Пока сюда ехал, не сомневался, что нужно вставать на учет. А сейчас, у сизого мента на мушке, вдруг задумался. Вошел в поисковик, набрал: «статья 228.1 освобождение учет ограничения». Отвернул от автоматчика телефон, нажал «Искать». Сразу высыпалось: «Тяжкое преступление», «Срок погашения судимости 8 лет», «Может принять решение о постановке под административный надзор», «ограничения по выезду в случае административного надзора», «на усмотрение компетентных органов». Мент прищурился. Сейчас Илья войдет туда – и что угодно произойдет. Попадет к равнодушному человеку – просто справку возьмут и данные перепишут. Попадет к дотошному – начнут допрашивать, как-то он перевоспитывается. Попадет к обозленному – поставят на этот чертов надзор, а с ним, оракул говорит, выезжать из страны запретят. Сегодня последний день добровольно сдаться. Но пока он сам не сдался – они его и не видят. Увидят, когда ФСИН им скажет, что зэка выпустил. Когда? Сегодня? Завтра? Послезавтра? ФСИН медленный, он многие века живет, только переименовывается. А Илья – однодневка, у него время на ускоренной перемотке. Он успеет еще, может, из замшелых клешней вышмыгнуть. А может его и напополам перекусят вместе с хребтом и кишками. Достал из кармана белый пятак, загадал так: если орел, то надо капитулировать. Если решка – разворачиваться и уходить. Подбросил, поймал, переложил с правой ладони на тыльную сторону левой. Орел. – Помочь? – докурив, спросил автоматчик. – Паспорт потерял, – сказал Илья. – А что с монеткой? – поинтересовался мент. – Что решается? Илья помолчал, прогоняя слова. Постовой свой автомат поправил. – Это другая тема. Думаю, предложение девушке делать или нет, – наконец промямлил Илья. – Ну, может, и хорошо, что ты паспорт про-это-самое! – хмыкнул мент. – Вот судьба-то где знаки подает, а не орел там или решка. Илья с облегчением улыбнулся. – Ну если ты за справкой об утере, то это не к нам, а к участковому, – автоматчик сплюнул окурок и хлопнул дверью. Илья развернулся и нарочно медленно, чтобы не сорваться в бег, пошел со двора на улицу, а уже по улице все быстрее и быстрее. Так выпало. * * * Домой ворвался голодный, измерзшийся. Проверил ствол: на месте. Поставил щи греться. Вертел в руках Гулину визитку, читал адрес конторы, которая может выправить ему паспорт. Пятьдесят тысяч рублей и два дня. Где взять их сегодня? Вышел на лестничную клетку, позвонил тете Ире в дверь. Она открыла: джинсы, из футболочной прорези морщинистая шея, сигаретка в желтых зубах. – Ты как, Илюш? – Теть Ир, а можно у вас денег стрельнуть до пятницы? – Мать забрал? – Нет еще. Я был там… Посмотрел. – Хоронить когда будешь? – Я… Не знаю. На выходных, наверное. Тысяч пятьдесят надо. – Ой, господь с тобой. Откуда у меня! Я же теперь на полставки только! А я говорила, одно обдиралово эти похороны. – А сколько можете? – Ну погоди… Вот… Рублей пятьсот есть у меня. Вот: тысяча. Это у тебя суп там пахнет? Сам варишь? – Выкипает! Благодарю! Взял тысячу. Как-нибудь вернет. Осталось сорок девять найти. Щи и правда кипели, уходили паром под потолок. Было очень жалко их, Илья схватил кастрюлю с конфорки, ожег руки. Почему-то казалось: это мать злится на него, что он соврал соседке, будто ищет деньги на ее похороны. – Я не говорил ей этого, ма! Она сама подумала. И в наказание оставила ему немного меньше себя. Пришлось теперь ждать, пока она остынет. Пока ждал, догадался позвонить Сереге – и чуть было с Петиного номера ему не набрал, в самый последний момент спохватился. Он-то, может, и сбежит в свою Колумбию, а Петины все звонки потом будут следователи эксгумировать. И Серегу привлекут зря. Постучался к матери в спальню, воткнул ее телефон в стену, послушал гудки, набрал Сереге. Он ответил не сразу, Илья даже решил, что тот вообще не станет подходить. – Да, Тамара Пална! – Привет, Серег. Ты когда дома будешь? Не телефонный разговор. По телефону отказать проще. Договорились, что теперь Илья к нему зайдет. Сам позвал. Не обязан был, а позвал все-таки. Вспомнил, может, как курили у Батареи. Или котлован. До вечера. У матери в комнате какой-то спертый воздух был, удушливей, чем в остальной квартире. Может, от постели шел, может, от комода. Илья искать не стал, открыл просто форточку. Пошел на кухню, в телефон сел: стал искать – правда ли, что можно, не погасив судимость, уезжать. Адвокаты на разных сайтах говорили разное, но сходились в одном – если административного надзора нет, закон не запрещает. Вот было бы у Ильи УДО – тогда капут. Но УДО же не дали. Почти одобрили уже, а потом он сорвался-таки, вылез из кармашка. Съел ложку горячего. Мать не хотела стыть. Обварился воспоминанием. Ты меня сама учила, помнишь, не врать. Учила не терпеть, когда бьют, а давать сдачи, даже если еще сильней схлопочешь потом. Не прятаться от жлобов, которые меня в четвертом классе в сортирах стерегли и за школой стрелки назначали. Ты мне говорила, что от других справедливости не дождешься, надо себе ее требовать. Говорила, что врать унизительно. Что стучать на других – позор. Ты меня выгораживала перед сукой-завучем, когда я не сдал тех, кто в спортзале стекла выбил. Ты меня сама записала на дурацкое карате, хотя я и не просил. Не пригодилось, не спасло. Маваши-гири, больше ничего не осталось. А когда Олег из первого дома подбил меня бродячему коту шприцом одеколон впрыснуть, и кот, расцарапав мне в кровищу все руки, издыхал потом в мучениях и вопил на весь двор – ты мне сначала залечила царапины, потом дозналась до правды, а потом порола меня ремнем, жмурясь. Я выкручивался и видел, что ты жмуришься, потому что тебе самой страшно было. Но пару раз ты попала – и было больно. Тогда. Говорила мне, что расплата всегда будет, не надо думать, что удастся увильнуть. Я запомнил урок, видишь? Это потому что ты учительницей была, или ты, может, хотела быть мне и отцом тоже? Додавать, доделывать за него то, что он не сделал и не дал. Хотела, чтобы я нормальным мужиком вырос. А что я знал о жизни? Я решил, что так и надо. Поверил тебе. Пока человек маленький, он пластилиновый, из него лепи себе, что в голову взбредет. А чего ты захотела от меня, когда меня забрали? Когда судья сказала, семь лет? Откуда взялось это в твоих телефонных звонках: «Не пытайся только, ради бога, героя играть, доказывать правоту»? Откуда: «Сломают»? Или «совсем убьют»? «Можно незаметным сделаться, и система про тебя забудет… Переждать… Перетерпеть… У тебя защитный слой». Какой у меня – защитный слой? Нету у меня никакого защитного слоя. Эти все правила, которым ты меня учила, они только для детства хороши, да? Почему о них на тюрьме вдруг стало надо забыть? Взрослая жизнь глубже детства, да, но тюрьма это самое дно. Там все из правил тоже сплетено, на тюрьме – бессмысленных, садистских, но тоже правил. С опущенным за стол сел, руку ему подал, взял что-нибудь у него – сам опущенным стал. Что это за правило? А никто не спорит, не смеет. Что с пола вещи подбирать нельзя? Кружку на пол поставить нельзя. Сморозил кому-то в запале, что убьешь – придется убивать, потому что за слово полагается ответ. На зоне нельзя сказать «я случайно», «я не нарочно». Это – правило? Что, думаешь, детские правила – для детей? Просто ты боялась за меня, вот и все. Боялась, что не тому меня выучила, что меня твое воспитание на зоне убьет. Жалела меня, думала, что без ребер жесткости мне проще будет там уцелеть. Слизень отовсюду выползет, а улитку панцирь не пускает. А я уже засох, ма, меня уже было не перелепить. Из тех, которые ты мне в детстве объясняла, за колючкой кое-что работает. Стучать нельзя. Душат тебя – пускай, а администрацию привлечь – последнее дело. Это – как? Что справедливости к себе надо требовать, потому что от других ее ждать долго. Что за вранье будет расплата, и что за все расплата будет. Ты, может, и не хотела, а готовила меня к тюрьме, пока я мелким был. А когда меня забрали, ты стала меня к чему-то другому готовить – чтобы стать гнидой, а зато выжить. Из страха за меня. Бывают ситуации, ма, когда в кармашке не усидишь… Зазвонил телефон. Тот самый, кого Илья ждал. Денис Сергеевич. Кто ему сегодня назначал быть как штык. И вот призыв.