– Я все решаю! Я хочу быть с тобой! – Смешно. – Ты моя, и ты никуда от меня не денешься, поняла меня, сучка?! Ни к кому не уйдешь! Я любого твоего следующего ебаря найду и в говне утоплю! Усвоила?! Никуда! Никогда!!! Тут он плевал Альбине в лицо, орал и ей тоже, что между ними кончено, а Альбина смеялась белыми ведьмиными зубами и обещала ему, что он обратно к ней приползет от своей селедки. Трясло их с Ниной, швыряло: попали в турбулентность. Из сообщений было не понять, что еще, кроме неверности, раздирало Петю и Нину. Но было что-то – мощное, неодолимое. Илья вышел в видео – посмотреть, что от этого времени у Хазина в архиве осталось. И нашел. То самое, где он с Ниной бесцветное порно смотрел на диване. Когда она требовала у Хазина признать ее его сучкой. Отчаянно требовала. К третьему июня Петя сломил ее и себя переломил. – Я умчал, в холодильнике есть все, что нужно. Ключ забрал с собой, тебя запер, так что прости – придется тебе меня дождаться! – Вот ведь свел Господь с милиционером… – Да, и в шкафчике есть зубная щетка в упаковке. Для тебя. Чтобы ты могла остаться. – Мило! А какой у меня срок? – Пожизненное! Мир наступил, старые времена. Она отправляла ему опять себя чуть прикрытую – из его сутенерской квартиры с шестом для стриптиза. Съехались все-таки. – Как тебе такое? Agent Provocateur. Тематическое для тебя! – и эмодзи, которыми она почти уже не пользовалась: тряпочки купальника. – Не присылай мне такое, ФСБ палит! Хватило на месяц: потом опять нашла одержимость, опять перестал появляться, хотя Нина у него жила. – Петь, ты бы мог набрать хотя бы. Написать, что у тебя все ок. – У меня все ок! Работа! – А когда ждать? Примерно? – Сегодня вряд ли. Посмотри киношку. Ну или с подружками. Сорри! Три недели спустя, в конце прелого московского июля, в духоту, когда тело вечно липкое, а трупы на вторые сутки уже воняют, Нина набирала ему медленно: – Ты знаешь, мне кажется, ты меня портишь. Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет. Вот ты до кого дотрагиваешься – тот от тебя эту гангрену подхватывает. Я, Гоша, Никитос. Ты нас всех используешь и выбрасываешь. Ты делаешь людей вокруг себя несчастными. Слышишь, Петь? Несчастными. – Да мне насрать, ясно? – огрызался Петя. – Можешь сваливать. Илья копался в Петином исподнем, влезал без перчаток в его брюшную полость, вылавливал в этом времени и в другом – снова Альбину, Юлю какую-то, Магду – даже толком не спрятанных, тощих блондинок с детскими ручками и стеклянными глазами, остриженных под мальчика брюнеток с черными дырами под фигурными бровями, всех сиюминутных, всех одномоментных, женщин-оберток-обманок, пустоту в упаковке. Можешь сваливать, разрешал ей Хазин. И на следующий день, двадцать второго июля, Нина его слушалась. Не могла больше выдержать его. Она не видела карусели накокаиненных Хазиным девочек, не слышала их визгливых голосов; но гамма-волны видеть ни к чему, их мясом чувствуешь. – В общем, я уехала. Из тебя сыплется твой порошок. И телефон всю ночь жужжал. Скажи этим своим, что ли, чтобы хоть ночью не звонили. Палево же. Пока. За вещами потом заеду. – А ты хотя бы коробочку открыла? Коробочка с чем внутри? С украшениями-кандалами? Нина не открывала, чтобы не надевать. – И что ты без меня?! Уебывай в свой Минск! Давай! Живи в вашем гребаном совке! Сиди у родителей на шее! Пускай тебя ваши задроченные программисты шевелят! Золушка, блядь! Но его только на полтора дня хватало: потом проказа разъедала изнутри, прорывалась наружу; а у других, кроме Нины, наверное, лекарства от нее не было. Двадцать третьего в два ночи Хазин уже молотил ей кулаками в дверь. – Нин! Открой! Я знаю, ты внутри и все слышишь! Прости меня. Пожалуйста. Я все признаю, ничего не собираюсь врать. Ты не представляешь, какой у меня сейчас пиздец по всем фронтам. Если ты от меня уйдешь, я просто вскроюсь. Я только за тебя и держусь. Ты мне нужна. Ты мой спасательный круг, понимаешь?! Открой!! – Иди в жопу, Петь. Уходи, а то ментов вызову. – Я и есть менты, ясно?! Они мне ничего не сделают! Открывай!! И все-таки лето сводило их вместе опять – где магнит не магнитил, там ночная испарина склеивала; они отталкивались друг от друга, но все равно их обратно что-то тащило. Пятнадцатого августа Петя ей признавался: – Я в тебе просто пропал! – Я уже это поняла, Петь. – Ты нереальная! – Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам дальше делать. – Нам ничего не делать. Все идет как идет. Потом лето кончилось. Жили еще вместе, им спрессованные вместе; как-то все же сошлись шип в паз, и проказа Петина, кажется, отступила. Илья промотал-прочитал череду одинаковых – «Когда будешь», «Что готовить», «Куда пойдем». Как будто она с ним смирилась. Ничего не было странного в их переписке до двадцать третьего сентября. – Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно. Петя, перезвони. – Я на операции, наберу, как смогу. Наверное, набрал – и поговорили голосом, потому что букв от этого разговора не осталось. Буквы слишком одинаковые, самого важного им не доверить. Двумя неделями ниже Илья нашел ту самую фотку в парусном пальто из примерочной. – Тебе нравится пальто? Не слишком весеннее? – Нормально. – Дико хочется зиму проскочить, и чтобы уже весна. В общем, я его купила! Она тут была умиротворенная. Как будто отключили ток, которым ее то щипали, то стегали. Но ненадолго. Потом опять стали подкручивать регулятор напряжения, и к двадцать первому октября – Илье до освобождения меньше месяца оставалось – их уже обоих корежило. – И как ты собираешься им об этом сказать? А главное, когда? – Нин, не прессуй меня только, ты же в курсе, что там все сложно! Дай мне время! Нужно правильный момент выбрать! С отцом вообще полный кабздец! – Я-то бы дала тебе время, но сам понимаешь… – Короче! Если ты будешь давить, делу это не поможет! О чем говорить? Решили пожениться? Неужели ты с Хазиным жизнь свяжешь, Нин? Ты же видишь, он змеюка. Видишь, как извивается. Как шипит. Тебе нельзя с ним! Слышишь, Нин? Не слышала. – Как тебе такое платье? Оно вроде не очень палевное. Хорошо, что сейчас тренд на робы, – слала она ему свою фотку через неделю. – Платье ок. – Ничего не видно? – и какой-то эмодзи, картиночка с девушкой; теперь уже совсем у Нины редкая и в их письмах вовсе последняя. – Слушай, гости отменяются. Я не могу с ним общаться! – через двадцать минут писал ей Петя. – Ну, может, тогда мы твою маму сами пригласим? – Давай не на этой неделе. С «ним» – с отцом? Отец хазинский, что ли, был против их брака? Если мать можно было пригласить, а с отцом даже разговаривать нельзя. И что вообще происходило между ними? Уже неслось все к концу, но про Нинину болезнь все еще ничего не было. Почему Нину положили? Куда? Илья вернулся вверх, перечел сообщения, настроченные Петей из больницы. «На стенку лезу!». «Я ничего тебе не привезу», отвечала Нина. Ничего-чего? Порошка. «Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления!» Где там еще было? Было липким душным июлем про это. Когда Нина билась в сети: «Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет». Клиника ведомственная была в январе. Хазина клали туда, может, лечиться. От зависимости. Отец? По принуждению. Теперь с Ниной, может, это? Сполз вниз по цепи. И увидел, как порча одолевает обоих. А силы уже все растрачены, не на что бороться. Что там ни слепляло бы их вместе – теперь рассохлось окончательно. Маятник, на котором Хазин верхом сидел, унес его в темную темень. А вернулся – пустой. В прошлую пятницу, за неделю до встречи с Ильей, Хазин от Нины такое получил: – Отличная ночь, судя по твоему Инстаграму, Петь. Пять баллов. – Я сорвался, ясно? У меня на службе ад! Ну прости! Ты где?! – Я больше так не могу. Я все решила. Прости.