– Да где угодно! – Илья вскочил с кухонного стула, подпрыгнул, рукой достал до низкого потолка. – Для где угодно, бляха! Распахнул окно, нахлебался свежего, крикнул Лобне: – Ааааааааауууууу! Выхватил водку из морозилки, хлестанул ее прямо из горла, обморозился ею, вскипятился. Чокнулся с телевизорной куклой в синем пиджачке, поцеловал ее в нос. – За любовь! И тут звякнуло так в телефоне: как чайная ложечка, которой больному ребенку лекарство от сорокаградусного жара в сладком размешивают – о стакан. Звонко и тоскливо. От Нины. – Петь, с тобой все хорошо? У тебя сегодня целый день телефон отключен, мне что-то неспокойно, – написала она. – Все шикарно! – тут же, не думая, отрапортовал он ей. – Правда? – Нина переспросила. – А когда у тебя это твое внедрение кончится? – Скоро уже, – пообещал ей Илья и запил сладкое вранье горьким. – Переживаю за тебя. С того раза так не боялась, как ты с теми бородатыми влип, помнишь? С какими? Илья растерял еще немного радости. Не переспросишь же ее. Примерно можно догадаться, о ком она и о чем. Но сейчас о серьезном не хотелось. – Которые в рясах и с крестами? Помню, жесткие ребята, – на остатки смеха написал он ей. – Да ну тебя! Ну правда? – Они вообще-то уже вышли из нашего бизнеса, у них своя эта штука хорошо пошла, особенно бабуськи берут, – продолжил он. – Пфффф, – по-кошачьи фыркнула Нина и пририсовала скобочку: чуть-чуть улыбнулась. Илья тоже улыбнулся – как инсультный, одной стороной рта; за того Петю, который как будто жив. Тот Петя должен был продолжать шутить своей девочке шутки, чтобы ей не было страшно. – А я легла сегодня пораньше и никак не могу заснуть. Уже вся искрутилась тут. Мы не можем чуть-чуть поболтать? Голосом? А другая половина как будто была того Пети, который не мог двигать губами. Но Нине ее не различить – на нее свет не падал. – Мы тут с Мухтаром на границе бдим. Если я буду вслух нежничать и хихикать, наркодилеры нас раскусят и пойдут другой тропой, – написал Илья. – А ты как будто с Мухтаром, – отозвалась она. И прислала три эмодзи: полицейский человечек, собака, сердце. – А если он воспримет все всерьез и влюбится? – с полуулыбкой спросил Илья. – Тогда ему придется иметь дело со мной! – Нина приклеила эмодзи: два борца, один в красном трико, другой в синем, готовятся схватиться. Илья хмыкнул. А потом кольнуло. Кололось это – смеяться с ней за Петю. – Ладно, слушай… – напечатал он ей. – Мне тут не очень удобно. – Подожди-подожди! – тут же перебила его Нина. – У меня важный вопрос! – Какой? Она ответила не сразу – а потом вдруг пришла фотография. Илья щелкнул по размытому контуру, чтобы загрузить ее – и ослеп. Это была Нинина грудь. Обнаженная. Не прикрытая ничем: тонкие пальцы только снизу поддерживали ее, хотя и если бы она и не парила, а магнитилась чуть к земле, все равно была бы совершенной формы. К соскам – коричневатым, сжавшимся от его будущего взгляда – его как в эпицентр урагана тащило. Фото было обрезано по губы. И шея ее, нагая и нежная, и ключицы со впадинками, и татуировка темно-серая на месте крестика – все было тут. Илья сжал телефон. Ничего красивей он себе со своей жизнью представить не мог. – Мне кажется, или сиськи больше стали?))) – прислала она ему с тремя хохочущими скобками вопрос через минуту, дав сперва налюбоваться. – Стали идеальные, – выдавил он. – Так, погоди, а были?! – теперь смех до слез. – Нин! Мне работать еще! – Ой. Меня так заводит, когда ты деловой! Можно, в следующий раз ты будешь как будто работать с отчетностью? – Пффф, – передразнил он ее. – Дико хочется трахаться! – вдруг заявила Нина. – Я читала, что у беременных чем дальше, тем больше. Но это же бессмысленно? Илья зачем-то слез со стула, посмотрел на свое отражение в окне, постучал по столу, думая, какая все-таки она вредная зараза. И тут заметил: стрелочка на телефоне загорелась. Не горела, значит, раньше? А сейчас – почему? Надо было прощаться. – Не могу больше, все! Завтра спишемся! – Еще секундочку! Правда, важное! – взмолилась Нина. – Только быстро, а то меня сейчас тут рассекретят! – сдался он. Ждать пришлось еще минуту. И опять пришла расплывчатая телесная фотография. Илья покорно открыл, уверенный уже, что она опять станет его искушать. Это был ее живот. Загорелый: в пупке торчит серебристая сережка-штанга. Кажется, совершенно плоский. – Тебе привет. Эта глупость Илью совсем выбила. Не знал, как на такое правильно ответить. Ему тоже привет? Ей? От кого? От папы? Вспомнил Петины бельма в фонарном луче, вспомнил обмороженный колодец, тяжесть его тела, гидравлическую силу замерзших рук. Потом еще вспомнил, как Петя красными пальцами натыкивал безуспешно код в телефоне – раз, другой – помогая Илье его подсмотреть и хорошенько запомнить. Кому он хотел позвонить? Может быть, Нине? – Ладно, прости, я понимаю, что это все бабья дурь! – раскаялась Нина. – Знаешь, у беременных еще и мозг атрофируется. Я прямо чувствую уже, как процесс пошел. Мужайся! – Ок)) – А ты меня обратно к себе пустишь в квартиру? Если нет, я могу и тут перекантоваться. Просто соскучилась по твоему шесту для стриптиза! – Нин, мне правда пора. – Все-все. Все! Спокойной ночи! – Спокойной) Вот только сейчас, когда ему самому забрезжило хоть что-то впереди, стало настигать и другое: кто будет за него выполнять все эти обещания, которые он Нине щедро дает? Кто будет – за Петю? Спас он ее? От чего? От того, чтобы не по-христиански? Ни одного ответа. Даже эхо молчит: квартира слишком для эха маленькая и заставленная старым барахлом. Как было лучше? Как было бы? Она ведь узнает, скоро узнает, что он мертв, что убит. Найдут его в коллекторе, и даже если на опознание не поедет, тогда – что?! Все равно – на похороны. Зачем он вчера полез в колодец к Хазину? Как теперь поверить снова, что Хазин – это он и есть?! Илья выбежал в коридор. Материнская спальня была еще заперта – как захлопнулась, так Илья, порезавшись на этом, к ней больше и не подходил. Водки если еще влить, можно совсем расшататься. Водку одному нельзя, она ему прободает пленочку между умом и безумием, которое у любого человека в специальном пузыре, как желчь, внутри хранится. Просочится темная желчь и выест ему все нутро. Надо заболтать эту тягость, эту гадость, надо затанцевать ее, музыкой громкой задавить ее, гадину, весельем ее, весельем – как каблуком сколопендру какую-нибудь растереть по асфальту! С кем? С кем бы? И тут вспомнил: Гоша! Гошин же телефон есть. Он же предлагал: пиши-звони, давай дружить! Вторник – и что, что вторник. Не так-то еще и поздно. Он, может, и угостит Илью своим смехом, своим хмелем, своим порошком, и чем угодно, чтобы до завтра, до солнца Илье не чувствовать времени и не быть одному. Нужно с материного телефона набрать ему, как собирался.