Сейчас он сидел напротив него в плохо освещенном кабинете. Тележку поместили во дворе комиссариата между двумя большими машинами под непосредственным наблюдением хозяина. И теперь мужчина ожидал, съежившись на стуле, стаканчик кофе в руке и пластиковый пакет на коленях. Телефоны все время звонили, кто-то постоянно входил и выходил — доклады, инструкции, приказы. Общая тревога, потому что упала женщина в мехах. Уверен, что если бы речь шла о Монике, даме в киоске, которая каждое утро позволяла ему читать новости при непременном условии не открывать газету до фальца, поэтому он знал мир лишь наполовину, никогда не проникая до сердца, — так вот, будь это Моника, не бегало бы из кабинета в кабинет десять полицейских, как если бы всю страну залил потоп. Мирно ожидали бы перерыва на кофе, чтобы прогуляться до киоска и констатировать ущерб. И не трезвонили бы на весь мир. А для женщины в белом на уши встало полстолицы, несколько он понял. Для этой маленькой женщины, которая никогда не сжимала в руках губку. В данный момент полицейский, похоже, ответил на все телефонные звонки. Он провел рукой по щеке, тихо сказал что-то своему помощнику и долго смотрел на задержанного, как если бы пытался разгадать всю его жизнь, ничего не спрашивая. Он представился как главный комиссар Жан-Батист Адамберг. Полицейский попросил документы, и у мужчины взяли отпечатки. И все это время полицейский неотрывно смотрел на него. Его будут спрашивать, его заставят говорить обо всем, что он видел с тротуара. Не рассчитывайте! Он был свидетелем, единственным, неожиданным свидетелем. Его не трясли, с него сняли пиджак, усадили с теплым кофе. Подумать только! Свидетель, редкий предмет, игрушка. Ожидают, что он проболтается. Не рассчитывайте! — Вы спали? — спросил комиссар. — Когда это произошло, вы спали? У полицейского был приятный, интересный голос, и человек с губками оторвал взгляд от кофе. — Собирался спать, — уточнил он. — Но всегда что-то отвлекает. Адамберг взял кончиками пальцев его удостоверение. — Туссен, Пи. Это ваше имя — «Пи»? Человек c губками гордо выпрямился. — Мое имя растворилось в кофе, — сказал он с некоторой гордостью. — Только это и осталось. Адамберг продолжал смотреть на него, не отвечая и ожидая, что человек, как всегда, прочитает ему всю поэму до конца. — На Праздник всех святых [3] мать принесла меня в приют. Она записала мое имя в большую книгу. Кто-то меня обнял. Кто-то другой поставил свою чашку на эту книгу. Имя стерлось из-за кофе, осталось только две буквы. Но «пол мужской» не растворилось. К счастью. — Должно быть, это был «Пьер»? — Осталось только «Пи», — твердо сказал мужчина. Моя мать возможно и написала «Пи». Адамберг покачал головой. — Пи, — кивнул он. — Как долго вы живете на улице? — Раньше я был ножовщиком, ходил из города в город. Затем продавал чехлы, пятновыводители, насосы для велосипедов, носки и нитки. В сорок девять лет я оказался на панели с грудой водонепроницаемых часов, заполненных водой. Адамберг снова посмотрел на удостоверение личности. — Оно действует десятую зиму, — заметил Пи. Затем он напрягся, готовясь к шквалу обычных вопросов о происхождении товара. Но ничего не произошло. Комиссар откинулся на своем стуле, поднял руки к лицу, словно для того, чтобы его разгладить. — Настоящий кавардак, не правда ли? — спросил Пи с полуулыбкой. — Никакого кавардака, — ответил Адамберг. — Все зависит от того, что вы нам скажете. — Был бы подобный кавардак, если бы это была Моника? — Кто такая Моника? — Дама в киоске, дальше на проспекте. — Хотите правду? Пи покачал головой. — Так вот, для Моники не было бы ничего подобного. Кавардак только ради этого маленького расследования. Не были бы двухсот человек, которые жаждали бы знать, что вы видели. — Она, она меня не видела. — Она? — Женщина в мехах. Она обошла меня как кучу трепья. Она меня даже не видела. Тогда почему я должен был это видеть? Нет причины, как аукнется, так и откликнется. — Вы ее не видели? — Только куча белого меха. Адамберг наклонился к нему. — Но вы не спали. Выстрелы должны были вас насторожить, не так ли? Три выстрела, это сильный шум. — Не в этом дело. У меня тележка, за которой надо следить. У меня нет места, где жить. — Ваши следы на сумочке. Вы ее брали? — Я ничего не взял из нее. — Но вы приблизились к ней после выстрелов. Вы видели. — И что дальше? Она вышла из такси, она обогнула мою кучу трепья, прибыл парень на драндулете, трижды бабахнул по куче меха, и баста. Ничего другого я не видел. Адамберг встал и сделал несколько шагов по комнате. — Ты не хочешь помочь, это так? Пи прищурился. — Вы говорите мне «ты»? — Полицейские говорят «ты». Это повышает эффективность. — Значит, и я могу говорить «ты»? — У тебя нет для этого оснований. Тебе незачем повышать эффективность, так как ты не хочешь ничего говорить. — Вы будете меня бить? Адамберг пожал плечами. — Я ничего не видел, — сказал Пи. — Это не мое дело. Адамберг прислонился к стене и смотрел на него. Мужчина достаточно потрепанный: недоедание, холод, вино — они огрубили лицо и согнули тело. Борода была еще наполовину рыжей и подрезана ножницами как можно ближе к щекам. У него был маленький женский носик и голубые глаза, окруженные морщинами, выразительные и живые, которые не могли выбрать между бегством и перемирием. Но еще немного, и этот парень положит на пол свой пакет, вытянет ноги, и они смогут побеседовать, как два старых приятеля в вагоне поезда. — Можно курить? — спросил Пи. Адамберг согласился, и Пи опустил руки в пластиковый пакет, откуда, отодвинув старый красно-синий спальный мешок, вытащил сигарету из кармана куртки. — Жаль, — сказал Адамберг, не шевелясь у стены, — эта твоя история про кучу трепья и кучу меха, кувшин из обожженной глины и железный горшок. Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал о том, что под тряпьем и под мехами? Или не хочешь этого знать? — Грязнуля, продающий губки, и важная женщина, которая никогда их не покупала. — Человек в дерьме, который знает кучу всего, и женщина без сознания с тремя пулями в теле. — Она не умерла? — Нет. Но если мы не поймаем убийцу, он закончит свое дело, можешь не сомневаться. Человек с губками нахмурил брови. — Почему? — спросил он. — Если бы напали на Монику, на следующий день ничего бы не продолжалось. — Говорю же, что это не Моника. — Кто-то важный, не так ли? — Кто-то из тех, кто на самом верху, — сказал Адамберг поднимая указательный палец, — недалеко от министерства внутренних дел. Поэтому и кавардак. — Ладно, меня это не касается, — сказал Пи, повышая голос. — Я не на балансе министерства и я не участвую в вашем кавардаке. Мой кавардак — это продать 9732 губки. И никого мои кубки не касаются. И никто не придет мне на помощь. И никто, совсем никто наверху, не спрашивает себя, что можно было бы сделать, чтобы я не отморозил себе яйца зимой. И теперь им нужна моя помощь? Чтобы я сделал их работу, чтобы я их защитил? И у кого губки, у них или у меня? — Лучше иметь 9732 губки, чем три пули в теле. — Да неужели? Я в этом не так уверен. И вы хотите, чтобы я вам рассказал, комиссар? Да, я видел что-то. Да, я видел как парень стрелял, да, я видел его драндулет! — Я уже знаю, что ты видел все это, Пи. — В самом деле? — В самом деле. Когда человек живет на улице, то следит за всеми, кто приближается, особенно перед тем, как заснуть.