На улице кипит жизнь. — Ладно, Люси, где вам будет удобнее? * * * Удобнее… Можно ли вообще говорить об удобстве в моей ситуации? В конце концов мы находим уютное место в садах, выходящих к реке. Мы присаживаемся, держа в руке по стакану горячего густого латте, купленного Элисон. — Кофе здесь изумительный, — говорит она, разрывая длинный пакетик сахара, и дует, чтобы остудить. У нее красивые губы и густые длинные ресницы, и она совсем не похожа на того, кого стоит опасаться. — Мне нельзя пить его так много, я делаюсь нервной… как, впрочем, и без него. Но не могу без кофеина. Рабочие дни бывают слишком долгими. Случайное упоминание о ее работе возвращает меня к реальности. — Чего вы хотите? Элисон делает глоток. — Хочу услышать вашу версию происшедшего, как я уже говорила дома у вашего парня. Я не собираюсь распинать вас на кресте, Люси. Я на вашей стороне. — Он не мой парень. Она поднимает бровь. — Извините. — Это полная чушь, что вы на моей стороне. Вам нужна история, как и всем остальным. Изображая симпатию, вы не становитесь особенной. Элисон отставляет кофе и достает из сумки планшет. Она внимательно смотрит на меня. — Ладно. Вы в курсе, что пишет британская пресса? «Любовница Джеймса Кэллоуэя — убийца и потаскуха» — и все в таком духе. Вам повезло, что никто не называет вас по имени. — Которое вы собираетесь озвучить. Ваш начальник, наверное, молится на вас. — Мой начальник не знает. — Как вы узнали? — Я не могу удержаться от вопроса. — Наташа Фенвик — подруга моей подруги. Она рассказала мне все. Ну конечно. Наташа. — Не думайте, что она треплется направо и налево. Она могла рассказать это бесконечному множеству журналистов, но не сделала этого. — Только вам. — Ага, — Элисон улыбается. — Она знает, что мне можно доверять. Вы тоже можете. — Именно поэтому вы явились в дом моего отца с угрозами? Элисон на секунду замолкает. — Едва ли это было что-то похожее на угрозы. Но мне жаль в любом случае. Это была не я, а моя помощница. Она вообще не должна была с ним говорить, но не сдержалась. Поверьте, я поговорила с ней очень серьезно. Я отворачиваюсь. Стакан обжигает мне руку. — Послушайте, Люси, вот как все будет. Ваше имя всплывет рано или поздно. Я знаю, что несколько репортеров уже подобрались к вам достаточно близко. Вы с Джеймсом тщательно все скрывали, этого у вас не отнимешь. На него пока никто не наседал. Меня начинает мучить совесть. То есть это не он меня втянул. — Но она уже близко. И от того, в чьи руки попадет история, зависит ваша судьба. Ваш мир может быть разрушен. Не исключено, что придется уехать из Англии, начать все заново. — Она оглядывается по сторонам. — Приехать сюда было хорошей идеей. — А вы чем от них отличаетесь? Мой голос звучит холодно, но неожиданно для себя я замечаю, что симпатизирую Элисон. Может быть, это из-за того, что она достаточно амбициозна, но без цинизма, как будто только играет роль бездушного писаки, но не смотрит на меня как на золотую жилу. — Я не хочу навредить вам, Люси. Даю слово. Очевидно же, что у истории есть подоплека, правда? Вы поддерживаете с ним связь? Я отрицательно качаю головой. — Это правильно, — кивает она, — бывшим парням лучше оставаться в прошлом. Не могу понять, она пытается разговорить меня или между нами возникло какое-то странное доверие? Безопаснее думать, что первое. — Это была любовь? — спрашивает она. Я замираю. Я привыкла держать это при себе, а Элисон — незнакомка. Но она добрая незнакомка. В ее глазах я вижу искренность, не знаю почему, но я верю, что она не переврет мои слова. Кто знает, что сделают другие репортеры, когда доберутся до меня? Осуждение последует в любом случае, но если от моего имени будет говорить кто-то, подобный Элисон, разве не появится в конце моего тоннеля свет? Я набираю в грудь воздуха и рассказываю ей все. * * * Через час мы прощаемся. Я чувствую, что с моих плеч свалился камень. Мне бы опасаться, но я спокойна. Элисон обнимает меня. — Ты поступила правильно, поговорив со мной, — произносит она. — Надеюсь, — отвечаю я. Оказывается, у Элисон была связь с женатым мужчиной несколько лет назад. — И я тоже не знала, — признается она. — Я ведь даже не любила его, хотя, поверь, когда дело доходит до общественного мнения, искренняя любовь играет тебе на руку. В моем случае это была просто череда глупых свиданий. Было увлекательно — потому что неправильно. Я повзрослела, поумнела и бросила его. Он придурок. И точка. Очевидно, она пыталась заставить меня признаться, что Джеймс тоже был ублюдком. Но я не могла. — Ты же больше не сохнешь по нему, правда? — спрашивает она. — Не для записи? Она кивает. Я улыбаюсь: — Хорошая попытка. Я наблюдаю, как Элисон садится в такси — вот она, бомба, которой предстоит разорваться через несколько часов после ее возвращения в Англию, — и я чувствую себя… лучше. Спокойнее. Вытащив все это на поверхность, я смогла не только очиститься, но и убедить себя, что я не убийца. Я полюбила. Вот и все. Телефон оживает сообщением от Макса: Я здесь, если захочешь поговорить. М. Я засовываю его обратно в карман. Мне не хочется останавливаться, и я спускаюсь вдоль реки по усаженной жасмином дорожке, на которой толпятся туристы с мороженым и камерами наперевес. Вид отсюда открывается восхитительный. Дуомо горит огнем — в куполе отражается огромный золотистый шар солнца, отливающий красной бронзой в кобальтово-голубом небе. Солнце понемногу угасает, передавая эстафету огням ресторанов и баров. Я пока не готова возвращаться в Барбароссу. Иду через мост в свое любимое место во Флоренции — вход в Уффици. Ее великолепный двор, наполненный мелодией скрипки, дает возможность укрыться от посторонних глаз. Сегодня вечером он гудит от приглушенных голосов, как будто тот, кто заговорит здесь вслух, нарушит его величие и изящество. Дуэт музыкантов настраивает инструменты на площади. Звук струн вибрирует в застывшем воздухе, подобно стрекозам, замершим в полете над гладью озера. Рядом со мной парочка целуется, держась за руки. Я сижу, согнув колени и положив голову на руки, мои глаза закрыты. Музыка и атмосфера вокруг создают вокруг меня непроницаемый кокон. Я наслаждаюсь своей невидимостью, так как знаю: долго это не продлится. Никто не видит меня. Никто не знает моего имени. Может быть, мне стоит остаться здесь? Не возвращаться домой? Но потом я думаю о своем отце и его женщинах, которые покидали его, не попрощавшись. Я здесь уже месяц, связаться со мной непросто. Мои сестры могут не проявлять себя, потому что боятся признать: в месте, откуда они родом, произошла трагедия. Они не хотят напоминаний о ней — наших с папой лиц, маминых фотографий на каминной полке. Но я смирилась с этим. Я знаю об этом. Так что мое место там. Я снова открываю глаза и вижу прямо перед собой его. Я сажусь прямо. Сердце вырывается из груди. Этого не может быть. Всего лишь фигура, спиной ко мне стоящая у стены. Но я бы узнала его где угодно. Такой знакомый затылок — я знаю все его выпуклости. Пальцы дрожат. Кое-как удается встать, сдвинуться с места. Я иду через площадь, и с каждым шагом увиденное становится более ясным и очевидным и в то же время невероятным. Я уже близко, но он уходит, протискиваясь сквозь толпу, для которой он один из многих. Но не для меня. Я слежу за его головой, отделяя ее от множества других, в сумерках они все похожи, но для меня разница огромна. Несмотря на темноту, я угадываю волнующие черты его лица. Этого не может быть. Но это он. Я не могу произнести его имя. Я могла бы окликнуть его, знаю, что могла бы, но язык не слушается, и я не издаю ни звука. Мы ступаем на тротуар. Я отстаю на пару шагов. Он переходит улицу, а передо мной проносится машина. Я теряю его из виду. Вне себя от отчаяния, я продолжаю идти, вглядываясь в лица, но уже не вижу его. И вдруг: — Люси?