — не прогонишь, пока весь не съест. Одно радует. Всю работу Лушка делает на совесть, так, что комар носа не подточит. Если уж почистит картошку, то корове очисток почти не остаётся, тонко, бережно. Полы выскоблит так, что можно в белоснежных носочках ходить. Стирает до дыр. Да и всё, что только можно доверить, сделает качественно. И всё с тихим напевом, задумчиво, где-то витает в облаках. Первое время Пелагия думала, что у Лушки просто немного не хватает. Но потом, присмотревшись, поняла, что она такой человек, не изменишь. Познакомилась поближе, подружилась так, что плакала навзрыд при расставании, просила, умоляла прийти вновь весной на прииск. Поняла добродушный характер Лукерьи, схожий с коровой Ночкой. Такая же чистота и ясность в глазах, спокойствие, полное безразличие, наивная простота да несколько излишняя болтливость. А уж поговорить-то Лукерья любила — хлебом не корми! Даже во сне и то разговаривала: спит, глаза закрыты, а сама о чём-то лопочет с блаженной улыбкой да причмокивает, как будто милого ласкает, которого у неё ещё никогда не было. А это уже секрет, о котором конечно же знает весь прииск. Будь Лушка немного скромнее да скрытней, никто бы её и словом не упрекнул. Но опять же, простая душа не умеет удержать язык в уздечке. Поделилась своей тайной с одной приисковой бабой, а наутро уже все знают, что Лукерья в тайгу пришла только-то из-за того, чтобы себе мужа найти. Не оставаться же старой девой до скончания века! Но как бедной женщине найти мужика, если лицом не вышла, сильно напоминает морду лошади? Потому и получила от старателей меткое прозвище — Конь-баба. Порой до чего обидно распоряжается человеком природа. Да что поделать? Видно уж такова жизнь, каждому — своё ярмо бремени. Никто не смотрит на Лукерью из мужиков, даже в пьяном виде. Впрочем, она не торопит, а просто тихо ждёт своё счастье. А когда оно придёт? Неизвестно. И придёт ли вообще. На Новотроицком прииске Лукерья второй сезон. Отработала прошлое лето прислугой, по расчёту получила неплохо. За пять месяцев — сорок рублей. Деньги небольшие, но Лукерья осталась довольна. И на том спасибо. И в этом году пришла в первой партии, и сразу же в дом к Пелагии. Та её приняла с распростёртыми руками, как родную. Но так уж видно заведено в жизни таёжного человека: наскучалось сердце по людям. Помолилась перед иконой, наговорилась вдоволь да приняла подругу к себе в помощницы без ведома Агафона. С условиями прошлогоднего договора. И началась на прииске обыкновенная старательская жизнь, со всеми её однообразными буднями. Кто-то золото моет, кто-то следит, чтобы благородный металл не уплыл в чужой карман. Ну а казаки за порядком смотрят, чтобы, не дай бог, кто-то из старателей супротив какое слово грубое не сказал или недовольство выразил. Удел женщин — готовить еду, мыть, стирать, убирать да на стол подавать. И этим занимаются Пелагия да Лукерья. И всё бы ничего, со своими делами женщина справлялась куда лучше, чем в прошлом году, да вот только заметила Пелагия в Лушке что-то новое, необычное, увидела некоторую замкнутость, испуг в глазах. Поняла, что та задаёт несколько странные вопросы. Первым делом женщина спросила, где сейчас Агафон. В принципе всё понятно, что в том такого, когда работник интересуется тем, где приказчик прииска. Да только спросила Лушка, а сама покраснела, глаза бегают, зрачки расширены, как будто не доверяет Пелагии. Ответ был простым, но полностью не удовлетворил любопытства Лукерьи. Дальше — больше. Куда пошёл да с кем, какой дорогой, когда вернётся и какой тропой. Насторожилась Пелагия, но вида не подала, просто решила присмотреться к подруге повнимательнее, проследить, что задумала. Как-то раз вечером заметила, что Лушка слишком часто бегает к Ченке, о чем-то перешёптывается. Да и сама Ченка стала чернее ночи, замкнулась, сгорбилась, как будто похоронила дорогого человека. Нет в ней прежней словоохотности, отвечает односложно — «да», «нет» и глаза прячет. Чувствует Пелагия, что что-то затевается, а что — понять не может. Решила проследить и дождалась-таки момента. Это случилось на седьмой день после того, как на прииск со второй партией старателей пришла Луша. Заметила Пелагия, что её подруженька за день до этого поздним вечером куда-то исчезла. Может, куда к мужику какому убежала, эка невидаль! Радоваться бы за Лукерью, да женскую душу червинка точит, не может быть такого, чтобы она не сказала, с кем дело имеет. Так уж заведено у женщин — поделиться с своими чувствами, переживаниями и успехами на любовном фронте. Ан нет, тут не так всё получается. Молчит Лушка, и это ещё больше заводит Пелагию. На вторую ночь подготовилась и выследила, куда подруга побежала: в избу к Ченке! Вот те новость! Летом, когда тепло, обычно бабы в тайгу бегут, на условленное место, стараются схорониться где-то в чаще, у берега озера. А тут — на тебе, непонятные поступки. Ещё больше Пелагию любопытство заело: к кому? Притаилась за конюшней, ждёт, когда совсем стемнеет, чтобы подойти к жилью Ченки да в окошечко посмотреть, что там происходит. А из окна свет льётся… Дождалась положенного времени, только хотела полюбопытствовать, а тут дверь сама скрипнула, открылась. На улицу выходят обе: Ченка и Лушка, по сторонам озираются. Сразу видно, посторонних глаз опасаются. Постояли немного, торопливо пошли к берегу озера. Пелагия за ними, сняла с ног обувку, босиком по земле тихо ступает. Идут Ченка и Лукерья в темноте впереди, Пелагия следом. Спустились к берегу, к лодкам. «Эх, — думает Пелагия. — Сейчас сядут в лодку, уплывут! Ченка, чертовка, какая ей разница, когда плавать? Хоть днём, хоть ночью одинаково видит. Она с веслом что рыба в воде. А мне как? Не смогу за ними угнаться. Что делать?» А женщины и правда сели в берестянку. Отважная рыбачка лихо оттолкнулась от берега веслом, лихо погнала лодку в озеро. Тяжело вздохнула Пелагия: эх, ушли, не догнать. Однако видит, тёмное пятно на воде несколько развернулось вправо и быстро пошло вдоль берега, к перешейку. Приободрилась Пелагия, поняла, куда плывут подруги — к запору, переходу во второе озеро. Заторопилась по тропинке вокруг озера, хорошо, что дорога знакома. Бежит, огибая лиман, изредка останавливается, прислушиваясь к негромким всплескам на воде. Плывут. Эх, только бы успеть… Добежала, но слишком поздно. Берестянка вытащена на берег, а самих женщин нет. Заметалась из стороны в сторону: где они? Потом вдруг додумалась: наверное, ушли дальше, теперь уже по тропе вокруг второго озера, на Вороховскую заимку. Пошла следом. Иногда останавливается, прислушивается. Да, вот точно, где-то впереди едва слышны голоса женские. Точно, Ченка и Луша переговариваются. Думает: «Ну, теперь не уйдёте. Узнаю, куда по ночам бегаете, — усмехнулась сама себе и представила: — Вот смеху-то будет, когда я вас „на месте“ поймаю…» Пошла уже более спокойно, точно знает, куда идёт. И вдруг! Как сердце кольнуло: услышала за спиной какой-то непонятный шум. Идёт кто-то за ней! Человек или зверь? Никак медведь караулит! А может, бродяга какой? Внутри похолодело, сердце сжалось сбитой булочкой. И тот, и другой ничего хорошего не предвещают. Вот тебе и сходила, подкараулила. Назад возвращаться поздно. Теперь только вперёд, быстрее, к Ченке. Бог с ним, с «прихватом». Теперь лишь бы самой в живых остаться. Прибавила ходу, торопится, почти бежит. Голова набок, правым ухом слушает, что творится сзади. А преследователь тоже напирает, бухают шаги, кусты хлещут по телу. Хотела закричать, но голоса нет, горло пересохло. Вместо крика вылетел тонкий, комариный писк. Припустила со всех ног, бежит, спотыкается, падает, запинаясь о кочки и колодины. Потеряла платок, волосы растрепались от быстрого бега, платье трещит, цепляясь о сучки. Со стороны посмотреть, не женщина бежит, а ведьма на метле летит! Но некогда Пелагии на себя со стороны смотреть, поскорее бы до заимки добежать, там спасение. Ах, вот наконец-то дымом напахнуло! Люди! Впереди в темноте метнулись яркие блики костра. На поляне маячат какие-то тени. Заржали, шарахнулись по кустам лошади. Тёмные фигуры отскочили к зимовью, за ружьями. Подбежала Пелагия к костру, упала пластом, в землю лицом тычется, губы трясутся, показывает назад, единым выдохом просипела: — Помогите!.. На минуту возникла неопределённая пауза, никто ничего понять не может, что произошло. Потом наконец-то узнали Пелагию, а тут из темноты на свет костра выбежал преследователь, бородатый мужик. Запыхавшимся голосом выдохнул: — Во баба бегает! Платок потеряла, лапти, а всё одно не догнать! Видно, хорошо спужалась. Я её ещё там, на том озере заприметил. Тут, гляжу, на лодке Ченка с Лукерьей плывут. А за ними по берегу кто-то идет, караулит. Притаился, пропустил мимо. В темноте узнал: старая знакомая, Пелагия. За бабами смотрит. Ну, тут смикитрил и я, дай, думаю, за ней постерегу. А оно, вишь, как вышло. Как услышала меня, дала чёсу по тропинке, догнать не мог! — И протянул руку женщине. — Вставай, Плошка. Что, своих не узнала? Да Иван я, Ворохов. Эх, мать, испугалась, язык запал… И всё поняли, что произошло. Вздрогнула ночная тайга от дружного хохота людей. Затрепыхалось пламя костра, испуганно закричали мелкие птахи, где-то на гольце фухнул медведь, в озеро ответно ударилось и утонуло эхо. Смотрит Пелагия на окружающих испуганными глазами. Наконец-то в свете играющего пламени узнала знакомые лица. Точно, братья Вороховы здесь, одноногий Егор на чурке сидит, рядом Филя, племянник Максим, а за ней бежал Иван. Тут же от смеха поклоны бьют Ченка с Лукерьей. Но, однако, вон, чуть поодаль, у лошадей ещё четверо незнакомых стоят. Мужики какие-то, этих она ещё не видела. Вскочила на ноги, сконфуженно засвистела носом, ткнулась глазами в костёр, трясущиеся руки волосы в косу заплетают. Один из незнакомцев, возможно, старший, или главный, приподнял руку, командным голосом успокоил окружающих: — Что вы! Хватит. Испуганную женщину не видели? Вас бы на её место, посмотрели бы, кто и как портки потерял. Ну, успокойтесь, дорогая, не волнуйтесь. — И взял Пелагию под локоть. — Вы, как я понял, Пелагия? — А тебе-то что? — сурово посмотрела женщина. — Я тебя не знаю, и ты ко мне не лезь. Она хотела оттолкнуть мужика, но не сделала этого. Вдруг почувствовала к себе доброе, располагающее отношение, обращение на «Вы», как в старые, добрые времена, когда она жила в городе у Елены Николаевны, почему сразу как-то обмякла и даже не высвободила локоть. — Да она-то, кто же ещё? — вступилась Лукерья. — За хозяйку она. Подруга моя. Вместе в доме полы моем, стираем, варим, убираем. Отпустите её, начальник, она всего не знает. — А я её и не держу, — ещё более спокойно ответил незнакомец и опустил локоть. — Так это вы жена Ивана Фёдорова? Пелагия удивлённо посмотрела на него, потом вспомнила, что Ивашкина фамилия Фёдоров. Значит, и она тоже Фёдорова. Как всё странно! Здесь, на прииске, никто и никогда фамилию не спрашивает, обращаются только по именам или чаще — прозвищам. А это, надо же, сразу видно, человек из города, образованный. В глазах вспыхнули искорки интереса. — А что так? — быстро бросила. — А вот что, — спокойно ответил незнакомец и как будто ожёг женщину кипятком. — Вам записка из города. От Елены Николаевны. — Мне? — У Пелагии затряслись губы. — Да, вам. Вот. — Полез рукой во внутренний карман и достал несколько потрёпанный от долгой дороги листок бумаги. — Но передаю я его вам только с одним условием. — Что ещё? — от нетерпения вспыхнула Пелагия, протягивая руку к заветному посланию. — О том, что мы находимся здесь, — он обвёл глазами окружающих, — не должен знать никто. — Вот ещё! Что за тайна? А может, вы какие бродяги? Откуда знать? — Но Вороховых-то вы знаете хорошо? Пелагия посмотрела в глаза Егору, сразу же заговорила по-другому: — Братьев-то?! Кто же их не знает? Только вот вы кто будете? — А об этом поговорим потом, когда прочитаете письмо Елены Николаевны. Да, я думаю, Лукерья вам всё объяснит. Там, дома у вас, на прииске. — И незнакомец протянул Пелагии послание. — Читать здесь будете? Женщина схватила потёртый, сложенный лист, прижала его к груди и прошептала пересохшими губами: — Нет потом… дома… одна. Незнакомец многозначительно посмотрел на своих спутников, кивнул головой, предложил: — Что стоим-то, садитесь, гостям в тайге всегда рады. Чай пить будем. А заодно и некоторые вопросы обсудим. И, не дожидаясь, пока все рассядутся вокруг костра, спросил у Лукерьи: — Так сколько, ты говоришь, в доме живёт человек? Женщина живо затараторила: — Три приказчика, аньжинер Семёнов, смотрящий Хлопов. Казаки: есаул Михась Худаков, Стенька Молох, да Гришка Коваль. Ну, Ивашка с Пелагией, — при этих словах говорившая как бы небрежно кивнула головой в сторону Пелагии, — ну и, конечно, я. Остальные в заезжей избе. Лукерья говорила что-то ещё, а глаза Пелагии в это время округлились до размеров куриного яйца. Что такое? Как? Неужели это та самая Лушка, у которой в носу мухи ползают? Вот те на! Ничего себе выступила! Говорит так, как будто её, хозяйки дома, здесь нет. Будто не она, Пелагия, здесь сидит, а чурка с глазами. «К чему это и зачем? И слова-то какие подобрала: „Ну, и, конечно, я!“ Я — с большой буквы. Как будто это она всем в доме заправляет. Ах ты курица-пеструшка. Ну, я те покажу, как петухи кукарекают. Будешь ты у меня „хозяюшкой“!» Засопела Пелагия, злится на подругу. А та ещё больше масла в огонь подливает, на вопросы незнакомца всё выкладывает, что и как есть, даже где самогонка спрятана. И про то, сколько в доме входных дверей, окон на нижнем этаже, сколько собак, кошек и даже про щели в амбаре, куда синички за овсом летают. Всё знает. И когда это только она всё успела проследить и запомнить? Но ещё интереснее то, зачем и для чего это она всё говорит этому мужику? Он что, собирается стать приказчиком на прииске вместо Агафона? Так почему же тогда этот незнакомец в тайге прячется, на глаза приисковым не показывается? Мелькнула догадка: «Наверное, хотят лавку ограбить!» Но тут же оттолкнула эту мысль. Нет, не может такого быть. Это не разбойники. Братья Вороховы с ними, честные люди, других в тайге не найти. И Ченка рядом. Эта без спросу иголки не возьмёт. Так для чего же тогда весь этот концерт? Может, спросить, зачем всё это? Но злость на Лушку не позволяет. Решила подождать, чем всё закончится, а уж потом подруге всё высказать, поставить на место. Ох, уж это она, Пелагия, сделает! И теперь с превеликим удовольствием! Надо будет — за космы оттаскает, не задумается. Только бы до дома добраться, а уж там… Недолго говорили. Незнакомец выпытал у Лукерьи ещё несколько приисковых тайн, стал собирать женщин в обратную дорогу: — Пора по домам расходиться. А то, не дай бог, без нас желанный гость явится. А нам его надо встретить, как полагается. Так: кто сегодня на караул пойдёт?