* * * Дверь в подъезд была прикрыта неплотно – кирпичный осколок мешал захлопнуться; Илья так делал школьником, когда выходил играть во двор. Скамеечные старушенции его ругали за это – мало ли кто шастает, забредут. Он тогда над ними смеялся и все равно пихал двери в пасть кирпич, еще и к петлям поближе, чтобы бабки не выковыряли. На зоне потом послушал инструкций, как старух полотенцем удавить, а как прыгалками. Зря смеялся. Старуха – удобная дичь, ее и слабый добыть может. Вспоминал там эти свои кирпичи и маму вспоминал. Вот замер около этого кирпича. Повертел головой. Простенок между домами был пустой. Школьники, небось, тут все вывелись, стало царство старух. Посмотрел в окно: с улицы ярче, стекло амальгамой покрыто. Если кто и глядел сейчас на него с их кухни в ответ, Илья бы не понял. «Макаров» дома оставил – не тащить же его с собой; теперь жалел. Дверь приоткрыл осторожно. Впустил впереди себя свет. Выпустил – сырое тепло. Подъезд молчал. Дышал с бронхиальным присвистом: сквозняком с первого этажа по пятый. И молчал. Где бы его ждали тут? Где бы сам Илья тут ждал, если бы хотел человека застать? На лестнице при входе? У мусоропровода на верхнем полуэтаже? В квартире. Дверь в квартиру не запирается. Заходи, кто хочешь, бери, чего хочешь. Лучше всего было бы в квартире. Пошла какая-то минута, а он все ждал. Слушал. Расхотелось спешить. Дождался: с Деповской повернула к ним в проулок детская коляска. Розовая, лежачая. И с ней – женщина в стеганом синтепоне и вязаной шапочке. Он таких соседей не знал, а она шагала прямо к нему, к их подъезду. Стоял, глядел на то, как она подкатывала своего ребенка к нему все ближе, времени меньше оставалось. Может, мимо? Может, в сосны идут? – Молодой человек! Не закрывайте! Надо было хлопнуть дверью у нее перед носом, взлететь одному по лестнице вверх, и если там кто ждет… Пускай уже в него одного стреляет, если стрелять пришел. Пока она с коляской внизу провозится… А если этот, спускаясь, ткнется в нее и решит не рисковать? – Не поможете поднять? Она потерла раскрасневшийся на холоде нос. Мясистые икры в черной упаковке, блеклые глаза – в фиолетовой. Илья заглянул в коляску. Там была видна только кнопка носа, шапочка натянута по самые щеки. Сопела ровно. – Девочка. А может, наоборот: если он вместе с ней будет подниматься, они не решатся? Свидетель. А женщину с ребенком убивать заодно это как-то… Проще уж в другой раз. Илье было бы проще то есть. – Вы из нашего дома? – Я… Тут. Да. Из одиннадцатой. Горюновы. Приехал только что. – А мы снимаем. Пятый без лифта! Сказала бы. Поможете? Вы слышите меня, молодой человек? – Да. Взялся за передние шасси. Распахнул дверь пошире. Шаг. Шаг. Сверху было почти тихо. Эхо только шаркало вперед по лестнице, больше ничего. Младенец от качки запричмокивал, забеспокоился. Стал хныкать. Мешал вслушиваться. – Полгодика, – рассказала женщина. – Вас как зовут? – Илья. – А то муж на работе весь день, хоть не гуляй. Вывернули со второго к мусоропроводу между этажей. Девочка расходилась, начинала верещать. Как в том сне, вспомнил Илья. Как во сне, где он шел по подъездным ступеням и ждал затылком пули. А вышел к Нине в квартиру, в лето, в преддорожные хлопоты и в печеный яблочный аромат. В спину упорно дуло от незапертой подъездной двери, подгоняло Илью вверх. А Илья на вред ветру притормаживал, не хотел восходить. Подошли к третьему. Мимо своей двери постарался проспешить и отвернуться, вдруг в глазок смотрят. Поднял их на пятый, принял благодарности, и сам ее поблагодарил – ей непонятно, за что. Только когда она заперлась у себя, у Ильи чуть отлегло. Спускался на цыпочках. Спичка была на месте, но он не поверил спичке. Дверь открывал так, как будто возвращался субботним утром из клуба, чтобы никого внутри не разбудить. Но как только распахнул пошире – квартира выдохнула ему в лицо спертым кухонным воздухом: щами и чем-то лежалым – и на его глазах дверь в материнскую спальню толкнуло сквозным порывом, и она с грохотом захлопнулась. Илья проглотил это. Постоял бесшумно, вслушиваясь, нет ли в квартире еще, кроме него, живых. Потом прокрался в кухню, выхватил из кухонного шкафа ствол, щелкнул предохранителем и уже с ним пошел проверять. В его собственной комнате было все пусто и точно в том же порядке, в котором он там все оставлял. На столе незаконченный рисунок, постель смята. Подошел к материной. Дернул за ручку – заперто. Подергал еще – не открывает. Изнутри заперто. У нее в двери замок с защелкой стоит, вспомнил Илья: рыжачок такой, передвинешь вверх – и можно захлопывать, само запрется. В Илюшиной комнате такого не было. Он припал ухом к двери. Тишина там стояла, ни шороха. В маминой комнате никого не было, точно. Форточку же открывал проветривать, когда Сереге звонил. Сквозняком и закрыло. А что заперто… Как-то случайно, наверное, задел этот рычажок, сам. Замок можно было и из коридора вскрыть, там была такая дырочка крохотная, в нее если тонким ткнуть, замочная личинка разжимала свои жвала. Илья поискал в кухне, чем бы надавить. Взял спички, ножик, принялся затачивать. Соскользнуло, порезался до крови. Бросил это дело, полез в банный шкафчик за йодом и пластырем. Бесишься на меня? Ну и сиди там! * * * До вечера прятался в раковине, смотрел телевизор. У телевизора два назначения: глушить и пустоту наполнять. Илье нужно было, чтобы его сегодня глушило. Глушило тревогу, глушило совесть, перебивало все разговоры, которые он мог только сам с собой вести. Нельзя было телефон включать, чтобы не засекли – да и думать громко было нежелательно. Просто высидеть-дотерпеть до Магомедовой эсэмэски: согласен тот быть обманутым или нет? Чтобы от него получить ответ, Илья несколько раз вылезал из дома, перебегал через дорогу, отходил подальше, плутая – на Букинское шоссе, на Батарейную, на Чехова – и на секунду включал насосавшийся электричества мобильный. Магомед молчал – то ли насмехался над его наглостью, то ли просто вычеркнул уже Хазина, нашел понадежней поставщика; то ли с кем-то пока советовался? Ни отказа от него не было, ни согласия. Каждый раз Илья непременно кружил вокруг дома: выискивал чужие машины с черными окнами, околачивающихся без дела мужиков, патрульно-постовые сине-белые жестянки. Но кто бы ни шмонал сейчас Москву, кто бы ни пытался нащупать в ее складках Петю Хазина, до Лобни они еще не дотянулись. Были, наверное, у Дениса Сергеевича и другие дела; в конце концов, объявлять Хазина в федеральный розыск повода пока не имелось. Солнце в четыре часа дня стало бледнеть и довольно скоро запало; и почти сразу за этим в него разверилось. Еще до того, как оно провалилось, хоронить его вышла ущербная Луна. На все еще прозрачном небе она светила довольно ярко одолженным светом, но инфракрасного отражать не умела. Ветер, который поднимался уже днем, стал резче и живо вымыл из Лобни дневное тепло. Телевизор по всем главным каналам кормил скучными фильмами, снятыми будто на старый телефон. Цвета в них были повядшими, героев звали полными именами: Елена, Андрей, Константин, вещали они ровно и равнодушно. Страсти у них кипели как бы бурные, но герои их выносили стоически, так, словно их ничего в этой жизни решительно не колыхало. Но смотрят, наверное, если показывают, пожимал плечами Илья. Мать, наверное, смотрела после работы. Очень успокаивает, когда видишь, как другие страдают, хоть бы и с такой натугой. Сварил макарон себе, пожрал с кетчупом, вспомнил утренние драники, посмеялся. Фильмы прерывались через равные промежутки новостями: тюк, тюк, тюк. Как будто сначала рыхлили вечную мерзлоту, а потом сваи в грунт вбивали. Что-то строили, наверное. В новостях тоже был надрыв. У всех ведущих были очень озабоченные ебальники: мир разваливался на куски. Только Родина еще как-то стояла. Показывали чиновников, которые объясняли, как. Чиновники приправляли официоз феней, чтобы быть ближе к телезрителю. Потом дали нарезку обращения Президента – тот грозил клеветникам России. В короткой речи Илья узнал много слов, которые впервые на тюрьме услышал. Ближе к вечеру пошли ток-шоу. На круглых аренах кипишили мордастые бакланы в костюмах, кружили друг вокруг друга, как гладиаторы с сажалами, и один раз дошло до форменного мордобоя: какой-то злой штрих фирмача-фармазонщика на калган взял и рубильник ему в юшку расквасил. Разводили базар авторитетные блатные, но они не пытались разрулить все по понятиям, а от обратного – друг на друга фраеров натравливали. Побеждали всегда козлы-активисты, а демократам говорили «ваши не пляшут» и под улюлюканье отправляли их домой подтирать кровавые сопли. Из этого Илья сделал вывод, что весь кипиш замучен администрацией, просто чтоб закошмарить всех, кто на отрицалове. Че, понятный расклад. Совсем уже одурев от ящика, на взводе и в раздрае от последнего шоу, Илья врубил телефон прямо на кухне и сам Магомеду написал, совсем уже борзо: «Не бойся, у нас без кидалова». На это ответ пришел немедленно: «Да я и не боюсь!» – четыре смеющихся до слез желтых кругляша. – «Ты сам лучше боися!» Илья ему отправил тоже улыбочки, чтобы свести все к шутке. Подождал еще – продолжится разговор? В правильную точку он абрека ткнул? Больше поклялся ему не писать – поймет еще, что Хазин нервничает, и занервничает сам. Встречи с Магомедом он не боялся: возьмет с собой ствол, будут ему угрожать – достанет и покажет. Плетка против хамов должна работать. Ну давай, давай! Сколько можно тянуть резину?! Телефон, казалось, задымится. «Ладно!» – наконец цыкнул ему Магомед. – «Мы же все друг-друг знаем свои. Будут тебе деньги четверг. Встретимся с человеком твоим, дадим ему. Ты все четверг мне дашь?» «Да!» – крикнул радостно ему Илья. «Когда деньги приедут, люди товар отдадут». «Завтра скажу где точно», – сухо кивнул Магомед.