Нэнси хоть ненадолго, но заколебалась прежде, чем сказать ей вызвать «скорую». К тому времени я уже лежала на траве, обнимая себя руками и прижимаясь лицом к месту, где были мертвые маргаритки. Бабушка с Нэнси пронесли меня по берегу и вытащили по тропе на скалу, завернутой в одеяло, чтобы встретить врачей на дороге. Прилив уже начался, а у меня кончалось время. Мое сердце остановилось как раз перед тем, как приехала «скорая» с дефибриллятором. Я всегда помню момент смерти: невыносимая боль в груди, ощущение, что кто-то выжимает воздух из легких, головокружение за секунду до того, как теряешь сознание. А затем бесконечная темнота. Мое сердце не билось три минуты и об этом я ничего не помню. Совсем ничего. Иногда я завидую историям людей о клинической смерти. У меня, хоть я умирала так много раз, никогда не было белого света, длинных тоннелей или людей с белой бородой, готовых поприветствовать меня у жемчужных врат. Но я помню, как очнулась в незнакомой палате; после четвертой смерти я провела в больнице четыре недели. Из-за того, что на тот момент мы были в Корнуолле, у врачей не было времени, чтобы везти меня до лондонской больницы, где меня подолгу лечили столько раз. Сначала я лежала с разными людьми – очень старыми и очень молодыми – с разными проблемами. Но всех из объединяло то, что их больше интересовало мое здоровье, чем их собственное. Меня всегда восхищало, как люди знают так мало о работе своих тел. Но, может, это потому, что их тела работают, и люди по природе своей склонны принимать все, что не сломано, как должное. Я потеряла счет людям, которым я за тот период объясняла свои проблемы с сердцем. Снова и снова мне приходилось учить взрослых, как работают их сердца и разъяснять, почему мое этого не делало. Люди, кажется, больше понимают в работе своих телефонов, чем своих тел. Это странно и остается для меня загадкой. Сердце это мышца, искусно построенная качать кровь по всему телу и поддерживать жизнь. Это просто и очень сложно одновременно. Правая часть сердца получает кровь, где недостает кислорода, из вен и закачивает ее в легкие, где она насыщается кислородом и избавляется от углекислого газа. Левая часть сердца принимает насыщенную кислородом кровь из легких и разносит по артериям к остальным частям тела. Левую и правую части разделяет перегородка, и у левой стенки толще, потому что ей нужно качать кровь под более высоким давлением. Сердце настолько сильное, что весь этот процесс занимает примерно минуту, поэтому если оно по какой-то причине остановится, человек, которому оно принадлежит, вскоре тоже останавливается. Я замечала, что люди начинают теряться, когда я говорю о предсердиях, желудочках или моей проблемной аорте, поэтому мне проще просто сказать, что у меня дефектный клапан. – У меня в машинном радиаторе тоже есть такое, – сказала женщина в палате. Я не знала, как ей ответить, поэтому просто кивнула и улыбнулась, дождавшись, пока она уйдет в своем больничном облачении, завязывающемся сзади. Мое пребывание в больнице было отпуском для моей матери. Ей не приходилось наблюдать или ждать, пока мое сердце решит снова взбрыкнуть. Темные круги под ее глазами становились на несколько оттенков светлее. Каждый раз, когда я почти умирала, она выглядела помолодевшей. Она была счастливее и здоровее без меня в ее жизни, и маленькая потайная часть меня ненавидела ее за это. Бабушка была единственной, кто регулярно меня навещал. Она читала мне истории и придумывала свои о работниках больницы. Иногда я просыпалась, а она спала в кресле возле меня, держа книгу в одной руке и мою ладонь – в другой. Думаю, тогда я впервые поняла, что бабушка любит меня больше всех. Больше, чем моих сестер – в отличие от моей матери. Хотя я не понимала, почему. – Тебя разве не беспокоит, что я сломана? – спросила я однажды, когда она пришла меня навестить. Она сняла свое розовое с фиолетовым пальто, села на койку и улыбнулась: – В моих глазах ты не сломана, и тебе тоже не стоит себя такой считать. Мы те, кем себя считаем, и в несовершенстве есть много прекрасного. – Но доктора сказали… – Не обращай внимания на этих докторов смерти. Их научили чинить людей, но не научили чувствовать. Ты можешь сделать что угодно. Быть кем угодно. Тебе просто нужно в это поверить. – Она взяла поднос с нетронутой больничной едой, стоявший возле кровати, и выбросила все в мусорное ведро. Потом она расстелила красно-белую скатерть поверх простыней и поставила на нее искусную подставку для торта. На ней были изысканные сэндвичи и пирожные… чаепитие из The Ritz навынос. Мы начали с булочек, намазывая крем поверх варенья, в корнуэльском стиле. – Больничная еда ужасна, неудивительно, что ты ее не ешь. Я решила пронести сюда кое-что получше. Я не хочу, чтобы ты голодала, и мне все равно, что думают врачи, – сказала бабушка, откусив булочку и запачкав нос вареньем. – С тобой все будет хорошо. Люди говорили мне, что я никогда не стану опубликованным автором, но вот она я. И ты можешь быть кем захочешь. Забудь, что о тебе говорят другие, и пиши свою историю. Я много думала о словах бабушки. Они проигрывались на повторе у меня в голове и сильно повлияли на меня. Впервые за долгое время у меня снова появилась надежда на будущее. Ее вера в то, что у меня оно есть, заставило поверить и меня. Я решила, что она права, и с того момента я была намерена опровергнуть мнение врачей. Пусть я была маленькой, но я видела, что моя мать навещала меня из чувства долга, а бабушка приходила из-за любви. Иногда люди путают любовь и долг, но это не одно и то же. И настолько же разными были женщины в моем детстве. – Спасибо, что навестила, бабуля, – сказала я. Меня охватила подавляющая грусть, когда она надевала свое пальто, готовясь уходить. – Мне это в радость, цветочек. Не забывай только навещать меня в Сиглассе, когда я стану старой и одинокой. – Не забуду. – Надеюсь. Между нами говоря, ты моя любимица. Мне нравится думать, что она говорила искренне. Я хотела быть чьей-то любимицей. Мне было все равно, за что. Когда я думаю о том, что бабушка ушла из моей жизни навсегда, я чувствую себя более сломленной, чем когда-либо. Она единственная, кто действительно верил в меня, и я не знаю, как существовать без нее. Секреты похожи на невыплаченные долги; они накапливаются, а слишком высоких процентов лучше избегать. Я не такая милая и невинная, какой меня все считают. То, что я не провожу всю жизнь в нытье, как одна моя сестра, и не считаю себя лучше других, как вторая, не значит, что у меня иногда не бывает темных мыслей. Книга бабушки, «Маленький секрет Дейзи Даркер», стала мировым бестселлером. Я знаю, некоторые думают, что персонаж основан на мне. Но настоящая Дейзи Даркер никогда не была такой милой или сломленной, какой всем хотелось ее видеть. У меня есть свой секрет. И ради сохранности некоторых секретов стоит убивать. Двадцать шесть 31-е октября 02:50 – меньше четырех часов до отлива – Который час? – спрашивает Лили. – Пять минут с тех пор, как ты спрашивала то же самое, – отвечает Роуз. – Серьезно? Кажется, что прошло намного дольше. Я согласна. Время движется медленнее, когда твое сердце разбито, а их сердца тоже наверняка повреждены. Время тянется, секунды похожи на минуты, которые кажутся часами. Мне начинает казаться, что я заперта в этом доме с моей семьей навсегда. Лили качает головой: – Разве мы никак не можем попытаться убраться из Сигласса сейчас? Ждать здесь как легкие мишени еще три часа это безумие. Я припарковалась на песчаных дюнах по ту сторону перешейка. Мы могли бы поехать в полицейский участок вместе. Позвать на помощь. Я не хочу больше здесь оставаться. – Никто не хочет здесь оставаться, – говорит Конор. – Ты же знаешь, мы не выберемся до отлива, – говорит Роуз. – Для этого нужна лодка. – А мы не можем сделать лодку? – Лили начала расхаживать по комнате. – Должно же здесь быть что-то плавучее? Мы можем снять с петель одну из дверей. – Ты слышишь этот шторм? – вздыхает Роуз. – Ты слышишь, как волны разбиваются о камни в темноте? Ты помнишь, как опасно плавать в бухте даже в спокойное время? Ты серьезно предлагаешь нам попытаться доплыть в безопасность на старой двери? Может, нам еще вместо весел взять деревянные ложки? – В ее тоне слышится что-то непривычно недоброе. Лили продолжает расхаживать, а Роуз начинает грызть ногти. – Думаю, мы все очень расстроены и устали, но, может, мы попробуем быть добрее друг к другу? Никого из присутствующих нельзя винить в случившемся сегодня, – говорю я, и это вроде действует. – Извини, – говорит Роуз. – Я знаю, тебе страшно, Лили. Нам всем страшно, но тебе, наверное, еще хуже после произошедшего с Трикси. – Вы же говорили, я просто потеряла сознание в коридоре? – спрашивает Трикси. – Верно, – отвечает Роуз, осознавая свою ошибку. – Но это нас напугало, особенно твою маму. Нам просто нужно подождать еще немного, а потом мы можем уехать. Роуз снова поглядывает на часы. Она часто это делала с момента прибытия сюда. И это Роуз сказала, что лодка Конора пропала, что веревку отрезали. Она единственная, кто выходил из дома – насколько мне известно – и что, если она ее и перерезала? Я пытаюсь перестать предполагать худшее о присутствующих, но невозможно знать, кому верить. Я уверена, они заняты тем же. – Почему здесь всегда так холодно? – Трикси поеживается. – Я подкину полено в костер, – говорит Лили, подходя к камину. Она смотрит в корзину с дровами, и мне кажется, она боится сломать один из наманикюренных ногтей. – Там еще одна, – шепчет она, не двигаясь. – Еще одна что? – спрашивает Конор, подходя к ней. Он медленно наклоняется и достает еще одну кассету из корзины. – Раньше ее здесь не было, я бы заметил, – говорит он, оглядывая остальных. – Что на ней написано? – спрашивает Роуз. Конор поднимает кассету, чтобы всем были видны буквы на обложке: «ЗАМЕТЬТЕ МЕНЯ» – Я голосую за то, чтобы ее сжечь… – говорит Лили. – Нет! – перебивает Роуз. – Что, если эта запись даст нам понять, что здесь происходит? Что, если мы никогда не узнаем правду, если не посмотрим? – Ты говорила это же в прошлый раз, – отвечает Лили. – Разве ты не понимаешь? Кто-то пытается влезть нам в головы, и подыгрывая, мы делаем только хуже. – Я хочу посмотреть. Мне интересно видеть вас в молодости, – говорит Трикси. – Я сказала нет! – срывается Лили, а Трикси глядит на нее. – Это не ее вина, – говорю я. – Я тоже думаю, что нам нужно посмотреть, – говорит Роуз. – Я хочу понять, в чем дело, и чем еще нам заняться? Лили оглядывает комнату, ожидая, чтобы кто-то встал на ее сторону, но этого не случается. – Ладно, – говорит она. – Делайте что хотите, как всегда. Конор вставляет кассету в проигрыватель, берет пульт и садится рядом с Роуз в дальней части комнаты. Я сижу на полу рядом с Поппинс, прямо как когда она была еще щенком. С собаками намного спокойнее, чем с людьми. Домашнее видео начинается с изображения сада Нэнси позади Сигласса. Похоже на лето, цветы более впечатляющие, чем я помню. Я незаметно оглядываюсь через плечо и вижу, что Трикси с Лили смотрят на экран. Но Роуз с Конором теперь сидят очень близко друг к другу. Они шепчутся – наверное, чтобы не слышала Трикси – но я могу разобрать несколько слов. – Если бы это был детектив, убийцей был бы наименее вероятный подозреваемый, – говорит Конор. Я поворачиваюсь к телевизору и притворяюсь, что не слышу их. – Ты же не думаешь, что Дейзи… – шепчет Роуз. – Нет. Это безумие, – отвечает Конор и меня охватывает странное облегчение, сопровождаемое волной гнева. Звук разбивающихся волн становится громче в моей голове, вместе с тиканьем часов в коридоре. То, что у меня сломанное сердце, не значит, что я не могу разбить чье-то еще. Двадцать семь