– Но шесть часов ехать. В одну сторону. – Будем целоваться, будет нескучно. Две недели только о том говорили, как друг друга развлечь. В раю безделье гнетет. Ну а что, тоже мука. За окном у Ильи ветер стал закруживать разваливающийся мокрый снег. Депо утонуло в серости. Он подождал-подождал и зашел в альбомы. Забрался по датам в прошлогодний Петин октябрь. И вот они были: воздушные шары. Десятки или даже сотни разноцветных огромных шаров, одновременно поднявшихся в оранжево-прозрачный воздух. Восходящее солнце – красное, облака – легкой кистью, внизу горы слоеные, старое городище, выгрызенное в скалах, земля бугристая до невообразимо далекого горизонта, расчерчена нитками-дорогами, и шары, шары – половина неба в ярких шарах с корзинами. От такого сбилось дыхание. Ничего подобного Илья в своей жизни не видел, нельзя было и представить себе, что в мире, где находится Соликамск, возможно и это вот; а Петя туда просто от праздной скуки заскочил. Нина восторженно вопила, махала рукой поднимающемуся солнцу, говорила, что это лучший день в ее жизни. Илья посмотрел: двенадцатое октября две тысячи пятнадцатого года. Потом они вместе с Петей фотографировались: сзади шары мыльными пузырями счастья на бескрайней вообще Земле. Илья заглянул Пете в глаза, потрогал его лицо, растянул пальцами: приблизил. Через зрачки хотел дальше попасть, глубже. Но стекло не пускало. Лучший день. Подлил себе из бутылки. Полистал еще море, пляжи, купальники – но сегодня это все иначе как-то виделось. Щемило сегодня. Сердце дергалось на шампуре и подтекало. Потом у счастья-безделья срок вышел. Нина писала – семнадцатого октября, за день до отъезда: – Я подумала, что в Москве мне этого всего будет дико не хватать. Тебя, например. – Ну так это отпуск! Отпуск это маленькая жизнь! – Хочу такую же, но большую. А большая жизнь оказалась другой. В Москве виделись опять мельком, назначенные встречи срывались: служба одолевала, учеба нудила. Когда встречались – за кадром – не могли уже склеиться, как раньше. Что-то маячило у них за спинами, какая-то тень. В декабре после субботы Петя кричал: – Что случилось? Почему ты уехала? Что это вообще было? – Почему ты ведешь себя со своими друзьями, как с говном? – Потому что он достал меня ныть, вот почему! Что это за друг вообще? – Он ничего тебе не говорил такого! Ты же знаешь, что с ним! – Ой, давай еще ты мне будешь теперь мозги ебать! Потому что больше некому этого делать, да?! – А вот этого я не знаю! Новый год праздновали вместе – снимали с друзьями дом в Подмосковье. Была пьянка – Илья проверил фото – а лица у всех были не пьяные: искаженные, судорожные. На столе рассыпано угощение. И вот, видно, прямо из этих праздников все и съехало в черноту. Остаток января был пустой, стертый. Но в нем творилось что-то дурное: любовь разлагалась. Петя пропал или Нина… Налаживаться стало только десятого февраля. Он ей слал: – Ты приедешь ко мне? Тут дико тухло! На стенку лезу! Ниииин! – Ты же знаешь, что я ничего тебе не привезу. – Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления! Можешь даже без апельсинов и цветов! Только ты! – Это же ведомственная клиника. Меня и не пустят к тебе. – Я тут подмаслил уже сестричек, все организуем. Я соскучился! Это правда! – Потом доктор твоему отцу настучит наверняка, что я приезжала. – Да пошли они оба на хер! Мне не пять лет, чтобы он мне диктовал! – Ну ладно. Какие там часы посещения? Он еще ездила к нему – в больницу – в феврале. В марте его выписали, она встречала. От чего лечили, в письмах не значилось. Но Нина выходила – и его, и себя. До апреля, казалось, все наладилось. А в начале апреля опять развернуло их течение. – Можешь орать на меня сколько хочешь, Петь. – Потому что нечего диктовать мне! Ясно тебе?! Это моя жизнь! – Эта работа тебя доконает. Нас она уже доконала. Нам кранты, Петь. – Ересь несешь всякую! – Ты не чувствуешь, а я чувствую. Она тебя разрушает. – Давай еще про купол свой разгони! Про магнитный! – Пока. Командировки и внедрения участились; Нина раньше готова была это понимать, но тут стала истончаться. Двадцать шестого числа злилась: – То есть ты опять пропадешь? Даже говорить не сможешь? – Я буду писать. Там люди будут вокруг. Я же объяснял, что это такое! Все время будут. Писать смогу. Может, позвоню, если получится. Девятого мая две тысячи шестнадцатого, после коротких разговоров ни о чем, Нина шептала ему: – Ты знаешь, я думаю вот – может быть, ты и всегда такой был? Просто раньше со мной притворялся? Пока меня любил? – Отвали от меня! – орал он в ответ. – А может, и вправду старался. Пока любил. А потом перестал. И пошло-поехало. – Иди на хер, ясно тебе? – С людьми нельзя, как с говном, Петь. Люди – они живые. Тебе кто-нибудь говорил об этом раньше? Мама, папа? – На хер пошла!!! Потом тишина стояла – неделю. Нина уходила, может. Пока Хазин, брошенный, не открывал, наверное, что не умеет уже совсем без нее. – Нин, спишь? Спишь? Поговори со мной. Пожалуйста. Мне надо. – А мне в универ надо. – Прости меня. Я не знаю, почему я все это делаю. Я соскучился. – Ну пусть тебя кто-нибудь утешит. Есть же, кому. Альбина какая-нибудь. – Ты в мой телефон влезла? Класс! – В твой телефон влезла Альбина. Оповещения хотя бы выключил бы. – Нин. Это с работы, секретарша начальника. Это правда. – Главное, чтобы начальник не возражал. А мне по барабану уже. Спокойной ночи. – Нин!!! Включи телефон!!! Кто такая эта Альбина? Илья отстал от Нины, в поиск вбил Альбинино имя, потом попробовал «Аля» – и вышел на нее. Была, да, история: со смуглой брюнеткой-синие глаза. И она тоже слала Пете себя в кружеве, и вишневые губы зовущие, и прикрытую двумя пальцами полную грудь. Где у Нины были углы, Альбина была скругленная; где у Нины всего в меру – там у Али через край. В васильковой форме она, синеглазая, загорелая, была – искушение. Пуговицы не сходились, верхние приходилось отпускать. Она, конечно, со своими плавными линиями, со своими избытками, с тенями и контрастами, томила. Илье трудней задышалось от нее; но печатала Аля всегда одинаковое, печатала похабное: «Хочу ласкать тебя губами», «Жду тебя в себе», «Горю». И печатала с ошибками. Альбина была шикарной, и она была дурой. Альбина жила в Пете в мае, и жила в апреле, и захватывала его всего через пару дней после того, как Петю выписали из больницы. Нина выхаживала, Альбина сманивала. Но она раньше еще начиналась, она накладывалась на какие-то Петины отлучки, командировки, заседания; объясняла их по-своему. Но и она всех исчезновений не могла оправдать: может, еще кто-то был. И Нина подозревала его. Только тут начала? Или раньше уже, в одну из этих его пропаж? Когда на море говорила с ним об изменах – про себя говорила или про него? Илья теперь не смотрел на нее, а слушал. Переставала Нина быть двухмерной, становилась выпуклой, оживала. Не вмещалась в телефон целиком. Ему захотелось встрять в их с Петей ссору. Какая Альбина, мразь ты?! У тебя вот: лучшая девушка твоей жизни, а ты чужих секретарш гнешь! Что тебе неймется, чего еще можно хотеть вообще? И Петя, видно, услышал. Два дня бился о стекло, рвался к Нине. – Я тебя очень прошу. Ты нужна мне, правда. Давай встретимся, поговорим. – О чем? – Я хочу с тобой жить. Я хочу, чтобы ты ко мне переехала. – Как будто ты тут что-то решаешь.