Я беру с полки одну из книг — здесь в основном серьезные исторические тома: «Дорога в Рим», «Немецкая война», «Падение СССР» и все такое. — Могу я предложить тебе что-нибудь выпить? — спрашивает он, и я снова замечаю трещинку на подбородке. — Конечно. Кофе, если можно. Мы сидим на заднем дворе, в маленьком патио, окруженном поникшими от солнца деревьями, и Макс смущенно рассказывает, что, сам того не желая, уничтожал каждое растение, которое покупал или получал в подарок. Я смеюсь над этой историей, и от этого становится неловко — все выглядит так, будто у нас свидание. Так я смеялась над шутками Джеймса, но то был скорее нервный смех, он был моим боссом, и большего не позволяли приличия. С Максом все легко, естественно, и я просто искренне смеюсь. Билл сказала бы, что это свидание. Она постоянно пыталась меня с кем-то познакомить, хотела отвлечь и заставить «посмотреть на этого идиота объективно». — А Макс хорош собой? — сразу же спросила меня подруга, когда я рассказала ей обо всем. Я успокоила ее, сказав, что ничего такого, — ведь и правда, — но Билл все равно решила, что он хорош, потому что… ладно, он хорош. — Итак, — Макс откидывается назад, — расскажи мне все. И я рассказываю. О встрече с Сальваторе в Овальном саду. О том, как Вивьен отправилась к доктору, о таблетках, которые привезли раньше. О ключе от всех дверей, оказавшемся именно там, где он и сказал, — в камине бального зала, о том, как я открыла дверь на чердак. О найденной там записке. О дневнике Вивьен. Почему-то я не рассказываю о привидении у фонтана, отчасти потому, что сама не уверена в том, что видела, отчасти потому, что это звучит так неправдоподобно, что он может засомневаться в правдивости и всего остального. На самом деле я избегаю любых упоминаний о фонтане. Не могу даже произнести это слово. Оно под запретом. — А в дневнике было что-то о Лили? — спрашивает он. — Я прочла только эту запись. Макс наклоняется ко мне: — Нам нужно заполучить его. — Но это слишком рискованно. Правда, Макс, меня очень испугали слова Сальваторе. Да и все это меня пугает. Я, кажется, схожу с ума. — Это он сошел с ума. — Откуда нам знать? — хмурюсь я. — Адалина сказала, что он не в своем уме, но это звучало так… будто она хотела, чтобы я игнорировала его. Как будто придумывала алиби для себя. Она сказала, что он свихнулся много лет назад. Хотя Сальваторе и напугал меня, он кажется самым честным человеком в Барбароссе. — А ты так и не видела Вивьен? — Только мельком. На заднем сиденье машины. Я уверена, что она наблюдала за мной не раз. И я практически уверена, что она была на чердаке — я слышала. Но нет — лицом к лицу я с ней не встречалась. — Это странно. — Еще как. Даже если бы я захотела передать ей послание от Лили, Адалина не пропустила бы меня. Я пересказываю Максу подслушанный мной разговор, в котором Вивьен убеждала Адалину, что я похожа на кого-то. — Кого они имели в виду? — Не знаю. Но это должно быть связано, ты так не думаешь? То, что свело с ума Сальваторе, и извинения твоей тети? Макс пожимает плечами: — Не исключено. Я роюсь в сумке и достаю каракули с чердака. Он никогда тебе не достанется. Он всегда будет моим. Я уже говорила Максу о том, что там написано, но ему стоит увидеть оригинал, чтобы понять все безумие этой записки. — Ничего себе, — говорит он. — Как думаешь, кто это написал? Он выдыхает. — Наверное, это муж, Джио, — отвечаю я сама себе. — Точнее, это о нем. — Sí. Точно. — Кажется, ты недоговариваешь. Макс отставляет кофе и собирается налить чего-то покрепче. На столе появляется бутылка граппы и два стакана. Он наполняет их и какое-то время молчит. — Лили упоминала о сестре, — говорит он, — Изабелле. Она доставляла Вивьен много горя. Они готовы были вцепиться друг другу в горло. — Это объясняет запись в дневнике. — Пожалуй. Но это что, значит, у нее было что-то с собственным братом? Мне не хочется думать об этом, но не получается. — Лили больше ничего не говорила? — Я спрашивал, но она твердила, что у Вивьен есть право на неприкосновенность личной жизни. — Это значит, если они были близки… — я задумываюсь. В основном о фонтане и о женщине, которая, по словам Сальваторе, мылась в нем. Он говорил об Изабелле? Вивьен? Может, Лили? При чем здесь вода? Мы говорим до глубокой ночи. Я давно не напивалась вот так, махнув на все рукой. В последний раз с Билл спустя пару дней после самоубийства Грейс Кэллоуэй. Я не ела и не пила с тех пор, как это произошло, лежала в постели и боялась выйти на улицу, потому что это означало бы встречу с реальным миром. Но я не меньше боялась оставаться внутри, потому что там меня ждала встреча с моими собственными демонами. Пока Билл наконец не вытащила меня и не заставила «встретиться» с декалитрами водки — мы наливали ее прямо на кубики льда, а я изливала Билл душу. На той неделе во рту у меня не было ничего, кроме алкоголя. И меня ждало жуткое похмелье. Но пить с Максом сейчас, даже несмотря на обстоятельства, приятно. Мы меняем тему, как будто это был только предлог привезти меня сюда, оправдание встречи, и говорим об историях наших жизней, наших страхах и надеждах. Макс делится забавной историей о его бывшей. Я ничего не говорю о Джеймсе. Он говорит о своей маме, как он много лет назад пытался связаться с ней, но она не захотела и знать его. Я рассказываю о своей, о папе и сестрах, о том, как росла и как хотела помнить маму лучше. — Мне жаль, — произносит он. — Не стоит. Все нормально. Это было давно. Попытка выглядеть беззаботной тщетна. — Ты можешь рассказать мне все, — говорит Макс. — О чем? — О вещах, о которых ты ни с кем не говоришь. — Откуда ты знаешь, о чем я говорю, когда ты не слышишь? — говорю я игриво, стараясь сменить серьезную тему, которой мы коснулись. — Давай, я хочу знать секрет Люси Уиттекер. Я сглатываю ком. Секрет… Задумываюсь. А ведь есть кое-что, о чем я никогда не говорила ни с кем. Я рассказываю, как после смерти мамы старалась сделать отца счастливым, хотя и не знала как. И как хотела почувствовать счастье сама. Я вспоминаю ужасные недели, когда папа не вставал с кровати и как я врала всем, кто заходил, что он просто вышел в магазин и все хорошо. Что отец никогда не говорил со мной о маме, но я и не настаивала, зная, что мы переживаем горе по-разному. Рассказываю, что после того, как сестры разъехались, мне самой казалось немыслимым уехать из дома и оставить отца одного, а потому я нашла работу по соседству, приносила все деньги в дом и даже платила женщине, которая приходила к папе играть в карты по вечерам, когда я работала. Как та женщина дала мне второе дыхание, когда со временем их дружба переросла в нечто большее, и переехала в наш дом тогда же, когда моя давняя школьная подруга Билл искала соседку в свою квартиру в Лондоне. В каком восторге я была оттого, что моя жизнь снова моя… но часть меня навсегда осталась там, в доме отца. Однако я умалчиваю о том, что было дальше. Как я пустилась в опасное приключение, не зная, чем оно может закончиться. Макс выдерживает паузу, прежде чем сказать: — Это так трогательно, что ты заботилась о своей семье. Он ищет глазами мои глаза, взгляд их участливый, небезразличный. — Любой поступил бы так. Макс корчит рожицу, будто хочет сказать: «Ну не знаю». — Они не переживают о тебе? — С чего бы? И снова это выражение лица. Но он наливает, и мы опять превращаемся в двух друзей, которые выпивают, не думая ни о чем пугающем, странном или печальном. — Красивая одинокая девушка, предоставленная здесь самой себе, могла бы натворить всякого, — говорит он и ухмыляется, затем уточняет: — У тебя же никого нет? — Нет, — краснея и уставившись в пустой стакан, отвечаю я. — Дома никого не осталось? — он подливает мне. — Кто-то должен быть. — Почему? — Просто такое чувство. — Оно тебя обмануло. Никого нет, — выходит резче, чем я хотела. Я даже не знаю, с чего могла бы начать рассказ о Джеймсе. Слов не осталось, да и были ли они? — А кто такой этот Билл? Я смеюсь, и это разряжает обстановку. — Билл — девушка. — А… Раз так, мне нравится Билл.