Он взялся за ручку и повернул ее. В ту же секунду обитая железом дубовая дверь вся усохла и сжалась, издав серию громких хлопков наподобие взрывов петард. Свет просочился наружу сквозь образовавшиеся трещины — вместе с облачком пыли. Раздался сухой щелчок, одна из декоративных железяк, украшавших дверь, отвалилась и упала на крыльцо прямо под ноги Тэду. Он шагнул внутрь. Он не хотел заходить в дом; он хотел постоять на крыльце и поспорить со Старком. И не просто поспорить, а возмутиться! Спросить у него, ну зачем, ради всего святого, он это делает. Потому что заходить в дом было еще страшнее, чем иметь дело с самим Старком. Но это был сон, плохой сон, и похоже, что сущность любого плохого сна — отсутствие контроля. Как будто мчишься на «американских горках», и твой вагончик в любую секунду может сорваться с рельсов и впечатать тебя в кирпичную стену, где ты умрешь так же грязно и неприглядно, как насекомое под ударом мухобойки. Знакомая прихожая представлялась совсем незнакомой, чуть ли не враждебной. В основном из-за отсутствия старой, потертой ковровой дорожки, которую Лиз давно грозилась выкинуть на помойку… и хотя во сне это казалось пустячной мелочью, позже он часто думал об этом. Может быть, потому, что это было действительно страшно — страшно и за пределами сна. Можно ли говорить о какой-то стабильности в жизни, если изъятие такой малости, как старая ковровая дорожка в прихожей, вызывает столь сильные чувства несоответствия, растерянности, печали и страха? Ему не понравилось эхо собственных шагов по голому деревянному полу, и не только потому, что из-за этого эха дом звучал так, словно злодей, стоявший у него за спиной, сказал правду — что здесь не живут, что здесь царит боль пустоты и безмолвия. Ему не нравился этот звук, потому что его шаги звучали потерянно и убийственно грустно. Он хотел развернуться и уйти, но не мог этого сделать. Потому что у него за спиной стоял Старк, и Тэд откуда-то знал, что Старк держит в руке опасную бритву Алексиса Машины — ту самую бритву с перламутровой ручкой, которой одна из его любовниц исполосовала мерзавцу лицо в конце «Пути Машины». Если он сейчас обернется, Джордж Старк повторит то же самое с его лицом. Может, дом и был безлюден, но, кроме ковров (оранжево-розовый, от стены до стены, ковер в гостиной тоже исчез), вся обстановка осталась на месте. Ваза с цветами стояла на маленьком столике в конце коридора, откуда можно было либо пройти прямо в гостиную с ее высоким потолком и окном во всю стену, выходящим на озеро, либо свернуть направо, в кухню. Тэд прикоснулся к вазе, и она взорвалась осколками и едким облаком керамической пыли. Вылилась застоявшаяся вода, и полдюжины свежих садовых роз почернели и ссохлись еще до того, как упали в зловонную лужицу на столе. Тэд прикоснулся к столу. Дерево отозвалось сухим треском, и столик раскололся надвое, его половинки осели на голый пол. Что ты сделал с моим домом? — крикнул он человеку, стоявшему сзади… но не обернулся. Ему и не надо было оборачиваться, чтобы убедиться в присутствии опасной бритвы, которой (еще до того, как Нонни Гриффитс изукрасила ею Машину так, что его щеки свисали лоскутами мяса, а один глаз почти вывалился из глазницы) сам Машина взрезал носы своих «деловых конкурентов». Ничего, ответил Старк, и Тэду не нужно было оглядываться, чтобы убедиться, что тот усмехается. Эта усмешка явственно слышалась в голосе. Это сделал ты, дружище. Потом они оказались в кухне. Тэд прикоснулся к плите, и она раскололась надвое с глухим звуком, похожим на звон большого колокола, заросшего грязью. Нагревательные спирали криво торчали вверх и раскачивались, как на ветру. Из темной дыры посредине духовки потянуло зловонием, и, заглянув внутрь, Тэд увидел индейку. Сгнившую и вонючую. Из нее вытекала какая-то черная жижа со сгустками полуразложившегося мяса. Здесь у нас это называется фаршем из дураков, сказал Старк у него за спиной. Дураки только на фарш и годятся. Ты о чем? — спросил Тэд. Где здесь? В Эндсвиле, Тэд, спокойно проговорил Старк. В месте, где заканчиваются все рельсы. Он добавил что-то еще, но Тэд не расслышал. На полу валялась сумочка Лиз, и Тэд о нее споткнулся. Чтобы не упасть, он схватился за стол, и тот осыпался на линолеум горой опилок и щепок. Блестящий гвоздь покатился в угол с тихим металлическим стуком. Прекрати! Сейчас же! — закричал Тэд. Хочу проснуться! Ненавижу ломать вещи! Уж кто всегда был неуклюжим, так это ты. Старк произнес это так, словно у Тэда была целая куча братьев, и все грациозные, как газели. Вовсе не обязательно, встревоженный голос Тэда звенел, едва не срываясь на всхлип. Мне вовсе не обязательно быть неуклюжим. И не обязательно все ломать. Когда я осторожен, то все нормально. Да… плохо только, что ты забыл об осторожности, сказал Старк, улыбаясь, все тем же голосом из разряда «я просто сообщаю, как обстоят дела». И они оказались в прихожей у задней двери. Там была Лиз. Она сидела, раскинув ноги, в углу у двери в дровяной сарай. Один тапочек был на ноге, второй исчез. У нее на коленях лежал дохлый воробей. Лиз была в нейлоновых чулках, и Тэд увидел «дорожку» на одном из них. Она сидела, свесив голову; слегка жестковатые золотистые волосы закрывали лицо. Он не хотел видеть ее лицо. Точно так же, как ему не надо было смотреть на Старка, чтобы убедиться, что тот держит бритву, а его губы растянулись в острой как бритва ухмылке, ему не надо было смотреть на лицо Лиз, чтобы понять, что она не спит и не в обмороке. Она мертва. Включи свет, будет лучше видно, сказал Старк с улыбкой все тем же голосом из разряда «да вот просто решил провести с тобой день, дружище». Его рука протянулась над плечом Тэда и указала на люстру, которую Тэд сделал сам. Она, конечно, была электрической, но выглядела старинной: два фонаря «летучая мышь», закрепленных на деревянном штыре. Выключатель располагался на стене. Я не хочу это видеть! Он пытался сказать это твердо и с уверенностью в себе, но его уже начало пронимать. Он услышал, как подрагивает его голос, а это значило, что он готов разрыдаться. Да и то, что он говорил, уже не имело значения, потому что он потянулся к круглому выключателю на стене. Когда он прикоснулся к нему, между его пальцами проскочила синяя электрическая искра, не причинившая боли и скорее напоминавшая желе, чем свет. Круглая, цвета слоновой кости кнопка выключателя почернела, сорвалась со своего места и просвистела через всю комнату, словно крошечная летающая тарелка. Она пробила маленькое окошко в противоположной стене и исчезла, растворившись в дневном свете, который теперь приобрел жутко-зеленый оттенок окислившейся меди. Лампы-фонари вспыхнули неестественно ярко, а деревянный штырь начал вращаться, закручивая цепь, на которой висела вся конструкция. Тени плясали на стенах, словно в какой-то сумасшедшей карусели. Один за другим лопнули оба плафона, обрушив на Тэда дождь стеклянных осколков. Не раздумывая, он рванулся вперед и схватил свою бездыханную жену, чтобы вытащить ее из-под люстры, пока цепь не оборвалась и тяжелая деревяшка не грохнулась прямо на Лиз. Этот порыв был настолько силен, что заглушил все остальное, включая и его уверенность в том, что это уже ни к чему, потому что она мертва. Старк мог бы выкорчевать и обрушить на нее Эмпайр-стейт-билдинг, и это было бы уже не важно. Во всяком случае, для нее. Теперь уже нет. Когда он просунул руки ей под мышки и сцепил пальцы в замок над ее лопатками, ее тело подалось вперед, а голова откинулась назад. Кожа у нее на лице пошла трещинами, как на поверхности старинной китайской вазы. Ее пустые, остекленевшие глаза вдруг взорвались. Омерзительное, тошнотворно теплое зеленое желе брызнуло ему прямо в лицо. Ее рот открылся, зубы вылетели белым градом. Он почувствовал, как эти маленькие, гладкие, твердые градины бьют его по щекам и по лбу. Сквозь изрытые ямками десны наружу рвались сгустки крови. Язык вывалился изо рта и упал ей на колени, как окровавленный кусок змеи. Тэд закричал — слава Богу, во сне, а не наяву, иначе он перепугал бы Лиз до полусмерти. Я еще не закончил с тобой, тихо проговорил Джордж Старк у него за спиной. Он уже больше не улыбался. Голос его был холодным, как озеро Касл в ноябре. И хорошенько запомни. Даже не думай тягаться со мной. Потому что против меня… 3 Тэд резко дернулся и проснулся; лицо было мокрым, подушка, которую он судорожно прижимал к лицу, — тоже. Это мог быть просто пот, но могли быть и слезы. — …против меня ты слабак, — прошептал он в подушку, завершив фразу из сна. Потом подтянул колени к груди и еще долго лежал, содрогаясь. — Тэд? — еле ворочая языком, пробормотала Лиз откуда-то из глубин своих собственных сновидений. — Близнецы спят? — Спят, — выдавил он. — Я… нет, ничего. Спи. — Да, все… — Она сказала что-то еще, но Тэд не расслышал, как не расслышал слова Старка, которые тот произнес после того, как сказал, что его дом в Касл-Роке — это Эндсвиль… место, где заканчиваются все рельсы. Тэд лежал на влажной от пота простыне, все так же судорожно сжимая подушку. Но постепенно его руки расслабились. Он отпустил подушку, растер лицо ладонью и стал ждать, когда сон отступит и уймется дрожь. Очень медленно, но он все-таки успокоился. Хорошо еще, что удалось не разбудить Лиз. Он бездумно смотрел в темноту, не пытаясь понять смысл сна, а лишь желая, чтобы сон ушел, и по прошествии долгого — бесконечного — времени в соседней комнате проснулась Уэнди и начала громко плакать, чтобы ей сменили подгузник. Уильям, конечно, заплакал секундой позже, решив, что ему тоже нужно переодеться (хотя когда Тэд снял с него подгузник, тот оказался вполне сухим). Лиз мгновенно проснулась и в полусне побрела в детскую. Тэд пошел с ней, не такой сонный и в кои-то веки благодарный за то, что близнецы потребовали внимания посреди ночи. Посреди этой ночи по крайней мере. Он переодевал Уильяма, а Лиз — Уэнди. Они почти не разговаривали, а когда снова легли в постель, Тэд с радостью ощутил, как его клонит в сон. Он думал, что этой ночью уже не заснет. А когда он проснулся и у него перед глазами еще живо стояла картина, как Лиз разрывает на части, он испугался, что уже никогда не заснет. Утром все забудется, как всегда забываются сны. Это была его последняя мысль, перед тем как заснуть, но когда Тэд проснулся наутро, он помнил сон во всех подробностях (хотя из всех деталей только потерянное, одинокое эхо его шагов по голому полу полностью сохранило свою эмоциональную окраску), и даже со временем сон не растаял, как это обычно бывает со снами. Это был один из тех редких снов, которые запоминаются, как будто все происходящее было наяву. Ключ, бывший ключом от пишущей машинки, ладонь без линий, сухой, почти механический голос Джорджа Старка, говоривший из-за плеча, что Старк с ним еще не закончил и ему даже думать не стоит о том, чтобы тягаться с этим психованным сукиным сыном, против которого Тэд слабак. Глава 3 Кладбищенский блюз 1 Главным в городской бригаде озеленителей был Стивен Хольт, и, конечно же, все в Касл-Роке называли его Могильщиком. Так называли любого общественного садовника и землекопа в тысячах маленьких городков Новой Англии. Как и большинство из них, Хольт отвечал за немалую долю работ, особенно если принять во внимание численность его бригады. В городе было два бейсбольных стадиона Малой лиги, которые требовали ухода, один — у железнодорожной эстакады между Касл-Роком и Харлоу, второй — в Касл-Вью; был огромный общественный луг, который весной надлежало засеивать, летом — косить, а осенью — очищать от опавших листьев (не говоря уж о деревьях, которые надо было подрезать, а иногда и срубать, равно как и об обслуживании летней эстрады и скамеек вокруг нее); имелось и два городских парка, один — на берегу Касл-Стрим неподалеку от старой лесопильни, второй — у Касл-Фоллз, где с давних времен было зачато столько «плодов любви», что им давно потеряли счет. Будь у него только эта работа, он бы жил в свое удовольствие и оставался бы стариной Стивеном Хольтом до конца своих дней. Но в Касл-Роке было еще три кладбища, за содержание и обслуживание которых тоже отвечала его бригада. Причем дело не ограничивалось погребением клиентов. Бригада Хольта сажала растения, ровняла землю, меняла дерн. Убирала мусор. После каждого праздника надо было избавляться от засохших цветов и поблекших флажков — больше всего мусора оставалось после Дня поминовения, но и День независимости, День матери и День отца тоже были достаточно хлопотными. А еще периодически приходилось счищать непочтительные надписи, которыми малолетние хулиганы украшали надгробия. Конечно, для города это вообще ничего не значило. Парни вроде Хольта получают подобные прозвища именно из-за своих похоронных обязанностей. Мать назвала его Стивеном, но для всех он был Могильщиком Хольтом — с тех самых пор, как взялся за это дело в 1964 году, — и останется Могильщиком Хольтом до конца своих дней, даже если вдруг сменит работу, на что он уже вряд ли решится в шестьдесят один год. В семь утра в среду, в погожий и ясный первый день лета, Могильщик подъехал к железным воротам Старого городского кладбища. На воротах висел замок, но его использовали по назначению лишь дважды в году — в ночь школьного выпускного и на Хэллоуин. Могильщик вышел открыть ворота, потом сел обратно в пикап, въехал на территорию кладбища и медленно покатил по главной аллее. На это утро была назначена предварительная инспекция. В машине лежал планшет с чистым листом. На нем Могильщик собирался отметить те кладбищенские участки, которые надо будет привести в порядок до Дня отца. Закончив на Старом городском, он поедет на кладбище Благодати Господней на другом конце города, а оттуда — на Стэкпоулский погост на пересечении Стэкпоул-роуд и городского шоссе номер 3. А после обеда они с ребятами примутся за дело — там, где в этом есть необходимость. Работы будет не много; все основное они уже сделали в конце апреля, во время «большой весенней уборки», как называл это Могильщик. В те две недели они с Дейвом Филлипсом и Дейком Бредфордом, начальником Управления общественных работ, вкалывали как проклятые по десять часов в день, как это бывало каждую весну: вычищали засоренные дренажные трубы, заново клали дерн в тех местах, где вешние воды размыли почву, выравнивали надгробные плиты и памятники, покосившиеся из-за сдвигов грунта. Весной всегда образуется куча дел, больших и помельче, и Могильщик приходил домой смертельно уставшим. Сил хватало только на то, чтобы приготовить себе нехитрый ужин и выпить баночку пива перед тем, как рухнуть в постель. Большая весенняя уборка всегда заканчивалась в один и тот же день: когда Могильщик решал, что постоянная боль в спине все же сведет его с ума. Июньская чистка была не такой напряженной, но не менее важной. В конце июня в город толпами хлынут отдыхающие, а вместе с ними и прежние жители (и их дети), которые уехали в места более теплые или хлебные, но сохранили недвижимость в городе. Вот от них-то, по скромному мнению Могильщика, и происходил весь геморрой. Кто еще будет биться в истерике, если на водяном колесе на старой лесопильне вдруг отвалится одна лопасть или обрушится могильный камень дядюшки Реджинальда? Ладно, подумал он. Скоро зима. Этой мыслью он утешал себя в любое время года, включая и самое начало лета, когда зима казалась далекой, как сон. Старое кладбище — самое большое и самое красивое в городе. Его центральную аллею, почти такую же широкую, как обычная улица, пересекали четыре аллеи поуже. Между ними раскинулись аккуратно подстриженные лужайки. Могильщик проехал мимо первой боковой дорожки, мимо второй, добрался до третьей… и ударил по тормозам. — Вот дерьмо на лопате! — воскликнул он, заглушая мотор и выбираясь наружу. Прошел по дорожке к развороченной яме в траве, примерно в пятидесяти футах от перекрестка. Бурые комья земли валялись вокруг ямы, как шрапнель вокруг воронки от взрыва. — Опять эти чертовы дети! Он встал над ямой, уперев большие мозолистые руки в бедра под вылинявшими зелеными рабочими штанами. Раскурочено было изрядно. Чаще всего ему с товарищами приходилось убирать за детишками, которым вдруг взбрело в голову ночью разрыть могилу на кладбище — то ли от балды, то ли спьяну. Обычно это была демонстрация смелости, вроде как посвящение, или обычная дурь подростков, ошалевших от лунного света и решивших немножечко порезвиться. Насколько Могильщику Хольту было известно, никто из них ни разу не выкопал гроб или, упаси Боже, кого-то из платных клиентов — как бы ни нажирались эти мелкие засранцы, их обычно хватало на яму глубиной фута два-три, после чего им надоедала эта игра, и они убирались восвояси. И хотя рытье ям на любом из местных костескладов категорически не приветствовалось (если, конечно, ты не был кем-то вроде Могильщика, а именно человеком, уполномоченным предавать клиентов земле и получавшим за это деньги), порчи от этого было немного. Обычно. Но этот случай обычным не был. У ямы не наблюдалось привычных очертаний; просто яма, и все. И уж никак не могила. Могила должна быть аккуратной, с четкими прямыми углами. Яма была глубже тех, на какие обычно хватало пьянчуг и подростков, и глубина казалась неравномерной; ее стенки сходились в подобие конуса, и когда Могильщик понял, на что это похоже, у него по спине пробежал холодок. Как будто кого-то похоронили здесь заживо, а потом этот кто-то пришел в себя и выкопался из земли голыми руками. — Ты это брось, — пробормотал он. — Хреновы шуточки. Детишки, мать их. Ну а кто же еще? В яме не было гроба, и свороченной надгробной плиты рядом не наблюдалось. Что совершенно логично, потому что здесь не было захоронено ничье тело. Ему не требовалось идти в контору, где на стене висела подробная карта кладбища, чтобы в этом убедиться. Этот шестиместный участок принадлежал главе городского управления Дэнфорту Китону по прозвищу Бастер. И заняты здесь были всего два места, где лежали отец и дядя Бастера. Вот они, справа. Надгробия стоят прямо, никто их не трогал. Была и другая причина, по которой Могильщик так хорошо помнил этот участок. Именно здесь те нью-йоркцы установили фальшивое надгробие, когда делали свой репортаж о Тэде Бомонте. Бомонту с женой в городе принадлежал летний дом. На озере Касл. За домом следил Дейв Филлипс, а сам Могильщик помогал Дейву загудронировать подъездную дорожку — прошлой осенью, когда еще не начался листопад и дел было немного. А потом, этой весной, Бомонт, явно смущаясь, спросил у него, можно ли будет поставить на кладбище фальшивое надгробие, чтобы какой-то фотограф смог сделать «трюковой кадр», как он это назвал. — Если нельзя, вы так и скажите, — совсем уже засмущавшись, проговорил Бомонт. — Ничего страшного на самом деле. — Да ставьте, раз надо, — благодушно ответил Могильщик. — Журнал «Пипл», вы говорите?