– Потому что она почти не пила вечером – в отличие от нас – и Роуз всегда была самой здравомыслящей в семье, – отвечает отец за всех присутствующих, ни на секунду не задумавшись. – Спасибо! – Лили закатывает глаза. – Кроме того, ты вообще не умеешь грести, – добавляет Роуз, глядя на нашу надувшуюся сестру. – Я вернусь как можно скорее, – говорит она, прежде чем уйти. – Она едва ли ела прошлым вечером, – подает голос моя мать, когда Роуз исчезает. – Кто-нибудь еще заметил, как сильно она исхудала? Она почти не говорила ни с кем весь вечер и она все время смотрит на часы… – Полагаю, ей не терпится отсюда выбраться, – перебивает отец. – Знакомое чувство, – говорит Нэнси, когда я сажусь рядом с ней на диван. Она все еще смотрит на телевизор, так и не оторвавшись от экрана за все это время, а я вижу, что моя семья из семидесятых пропала с экрана. Теперь там только я в своей кроватке. Мой отец, должно быть, забыл выключить камеру. – Нам нужно продолжать это смотреть? – спрашивает Лили, протягивая руку к пульту. – Нет, подожди, – шепчу я, видя появившуюся на экране пятилетнюю Роуз. Она оглядывается через плечо, потом подкрадывается ближе к колыбели. Мы все невольно подаемся поближе к телевизору, когда маленькая Роуз склоняется над ребенком, еще раз оглянувшись. Мы ловим каждое слово звучащей мило колыбельной, которую она начинает петь детским голоском. Все, на что хватило фантазии: Тихо, малыш, не лей слезы ручьем, Сейчас мы живы, но потом мы умрем. Она запускает руку в карман и достает что-то похожее на мышонка. Мышата рождаются розовыми и без шерсти. Слепыми, глухими и беззащитными. Существо пищит, когда Роуз зажимает его хвост пальцами и держит над кроваткой, а затем отпускает. Ребенок мгновенно – а я помню в нем себя – начинает плакать. Моя сестра качает колыбель и улыбается, прежде чем поднести палец к губам: – Тссс. – Затем пятилетняя Роуз исчезает из кадра. Мне кажется, что все смотрят на меня, но я не знаю, что сказать. Я только родилась, и не то чтобы я помню это происшествие или что-то, случившееся потом. Запись резко обрывается, выезжая из проигрывателя, а на экране появляется белый шум. Мы переглядываемся и обмениваемся невысказанными мыслями об увиденном, но прежде, чем кто-либо успевает заговорить, из коридора доносится звук шагов. Дверь в гостиную распахивается и на пороге снова появляется тридцатичетырехлетняя Роуз, словно мы все только что стали свидетелями какого-то странного перемещения во времени. Она мокрая, растрепанная и злая, и мы все глазеем на нее. – Лодка исчезла, – говорит она, запыхавшись. – Веревка, которой она была пришвартована, выглядит нарочно обрезанной. Мы застряли здесь до отлива. Двенадцать 31-е октября 00:45 – меньше шести часов до отлива Все смотрят на Роуз. – Почему вы все так на меня уставились? – Тебя только что подловили, – улыбается Лили. – Чего? – Роуз отступает на шаг назад к двери. – Ты подкинула Дейзи в колыбель мышонка в ее первый день дома! Роуз выдыхает, качая головой, как будто от облегчения. – Роуз была ребенком. Иногда дети делают странные вещи. Не нужно рыться в прошлом или кого-то расстраивать сейчас. У нас хватает проблем, – говорит Нэнси. – Да, например, пропажа долбаной лодки, – отзывается Конор, гневно покидая комнату. Я оглядываю гостиную и вижу, что все выглядят такими же подавленными и усталыми, какой себя чувствую я. Страх и печаль в комнате ощущаются материальными, соединяя нас, хоть мы предпочли бы быть порознь. Наша скорбь сближает нас. У всех были причины злиться на бабушку – и не только из-за завещания – иногда ее было сложно любить. Но я уверена, что никто в этой семье не пожелал бы ей смерти. – Роуз права, лодка исчезла. Она даже не моя, – говорит Конор, появляясь на пороге. – Может, ты неправильно ее привязал, – говорит мой отец. – Нормально я ее привязал, – отвечает Конор, гневно глядя на него. Отец кивает: – Что ж, это была сложная ночь для всех нас, мы устали. Не думаю, что нам стоит позволять нашему воображению напугать нас мыслями, что случившееся это не просто трагический несчастный случай и пропавшая лодка. – Он встает, немного пошатываясь. Потом снова подходит к тележке и наливает себе еще виски. Жидкая анестезия, притупляющая боль. – И ты еще думаешь, почему мы развелись? – тихо бормочет моя мать, прежде чем цыкнуть, что является одной из ее любимых вещей. – Потому что мне нравится виски? – спрашивает он. – Нет, потому что ты эгоист. Тебе даже не пришло в голову, что кто-то еще может хотеть выпить. – Здесь на всех хватит. – Отец поднимает графин повыше. – Они не хотят виски. Давайте я сделаю всем чаю? Включая тебя. Нам нужно прояснить головы. Она выходит, не спросив, кто что будет. Моя мать всегда считала, что чашкой чая можно решить практически любую проблему. Плохой день на работе? Выпей чашку чаю. Нечем платить по счетам? Выпей чашку чаю. Узнала, что муж изменяет тебе с двадцатилетней арфисткой? Выпей. Чашку. Чаю. Моя мать когда-то забыла о моем дне рождения, но она никогда не забывает, кто какой чай любит. Это имеет для нее странное значение. Хоть в нашей семье это легко запомнить – она единственная, кто пьет его с сахаром. Как только она покидает комнату, отец снова делает большой глоток виски. – Что? – говорит он, ни к кому в частности не обращаясь. – Моя мать мертва. Я должен быть расстроен и мне можно выпить гребаного виски, если мне этого хочется. Никто не спорит с ним; это всегда было пустой тратой времени. Самоуверенность всегда превращает его мнения в факты у него в голове. После довольно долгого отсутствия, Нэнси возвращается с подносом. Она сменила свою черную шелковую пижаму на черный гольф, укороченные брюки и балетки – один из ее классических нарядов в стили Хепберн. Она еще и подкрасилась – толстые черные стрелки на глазах и немного румян. Полагаю, все справляются с утратой по-разному. Ее руки с просвечивающими голубым венами заметно дрожат, поэтому поднос позвякивает, когда она опускает его на журнальный столик. Все берут по чашке – на каждой бабушкиной рукой выведены имена – даже у Конора есть своя. – Мам, – шепчет Трикси, не обращая внимания на поставленную перед ней чашку чая. Моя племянница была молчаливее обычного, и мне хочется оградить ее от всего этого. – Угу, – говорит Лили, даже не поднимая взгляда. – Мне нужно в туалет. – И зачем ты мне об этом говоришь? – Потому что мне страшно, – хмурится Трикси. Я выступаю на защиту своей племянницы, прежде чем ее мать успевает ответить. Я не выношу, когда Лили издевается над собственной дочерью. – Я пойду с ней, я не против… – Никто тебя за ручку не отведет, – резко говорит Лили, игнорируя меня. Никто ничего не говорит, но в их глазах отображается все невысказанное. – Тебе незачем бояться ходить в туалет. Тебе пятнадцать, не пять. Все твои гребаные книжки засоряют тебе голову всякими глупостями. И тебе больше не нужно бояться бабушки, дорогуша. Старуха умерла. Отец отпивает еще виски, а Нэнси снова цыкает, на этот раз громче. Ни один из них не умеет говорить моей сестре, что она перешла границу, что и является причиной ее оторванности от мира. Они словно боятся ее. – Не нужно плохо говорить об усопших, – говорит Нэнси. – Почему? – спрашивает Лили. – Ты всегда плохо говоришь о живых. Иди в туалет, Трикси. Нечего бояться, он же напротив гостиной. Давай, и повзрослей уже, – говорит она своей пятнадцатилетней дочери, впервые увидевшей мертвое тело. Трикси яростно смотрит на мать, поправляет свои розовые очки и выходит из комнаты. – Я думаю, нам нужен план, – говорит Конор. – Что-то я не припомню, чтобы тебя спрашивали, – невнятно произносит мой отец. – Конечно, нам нужно держаться вместе до отлива, – говорит Роуз. Дождь снаружи хлещет древние оконные стекла, сотрясая их в рамах. У Лили начинают стучать зубы, будто это заразно. – Если мы остаемся здесь до рассвета, нам нужно согреться, – говорит она. – В доме холодина. – Моя сестра всегда найдет, на что пожаловаться, но, справедливости ради, она одета в одну ночнушку. – Я принесу сверху пару свитеров. Кому-то нужно что-нибудь еще? Все обмениваются взглядами, как нежеланными подарками, качают головами, пожимают плечами. Трикси возвращается, Лили уходит, мой отец наливает себе еще виски, а мать снова цыкает. – Думаешь, это хорошая идея, Фрэнк? – спрашивает она. – Нет, это отличная идея. – Вы серьезно считаете, что это несчастный случай? – обращается к нему Конор. – Хватит! – рявкает отец. – Это не место преступления для репортера BBC и не загадочное убийство, которое кто-то должен решить, она была моей матерью. Она поскользнулась и упала. Вот и все. Нет никого убийства, никакой загадки. Ей было восемьдесят, она тронулась умом, а теперь она мертва. Конец истории. – Его лицо закрывается, как дверь. Разговор окончен. Затем отец хмурится и выглядывает в окно на море, освещенное лунным светом, как будто он забыл о нашем присутствии. – Извините, я думаю, мне нужно какое-то время побыть одному, – тихо говорит он.