Подсудимых, за исключением Готара, вывели из зала. Когда юноша остался в одиночестве, председатель заявил, что в его интересах рассказать суду правду, тем более что его напускная придурковатость внезапно исчезла. Никто из судей не верит, что он глуп, и своим нежеланием свидетельствовать он может навлечь на себя тяжкую кару; зато, если расскажет, как все было, никто и не подумает в чем-то его обвинять. Готар заплакал и после недолгих колебаний сказал, что Мишю попросил его принести много мешков с гипсом, каждый раз встречал его возле фермы и забирал мешок. У юноши спросили, сколько же мешков он принес. – Три, – отвечал Готар. Между Мишю и Готаром завязался спор – было ли три мешка с учетом того, который юноша принес за минуту до ареста, и тогда получается, что на ремонт ушло два, или же три помимо этого последнего. Разрешился он в пользу Мишю. Присяжным было сказано, что мешков было два, однако они, похоже, в этом уже и не сомневались: Борден и г-н де Гранвилль постарались так заморочить им голову и так их утомить, что бедняги вообще перестали что-либо понимать. Г-н де Гранвилль подвел итоги и настоятельно просил, чтобы суд назначил экспертов, дабы те могли заключить, в каком состоянии находится заграждение. – Старшина присяжных, – сказал защитник, – ходил туда, но не за тем, чтобы провести экспертизу как должно, а чтобы уличить г-на Мишю во лжи. По нашему мнению, он не исполнил свой долг надлежащим образом, и эта оплошность лишь укрепляет наши позиции. Суд назначил экспертов; им предстояло выяснить, действительно ли один из столбиков заграждения недавно был отремонтирован. Со своей стороны государственный обвинитель поспешил воспользоваться этим обстоятельством, прежде чем эксперты вынесут вердикт. – Не странно ли, что вы выбрали для ремонта время, когда на улице уже ничего не видно – между половиной шестого и половиной седьмого? – спросил он у Мишю. – И никого не взяли в помощники… – Г-н дʼОтсер меня отругал. – Но, – продолжал государственный обвинитель, – если вы работали с гипсом, то наверняка воспользовались при этом каким-нибудь корытом и мастерком? И если вы так спешили сообщить г-ну дʼОтсеру о том, что управились с ремонтом, не потрудитесь ли вы объяснить, как вышло, что Готар нес вам еще один мешок гипса? Вам пришлось бы зайти на ферму, чтобы оставить там инструменты, и тогда же предупредить его. Эти сокрушительные аргументы заставили зал в ужасе притихнуть. – Ну же, признайтесь! – продолжал прокурор. – Вы вкапывали в землю вовсе не столб! – Вы склоняетесь к тому, что это был сенатор? – спросил Мишю, не пытаясь скрыть иронию. Г-н де Гранвилль потребовал от обвинителя изложить свою мысль яснее. Мишю были предъявлены обвинения в похищении и задержании сенатора, но не в убийстве. Это был очень важный момент: Кодексом от 3 брюмера IV года государственному обвинителю запрещалось упоминать во время судебных слушаний какие-либо новые пункты обвинения; он обязан был придерживаться обвинительного акта, иначе приговор мог быть кассирован. Обвинитель ответил на это, что Мишю, как главный организатор покушения, в интересах господ принявший ответственность на себя, мог из каких-то своих соображений замуровать вход в помещение – местонахождение которого до сих пор неизвестно, – где все еще томится сенатор. Бесконечные вопросы, перекрестный допрос с Готаром, противоречия в собственных показаниях… В конце концов Мишю с силой стукнул кулаком по перилам, ограждающим скамью подсудимых, и сказал: – Я не имею ни малейшего отношения к похищению сенатора; хочется верить, что его враги всего лишь держат его где-то под замком. Но если он найдется, вы увидите, что мои мешки с гипсом здесь совершенно ни при чем. – Что ж, – обратился адвокат к государственному обвинителю, – вы сделали для защиты моего клиента больше, нежели я сам. Первое заседание по делу завершилось этим дерзким замечанием, удивившим судей и укрепившим позиции защиты. Местные адвокаты и Борден горячо поздравили молодого защитника. Государственный обвинитель, встревоженный последней репликой де Гранвилля, уже начал опасаться, что угодил в ловушку. Что ж, так оно и было: тонкий расчет защитников полностью оправдался, и Готар великолепно сыграл отведенную ему роль. Городские шутники пересмеивались, говоря, что своим гипсом Мишю укрепил не только столб, но и свои показания, государственный обвинитель плеснул в обвинительный раствор слишком много воды и де Симёзы теперь полностью обелены. Во Франции все становится поводом для шутки, она – полновластная царица: мы шутим на эшафоте, на Березине[68], на баррикадах, и наверняка найдется француз, который блеснет остроумием и на Страшном суде. На следующий день были заслушаны свидетели обвинения – г-жа Марьон, г-жа Гревен, нотариус Гревен, камердинер сенатора и Виолетт. Памятуя о предшествующих событиях, несложно представить, какие они дали показания. Если по поводу того, действительно ли среди нападавших были четыре дворянина, свидетели еще высказывали некоторые сомнения, то насчет Мишю все были уверены беспрекословно. Фермер Бовизаж повторил перед судом реплику Робера дʼОтсера. Крестьянин, приходивший в Сен-Синь, чтобы купить теленка, пересказал слово в слово фразу мадемуазель Лоранс. Эксперты подтвердили, что следы, оставленные лошадьми похитителей, как и заявило обвинение, совпадают со следами коней, принадлежащих дворянам. Это обстоятельство, разумеется, породило горячую дискуссию между г-ном де Гранвиллем и прокурором. Защитник призвал к ответу Сен-Синьского кузнеца, и в ходе прений было установлено, что за несколько дней до означенного события такие же подковы были проданы проезжим, которых никто в окрестностях прежде не видел. Помимо прочего, кузнец показал, что таким образом лошадей подковывают не только в конюшне Сен-Синь, но и во многих других в кантоне. И, наконец, лошадь, на которой обычно ездит Мишю, – удивительно, но факт! – была подкована в Труа, и среди следов в парке ничего похожего не нашлось. – Это обстоятельство было неизвестно двойнику г-на Мишю, – сказал де Гранвилль, глядя на присяжных, – и обвинению не удалось установить, что подсудимый воспользовался лошадью из конюшни шато-де-Сен-Синь. Де Гранвилль в пух и прах разнес показания Виолетта о сходстве лошадей, которых тот видел издалека и… сзади. И все же, несмотря на усилия защиты, огромное количество улик свидетельствовало против Мишю. Государственный обвинитель, публика, судьи и присяжные – все (как и предвидела защита) склонялись к мысли, что виновность слуги сделает неоспоримой виновность его господ. Борден заранее предугадал ключевой момент дела и предоставил де Гранвилля в защитники Мишю – к сожалению, выдав тем самым свои секреты. Все, что имело отношение к бывшему управляющему Гондревиллем, вызывало животрепещущий интерес. До сих пор Мишю держался превосходно. При перекрестных допросах он сполна проявил проницательность, какой наделила его природа, и публике при виде этого пришлось признать его превосходство; и удивительная вещь! – тем больше она укрепилась в уверенности, что именно он – главный злоумышленник. Были заслушаны свидетели защиты, чьим показаниям присяжные и закон обычно придают меньше значения, чем словам свидетелей обвинения, но судьи внимали им скорее для очистки совести. Прежде всего, ни Марту, ни г-жу дʼОтсер не привели к присяге, равно как Катрин и чету Дюрье, которые состояли у подсудимых в услужении. Г-н дʼОтсер показал, что действительно распорядился, чтобы Мишю поправил повалившийся столбик. Эксперты, чьи свидетельства были тут же заслушаны, подтвердили слова пожилого дворянина; однако они выставили в благоприятном свете и старшину присяжных, заявив, что при осмотре заграждения так и не смогли установить, когда именно был произведен ремонт – три недели или пару месяцев назад. Появление в зале мадемуазель де Сен-Синь вызвало живейшее любопытство, но, увидев кузенов на скамье подсудимых после двадцатитрехдневной разлуки, она пришла в такое смятение, что ее тут же сочли виноватой. Графиня испытала столь острое желание оказаться рядом с близнецами, что, как она сама потом признавалась, ей пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы подавить гнев, который подталкивал ее к убийству прокурора, – тогда в глазах всего света она оказалась бы такой же преступницей, как и они. Лоранс чистосердечно призналась: по дороге в Сен-Синь увидела в парке дым и подумала, что там что-то горит. Но волнения у графини это не вызвало – слуги вполне могли жечь сорные травы. – Однако позже я вспомнила об одной детали, которую и хочу представить на рассмотрение суда, – сказала она. – Под брандебурами моей амазонки и в складках гофрированного воротника я нашла крошечные частички, похожие на жженую бумагу. Наверное, их принесло ветром. – Дыма было много? – спросил Борден. – Да, – отвечала мадемуазель де Сен-Синь. – Я даже подумала о пожаре. – Это может полностью изменить ход дела, – заявил Борден. – Я требую немедленно обследовать место, где горел огонь. Председатель суда отдал соответствующие распоряжения. Защита вызвала в качестве свидетеля Гревена, но на вопрос, известно ли ему что-то о пожаре, нотариус ответил: «Ничего». Однако стоило им с Борденом обменяться взглядами, как обоим все стало ясно. «Так вот в чем разгадка дела!» – сказал себе старый прокурор. «Они подобрались к правде!» – подумал нотариус. Разумеется, оба этих тертых калача понимали, что расследование ни к чему не приведет. Борден думал о том, что Гревен будет нем как рыба, а нотариус в это время мысленно поздравлял себя с тем, что вовремя уничтожил следы костра. Чтобы прояснить этот момент, второстепенный для судий и многим представлявшийся несерьезным, но оказавшийся в перспективе решающим для оправдания молодых людей, эксперты и Пигу после посещения парка заявили, что не нашли следов костра или пожара. Борден вызвал в суд двух рабочих, которые показали, что по приказу управляющего вскопали часть лужайки, где трава была выжжена, но на золу особого внимания не обратили. Управляющий, снова вызванный по просьбе защиты, показал, что, направляясь на маскарад в Арси, он проходил мимо особняка и повстречал сенатора. Мален указал место, которое следует перекопать, – он приметил его еще утром, прогуливаясь. – Что там сожгли – сорняки или бумаги? – Я не видел ничего, что указывало бы на то, что это были бумаги, – ответил управляющий. – Но ведь, – вмешались защитники, – если на этом месте сожгли сорняки, кто-то же должен был принести их и развести костер? Показания кюре Сен-Синьского прихода и мадемуазель Гуже произвели благоприятное впечатление. После вечерни они отправились на прогулку в сторону леса и видели, как молодые люди и Мишю едут на лошадях в ту же сторону. Сан и нравственный облик аббата Гуже не позволяли усомниться в его словах. Речь прокурора, уверенного в том, что приговор будет обвинительным, вполне соответствовала законам жанра. Подсудимых он представил закоренелыми врагами Франции, ее институций и законов и тяготеющими к анархии. Несмотря на их причастность к покушениям на жизнь императора, на тот факт, что они служили в армии Конде, Наполеон, этот великодушный суверен, приказал вычеркнуть их из эмигрантских списков. И чем же они отплатили за милосердие?! Были произнесены велеречивые аргументы, которые в свое время приводились в пользу Бурбонов и в пику бонапартистам, а теперь применяются против республиканцев и легитимистов – для прославления младшей ветви. Эти затертые клише, которые еще могли бы иметь какой-то смысл при стабильном правительстве, покажутся как минимум комичными, когда история докажет, что во все времена прокуроры говорят одно и то же. Здесь уместно будет вспомнить остроту, пришедшую из прежних, более смутных времен: «Вывеска поменялась, а вино все то же!» Государственный обвинитель, один из выдающихся генеральных прокуроров Империи, разгадал в этом правонарушении намерение вернувшихся на родину эмигрантов выразить протест против конфискации их имущества. Он заставил публику содрогнуться, когда стал описывать бедственное положение сенатора, а затем – искусно, с уверенностью, что его рвение принесет плоды, – собрал воедино улики, полуулики и предположения и преспокойно вернулся на место, ожидая атаки оппонентов. Г-н де Гранвилль прежде не выступал на уголовном процессе, но это выступление его прославило. Во-первых, его защитительная речь отличалась живым красноречием, которым нас сегодня так восхищает Беррье. Во-вторых, он верил в невиновность подсудимых, а это – один из главных источников убедительной риторики. Приведем основные тезисы его речи, опубликованной в полном объеме в газетах того времени. Для начала г-н де Гранвилль представил историю жизни Мишю в истинном свете. Это был прекрасный рассказ, ибо в нем говорилось о высоких чувствах; он нашел отклик во многих сердцах. Когда Мишю услышал, как этот выразительный голос говорит в его оправдание, слезы брызнули из его желтых глаз и потекли по страшному лицу. Он наконец предстал перед всеми таким, каким был на самом деле, – простым и лукавым, как дитя; человеком, чья жизнь подчинена единственной идее, единственной цели. В одно мгновение все стало понятно – в особенности благодаря его слезам, которые произвели большое впечатление на присяжных. Умелый защитник воспользовался этим, чтобы усомниться в словах обвинения. – Где состав преступления? Где сенатор? – вопрошал он. – Вы обвиняете нас в том, что мы его замуровали, упрятали за стеной из камня и штукатурки! Но если так, только нам известно, где находится жертва, и за те двадцать три дня, что вы содержите нас под стражей, узник умер без воды и пищи! Если так, мы – убийцы, однако вы не обвиняете нас в убийстве. Однако если сенатор жив, у нас должны быть сообщники; а если они у нас есть и если сенатор жив, почему мы до сих пор не предъявили его суду? Намерения, которые вы нам приписываете, уже не могут осуществиться; так к чему нам отягчать ситуацию? И если месть не удалась, разве не лучше покаяться и попросить о прощении? Но нет, мы стоим на своем, продолжая удерживать в заточении человека, от которого уже ничего не сможем получить! Разве это не абсурд? Можете забрать гипс себе, делу он не поможет, – сказал г-н де Гранвилль государственному обвинителю. – Мы же – либо преступные безумцы, чему вы сами не верите, либо невинные жертвы обстоятельств, в равной степени необъяснимых для нас и для вас! На вашем месте я бы заинтересовался документами, сожженными в шато Гондревилль; они могли бы поведать об интересах куда более животрепещущих, нежели наши, а также о том, кто и зачем похитил сенатора. Эту гипотезу защитник развил с поразительным мастерством, а также в выгодном свете представил моральные качества свидетелей защиты – людей религиозных, верующих и в вечную жизнь, и в вечные муки. В этот момент г-н де Гранвилль был великолепен и сумел вызвать у аудитории глубокие эмоции. – Но что же мы видим? – продолжал он. – Узнав от кузины о похищении сенатора, наши преступники преспокойно садятся ужинать! И когда жандармский офицер предлагает им способ разом покончить со всеми затруднениями, они отказываются выдать сенатора; они не понимают, чего вообще от них хотят! Тут защитник возвратился к мысли о том, что существуют какие-то таинственные обстоятельства, ключ к пониманию которых находится в руках Времени; они могли бы пролить свет на несправедливые обвинения. Следующий шаг его был гениален в своей дерзости: г-н де Гранвилль поставил себя на место присяжного и уже от его имени рассказал, о чем он говорит с другими членами коллегии и насколько несчастным он бы себя чувствовал, если бы проголосовал за жестокий приговор, а потом выяснилось бы, что это была ошибка. Г-н де Гранвилль так красочно описал угрызения совести, был так убедителен, упоминая о сомнениях, которые заронило в его сердце выступление защитника, что вызвал у присяжных чрезвычайное волнение. Присяжные еще не пресытились такого рода речами; они поддались очарованию новизны; их уверенность пошатнулась. После вдохновляющей речи г-на де Гранвилля им предстояло еще услышать выступление хитроумного и убедительного в своих аргументах прокурора Бордена, защитника господ де Симёз. Тот рассмотрел дело со всех сторон, подчеркнул сомнительные моменты и убедительно доказал, что здравомыслящему человеку объяснить их невозможно. Он так же эффективно взывал к разуму и логике, как г-н де Гранвилль – к сердцу и воображению присяжных. В итоге Борден смог так основательно запутать присяжных, призвав на помощь серьезные доводы, что нагромождение аргументов государственного обвинителя рухнуло. И это было настолько очевидно, что адвокат господ дʼОтсер и Готара, положившись на благоразумие коллегии присяжных, решил, что обвинения в адрес его подзащитных рассматриваться не будут. Обвинитель попросил перенести ответную речь на завтра. Напрасно Борден (который видел, что присяжные готовы вынести оправдательный приговор, если только совещание коллегии состоится сейчас, после выступлений защиты) пытался возражать, основываясь на праве и на фактах и напоминая, что для их подзащитных это будет еще одна ночь, проведенная в тревоге, – суд, посовещавшись, вынес решение. – Интересы общества представляются мне не менее важными, нежели интересы подсудимых, – сказал председатель. – Было бы вопиющей несправедливостью отказать в подобной просьбе защите, поэтому и обвинение имеет на это право. – К несчастью, фортуна переменчива, – сказал, глядя на своих клиентов, Борден. – Сегодня вас могли бы оправдать, но завтра могут и осудить. – Как бы то ни было, – сказал старший из де Симёзов, – нам остается лишь восхищаться вами. В глазах у мадемуазель де Сен-Синь стояли слезы. Она не забыла сомнений защитников и не надеялась на такой успех. Графиню поздравляли, в один голос уверяя, что ее кузенов оправдают. Кто же мог знать, что в деле назревает сенсационный поворот – самый ошеломляющий, самый ужасный и непредвиденный из всех, что когда-либо меняли ход судебного разбирательства. Глава 20 Неожиданный поворот На следующий день после защитительной речи г-на де Гранвилля, в пять утра, сенатора нашли на дороге, ведущей в Труа. Неизвестные избавители сняли с Малена оковы, пока он спал, и вот – сенатор направил свои стопы в Труа, ничего не зная ни о процессе, ни о резонансе, который его похищение вызвало в Европе; он был счастлив уже оттого, что дышит свежим воздухом. Человек, который был основным действующим лицом этой драмы, узнав о происходящем, удивился не меньше, нежели те, кто подобрал его на дороге. Малена снабдили фермерской повозкой, на которой он и отправился к префекту, в Труа. Префект моментально сообщил о случившемся старшине присяжных, правительственному комиссару и публичному обвинителю, и те, выслушав рассказ графа де Гондревилля, отправили наряд за Мартой, которую вытащили из постели в доме Дюрье, в то время как старшина присяжных составлял и обосновывал ордер на ее арест. Мадемуазель де Сен-Синь, которая была на поруках, то есть условно свободна, также разбудили ото сна – то был один из тех редких моментов, когда она сумела забыться, отрешиться от бесконечных тревог, – и доставили в префектуру для допроса. Директор тюрьмы получил приказ ограничить общение обвиняемых с внешним миром, включая встречи с адвокатами. В десять утра публике объявили, что судебное заседание перенесено и начнется в час пополудни. Эта перемена, а также новости об освобождении сенатора, аресте Марты и мадемуазель де Сен-Синь, запрет всяческих сношений с подсудимыми посеяли смятение в отель-де-Шаржбёф. Любопытные, собравшиеся в Труа, чтобы присутствовать на процессе, командированные газетами стенографы, простой люд – все были охвачены волнением, которое легко понять. Аббат Гуже около десяти утра пришел повидаться с г-ном и г-жой дʼОтсер и защитниками. Они все вместе сели за стол, накрытый к завтраку, но разве можно в таких обстоятельствах думать о еде? Кюре отвел Бордена и г-на де Гранвилля в сторонку и передал им откровения Марты и обрывок полученного ею письма. Защитники переглянулись, после чего Борден сказал священнику: – Ни слова об этом! Мы полагаем, что все потеряно. Попытаемся хотя бы сохранить самообладание! У Марты не хватило сил противиться давлению со стороны старшины присяжных и государственного обвинителя, объединивших усилия. Улик против нее действительно было много. По указке сенатора Лешено поручил своим людям привезти принесенную Мартой в последний ее визит корку хлеба, которую он оставил в подземелье вместе с бутылками из-под вина и еще некоторыми предметами. Сидя взаперти, Мален долгими часами размышлял над ситуацией и искал приметы, которые помогли бы ему опознать своих врагов; разумеется, он поделился с магистратом своими соображениями. Ферма Мишю была построена недавно, и печь в ней наверняка была новой; кирпич и гончарная плитка, которыми выложен под, имеют особый рисунок; он отпечатывается на донышке ковриг и может служить доказательством того, что их испекли именно в этой печи. Винные бутылки, запечатанные зеленым сургучом, наверняка окажутся сходными с теми, что хранятся в погребе Мишю. Эти изощренные рекомендации, переданные Маленом мировому судье, который, прихватив с собой Марту, отправился обыскивать ее дом, привели к ожидаемым результатам. Поверив притворному добродушию, с каким Лешено, государственный обвинитель и правительственный комиссар стали убеждать ее в том, что лишь чистосердечное признание спасет жизнь ее мужа, в момент, когда ей были предъявлены улики, представлявшиеся неоспоримыми, Марта сдалась и созналась, что местонахождение подземелья, где удерживали сенатора, было известно только Мишю, господам де Симёз и дʼОтсер и что она трижды, по ночам, приносила узнику еду. Лоранс, которую на допросе спросили о тайном укрытии под холмом, вынуждена была признать, что его в свое время обнаружил Мишю и показал ей, прежде чем они воспользовались им, чтобы спрятать кузенов от полиции. Когда показания обеих женщин были получены, присяжных и адвокатов призвали в зал суда. В три пополудни председатель объявил заседание открытым и добавил, что в деле появились новые обстоятельства. Он продемонстрировал Мишю три винные бутылки и спросил, ему ли они принадлежат, а затем указал на сходство остатков воска на пустых бутылках с сургучом на непочатой – той, которую мировой судья утром взял на ферме в присутствии его супруги. Мишю не захотел признать бутылки своими, но эти новые улики впечатлили присяжных: председатель объяснил, что пустые бутылки найдены в том месте, где удерживали сенатора. Всех подсудимых по очереди спросили о подземелье, расположенном под руинами монастыря. В ходе прений, последовавших за повторным допросом свидетелей обвинения и защиты, было установлено, что об убежище, найденном Мишю, знали только он, Лоранс и четыре молодых дворянина. Легко представить реакцию публики и присяжных, когда государственный обвинитель заявил, что это подземелье, известное лишь обвиняемым и паре свидетелей, и послужило сенатору тюрьмой! В зал ввели Марту. Ее появление до крайности взволновало как публику, так и подсудимых. Г-н де Гранвилль встал, чтобы выразить протест: жена не может свидетельствовать против мужа. На это государственный обвинитель возразил, что, по ее собственному признанию, Марта является соучастницей правонарушения. Ей не придется ни присягать, ни свидетельствовать; ей лишь нужно высказаться в интересах истины. – Что ж, мы можем попросту зачитать протокол ее допроса, проведенного старшиной присяжных, – сказал председатель. По его указанию секретарь суда прочел составленный утром документ. – Вы подтверждаете свои показания? – спросил председатель. Мишю посмотрел на жену, и Марта, осознав свою ошибку, упала без чувств. Не будет преувеличением сказать, что и подсудимые, и их защитники были так потрясены, словно посреди зала ударила молния. – Я ни разу не писал жене из тюрьмы и не знаком ни с кем из ее работников, – сказал Мишю. Борден передал ему фрагмент письма. Мишю хватило одного взгляда. – Мой почерк подделали! – вскричал он. – Вам больше ничего и не остается, как все отрицать, – сказал государственный обвинитель. Со всеми приличествующими его рангу церемониями в зал ввели сенатора. Его появление произвело сенсацию. Мален, которого представители магистрата безо всякого снисхождения к бывшим владельцам этой прекрасной усадьбы именовали графом де Гондревиллем, по предложению председателя долго и с большим вниманием вглядывался в лица подсудимых. Он признал, что похитители были одеты точно так же, как эти господа на судебной скамье, но в момент похищения он был так изумлен и напуган, что не поручится, что это были именно они, а не кто-либо другой. – Более того, – продолжал Мален, – я убежден, что господа дворяне не замешаны в этом деле. У человека, который завязывал мне глаза в лесу, были огрубевшие руки. Скорее я поверю, – он взглянул на Мишю, – что к похищению причастен мой бывший управляющий, однако попрошу господ судей как следует взвесить мои показания. Я далек от уверенности, и мои подозрения на этот счет – всего лишь подозрения, не более. И вот почему: мужчин, которые меня схватили, было двое; они посадили меня на лошадь позади того, кто завязывал мне глаза. Волосы у него были рыжие, как у обвиняемого – Мишю. Вы можете счесть мои дальнейшие соображения странными, но я обязан ими поделиться, поскольку в их основе лежит сомнение, благоприятное для обвиняемого. Прошу вас, не удивляйтесь. Меня привязали к спине незнакомца, и, пока мы ехали, я вынужден был вдыхать его запах. И это был не тот своеобразный запах, который присущ Мишю. Что же касается особы, трижды приносившей мне еду, я уверен – это была Марта, жена Мишю. Первый раз я узнал ее по кольцу, подарку мадемуазель де Сен-Синь; она не позаботилась о том, чтобы его снять. Суд и господа присяжные учтут противоречия в приведенных мной фактах, которые я пока еще не могу для себя объяснить. Показания Малена были встречены благосклонным шепотом и единодушным одобрением. Борден испросил у суда позволения задать этому ценному свидетелю несколько вопросов. – Смею предположить, господин сенатор считает, что причиной его заточения послужили иные интересы – не те, которые суд приписывает обвиняемым? – Разумеется! – сказал Мален. – Но мотивы похитителей мне неизвестны. Как я уже сказал, за двадцать дней, проведенных в подземелье, меня никто не посещал. – По вашему мнению, – задал вопрос государственный обвинитель, – могут ли в Гондревилле сейчас находиться какие-то письма, ценные бумаги или документы иного рода, ради которых господам де Симёз понадобилось бы обыскивать дом? – Не думаю, – сказал сенатор. – Я считаю, что, даже если бы какие-то документы и оставались в доме, эти господа не стали бы отнимать их силой. Им достаточно было бы их у меня попросить.