– «Алая роза» открылась в 1967 году. Нынче книготорговля приносит одни убытки, не то что тогда… В те времена сюда валом валили французские и зарубежные авторы. Обожали устраивать здесь читательские встречи и подписывать свои новинки. Он достал из ящика книгу благодарностей в кожаном переплете. В ней оставили автографы Мишель Турнье, Жан-Мари Гюстав Леклезио, Франсуаза Саган, Жан д’Ормесон, Джон Ирвинг, Джон ле Карре и… Натан Фаулз. – Вы всерьез собираетесь закрыть магазин? – Без всякого сожаления, – подтвердил он. – Люди больше не читают, что с этим поделаешь? Я был не столь категоричен: – Читают, только по-другому. Одибер выключил плитку, прервав свист итальянской кофеварки. – Ладно, вы же понимаете, о чем речь. Я говорю не о развлечении, а о настоящей литературе. Как же, как же, о ней, любимой, о «настоящей литературе»… В какой-то момент такие люди, как Одибер, обязательно поминали ее заодно с «настоящими писателями». Но я никогда ни за кем не признавал права учить меня, что читать, а чего не читать. Привычка корчить из себя судью, выносящего приговор, что литература, а что нет, казалась мне недопустимым самомнением. – Много вы знаете настоящих читателей? Вряд ли они вокруг ходят толпами, – не унимался разочаровавшийся торговец духовной пищей. – Я об умных читателях, посвящающих много времени чтению серьезных книг. – Не дожидаясь ответа, он, распалившись, зачастил: – Между нами говоря, сколько во Франции осталось настоящих книгочеев? Десять тысяч? Пять? Думаю, и того меньше. – Какой вы пессимист! – Ничего подобного! Нужно себе признаться: мы вползаем в литературную пустыню. Нынче все хотят быть писателями и никто не читает. Желая закрыть эту тему, я указал на фотографию Фаулза в альбоме: – Это Натан Фаулз. Вы с ним знакомы? Одибер прищурился, соображая, как лучше ответить. – Так, немножко… Настолько, насколько возможно быть знакомым с Натаном Фаулзом… Он подал мне чашку кофе цвета и консистенции чернил. – Фаулз представлял здесь свою книгу не то в девяносто пятом, не то в девяносто шестом. Он тогда в первый раз попал на остров. Между прочим, это я помог ему купить здесь дом, называется «Южный Крест». И все, после этого мы перестали общаться. – Он заглядывает к вам в магазин? – Нет, никогда. – Как вы думаете, если я к нему приду, он не откажется подписать для меня свою книгу? Одибер вздохнул и покачал головой. – Советую сразу отказаться от этой мысли. Иначе можно запросто схлопотать пулю. Интервью Натана Фаулза агентству «Франс Пресс» (отрывок) (12 июня 1999 г.) Вы подтверждаете, что в 35 лет, в зените славы, вы завершаете свою карьеру романиста? – Да, я со всем этим покончил. Десять лет я посвятил серьезной писанине, десять лет день за днем елозил задницей по стулу с раннего утра, впившись взглядом в клавиатуру. Не желаю больше такой жизни. Ваше решение бесповоротно? – Да. Искусство вечно, жизнь коротка. Тем не менее в прошлом году вы сообщили, что трудитесь над новым романом с предварительным названием «Непобедимое лето». – Так, наброски. Начал и бросил. Что вы скажете вашим многочисленным читателям, ожидающим от вас нового произведения? – Пускай не ждут. Я больше не стану писать книг. Читайте других авторов, этого добра навалом. Трудное дело – писать? – Да, но, без сомнения, легче многого другого. Трудность, источник страха – в иррациональности писательского труда: то, что ты написал три романа, не значит, что у тебя получится четвертый. Здесь нет ни метода, ни правил, ни размеченных маршрутов. Начало каждого нового романа – это прыжок в неведомое. А что вы умеете, кроме этого? – Вроде бы у меня недурно получается телячье рагу. Как вы считаете, ваши романы войдут в историю? – Надеюсь, что нет. Какую роль может играть литература в современном обществе? – Никогда не задавался этим вопросом и не собираюсь начинать сегодня. Вы также приняли решение больше не давать интервью? – Надавал уже… Дурацкое, бессмысленное занятие, годится разве что для рекламы. Чаще всего – если не всегда – слова перевирают, вырывают из контекста. Сколько я ни пытался «объяснять» свои романы, результат был неудовлетворительный, с ответами на вопросы о моих политических взглядах и личной жизни дела обстояли еще хуже. Знание биографии любимого писателя все-таки помогает лучше понять его творчество… – Я согласен с Маргарет Этвуд: желание повстречать автора понравившейся книги сродни желанию повстречать утку из-за любви к фуа-гра[3]. Но разве не естественно желание попытать писателя о смысле его труда? – Нет, это противоестественно. Писатель годен только для того, чтобы его читать. 2 Учиться писать Ремесло писателя уступает прочностью ремеслу жокея. Джон Стейнбек Неделю спустя 18 сентября 2018 г., вторник 1 Наклонив голову и вцепившись в руль, я из последних сил крутил педали, штурмуя возвышенность на восточной оконечности острова. С меня крупными каплями катил пот. Прокатный велосипед стал весить добрую тонну, лямки рюкзака врезались мне в плечи. Я тоже очень быстро влюбился в Бомон. Я жил здесь уже неделю и использовал любую возможность, чтобы изучить его вдоль и поперек. Северный берег я успел исследовать на совесть. Это там находится порт, главный «город» и самые красивые пляжи. Скалистый южный берег не так доступен, более дик, но не менее красив. Я побывал там, на полуострове Сен-Софи, всего один раз и восхитился одноименным монастырем, где все еще живут два десятка монахинь ордена бенедиктинок. До противоположной оконечности острова, мыса Сафранье, куда я сейчас направлялся, не доходила кольцевая сорокакилометровая дорога. Чтобы туда попасть, нужно было миновать последний северный пляж, Серебряную бухту, и проехать еще пару километров по узкой дорожке через сосновую рощу. Согласно сведениям, которые мне удалось собрать за неделю, этот путь, носивший симпатичное название «тропа Ботаников», вел к берлоге Натана Фаулза. Наконец я уткнулся в алюминиевые ворота в высоком каменном заборе. Ни почтового ящика, ни фамилии владельца. Теоретически дом назывался «Южный Крест», но это ничем не подтверждалось. Таблички на воротах неласково сообщали нечто иное: «Частная собственность», «Вход воспрещен», «Злая собака», «Видеонаблюдение»… Ни звонка, ни какого-либо еще способа о себе сообщить я не нашел. Смысл был ясен: «Кто бы ты ни был, тебя здесь не ждут».