Где он? В ее комнате, в прикроватную тумбочку положил. И там же зарядка. На кухне выточил все-таки ножом из спички отмычку – на этот раз не дал ей себя порезать. Сел рядом с материной дверью на пол, смеясь над тем собой, который комнату собирался с пистолетом штурмовать. А из-под двери сифонило ледяным, и щель была залита тьмой, как эпоксидной смолой. Ничего; поковырялся в замке – отпер. В комнате был ледник. Никого. Тюль от открытой форточки надувался, летел. Врубил свет. По полу были расшвыряны ветром какие-то справки с печатями на серой поликлиничной бумаге. С подоконника сдуло. Он присел на кровать, выдвинул ящик. Мобильник тут, тут и зарядка. Воткнул, чтобы далеко не ходить, прямо здесь, за тумбочкой. Чтобы не показывать матери, будто он от нее бегает. Ток вроде пошел, но телефон не оживал, упрямился. Отдай мне его, тебе-то он сейчас зачем? А мне нужен, чтобы позвонить Гоше. Гошану. Чтобы он меня вытащил в город. Чтобы я мог с ним прокатиться по ночным проспектам, в хлам нажраться в каком-нибудь баре за его счет, чтобы он научил меня так же вот трещать ни о чем без остановки – и чтобы люди меня так же слушали, разинув рот. Чтобы он свою легкость мне преподал, свое нахальство, чтобы я мог с незнакомыми девушками знакомиться, как он, чтобы я понял, как жить одним днем, даже если впереди еще сто лет. И я пойду сегодня тусить, ясно? Пойду, и все! Чтоб не думать. Закрыл форточку – пусть больше не пугает. Телефон мигнул зеленым – монохромный экранчик зажегся. Повертел в руках. Это было странно – держать ее телефон. Думать, что она его к уху прикладывала. В телефоне, все-таки, какие-то пылинки человеческой души из разговоров западают и оседают. То ли на мембранах, то ли на микросхемах. Погладил его зачем-то. Ладно. Где тут Гошин номер? Уже совсем на секундочку включил Петин айфон, быстро нашел в нем Гошу, и в материн мобильник перебил по цифре. Все, можно звонить? Времени, правда, без четверти двенадцать. Но зудело, не унималось. Он нажал кнопку с поднятой зеленой трубочкой. Деньги-то у тебя остались на нем, ма? Пошли комариные гудки – и Илья осторожно приложил телефон к уху тем местом, которым его к своему уху прижимала мать. Прогудело-прогундело: раз, пять, десять. Включился автоответчик – Гоша-бодрячок предлагал выкладывать, зачем его ищут, божился перезвонить. Нет, погоди, ты мне сейчас нужен, а не потом. Потом будет суп с котом. Набрал снова. Опять стало отсчитывать: туу, туу, туу. Сняли. – Але?! – испуганный девчачий голос. – Привет, – хрипло сказал Илья. – А Гошу можно? – Гошу? – растерянно переспросила девушка. – Ну Гошу, да. Это ведь Гоши номер? – А Гоша умер, – сказала она. – Что? – сказал Илья. – Умер. Правда. Полчаса назад. «Скорая» сказала. Ему с сердцем плохо стало. – Как с сердцем? То есть?! – В караоке, – ответила она, как будто это все объяснило. – Я сейчас в больнице. Мы сегодня только утром с ним познакомились. А вы его хорошо знаете? Вы можете сюда приехать? И тут милиция. А то я ничего не понимаю. Илья сбросил ее. Нажал кнопку с красной брошенной трубкой и подержал, чтобы мобильник сдох. Дольше, чем надо. Потом кинул его на кровать. То есть спрашивал он у нее, а сам уже прекрасно знал, в чем дело. От чего может стать плохо с сердцем у парня, которому еще тридцати нет и который только с утра затарился кокосом? От одного. Передознулся. Зазвал девчонок в караоке, угощал их там, может: все по своему утреннему плану. Кроме последнего. А это ты ему продал. Хазин отказывался ему давать, а ты дал. Хазин, который чморил его, плевал на него, который его за шута держал – перестал своего Гошу пичкать, но ты-то за него перерешил, переделал по-своему. Ты этому слабаку, этому болтуну, этому блаженному человеку впарил сразу шесть граммов, хорошую цену ему предложил! А он и взял – больше взял кайфа, чем дурацкое сердце-тряпка может выдержать. Жадность. Глупость. Скотство. Ты взял чужой телефон, нашел в нем кого-то живого и веселого, искусил его и убил. Танцуй теперь, давай танцуй, болтай в полный голос – сам с собой! Один дери глотку, чтобы самого себя переорать. Встал на колени перед материной кроватью. Потрогал кнопочный телефон, который только от мертвых к мертвым мог звонить. Я этого не хотел. Если бы мне дали протрезветь, я не стал бы и Хазина убивать, честное слово. А теперь одна костяшка домино роняет другую, они как-то сами рушатся, помимо меня. Зарылся лицом в смятую подушку. Помимо тебя? Вовсе нет: это ты их толкаешь. Ломаешь ногами лабиринт из костяшек-судеб, в котором оказался, чтобы только самому выпутаться и сбежать, чтобы уйти от наказания, которое заслужил. Хазин отправил тебя на зону, а что этот сделал тебе? Этот никому ничего не сделал. Он – за что заплатил? За какую-то жадность? За свою – или за твою? Не хватило тебе Пети? Теперь ты аккуратно, за лесочку вытащишь из черного телефона тех, кто несмотря ни на что любил Хазина, и их жизни тоже порвешь? Друг, девушка, мать с отцом. Как, думаешь, твоя блядская клоунада аукнется им, когда они поймут, что случилось? Как Нине будет удержать Петиного ребенка в животе, когда она на похоронах будет гадать, кто ей вместо него писал? Как отец, который гордится – видно же, что он на самом-то деле гордится! – тем, что из сына такого хищника воспитал, что тот еще сильней и хищней его вырос, будет его в землю закапывать, единственного? От этого – тоже сбежишь? А? Илья вскочил, вырубил ей свет, шваркнул дверь со всей силы, метнулся в кухню, плеснул в себя водки. Потискал Петин телефон. Дернул Хазина опять из посмертия. Еле дождался, пока тот придет в себя, вырулит из беспамятства. Давай сюда отца своего, давай этого упрямого осла! Он все ноет, что ты ссышь с ним по-мужски поговорить – ну давай, вызови его на разговор! Нашел переписку с Юрием Андреевичем. Вдавил буквы такой тяжелой рукой, что волна по экрану пошла, как от камня по воде: «СПИШЬ?» Отец проморгался не быстро и ответил все-таки: «В ЧЕМ ДЕЛО?» – По поводу Нины. – Какого черта?! Ты знаешь мою позицию! Даже не начинай! – Слушай меня, – с пьяной злостью и решимостью набрал ему Илья. – Я на ней женюсь, и ты ничего с этим не сделаешь, понятно? Отец от такого напора и такой наглости пропал – может, давал понять Хазину, что не потерпит этого тона. Но Илье было плевать. – Ты мать любишь? Ты любишь свою жену? – вслух и в буквах долбил он отцу в череп. – При чем тут это?! – не выдержал старик. Вскочил, наверное, растрепанный, в майке-алкоголичке, из кровати, заперся от жены в ванной. Гордый и жалкий. – Знаешь, что я думаю? – пропечатал ему Илья. – Я думаю, ты ее любишь. Если бы не любил, не боялся бы так потерять. Ты ее любишь, а остальное меня не ебет, ясно? – Следи за языком! И это не имеет отношения к нашему разговору! Голоса, голоса Илье не хватало сейчас, чтобы объяснить старому кретину, что имеет отношение и к чему. Голоса, которого Петя лишился. – Так вот. А я люблю Нину. И я не могу потерять ее. У нас будет ребенок. Говори, что хочешь, мне насрать. У нас будет ребенок, это будет твой внук. Или девочка. Родится в мае. Ты станешь дедом. Старший Хазин онемел. Илья помнил все, что он Пете про залет у золушек рассказывал. Да и хер бы с ним. Слишком мало времени, чтобы дать ему переварить это. Надо главное, главное сказать, пока он слушает. – Па. Папа. Ты там? «ДА». – Ты будешь его или ее дедом, это важно! Ты. Потому что если со мной что-нибудь случится, ты будешь должен о нем заботиться. Понял меня? Ты! Понял?! Через секунду телефон затрезвонил этой песней про обжигающий огонь и про воду, которой можно напиться. Петя хотел ответить, но Илья сбросил. «ЧТО ПРОИСХОДИТ?» «ГДЕ ТЫ? НЕМЕДЛЕННО ОТВЕТЬ!» «С ТОБОЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ?» Спиритический сеанс, сказал себе Илья. Это какой-то ебаный спиритический сеанс, вот что это такое.