– Сообразительный у нас парнишка, – проговорил Мишю при виде сына. То были его первые слова после долгого молчания: они с Мартой бежали так быстро, что им было не до разговоров. – Возвращайся домой, спрячься на дереве, у которого крона погуще, и смотри во все глаза, что делается в парке и на дорогах, – сказал он сыну на ухо. – Все должны думать, будто мы уснули и никому не открываем. Бабушка дома и не спит. Заговоришь с ней, и она тебя впустит. Запомни хорошенько, что я скажу тебе, Франсуа! Речь идет о жизни твоих отца и матери. Полиция не должна узнать о том, что кто-то из нас этой ночью выходил из дома! Все это было произнесено шепотом. Когда мальчик скрылся в лесу, словно угорь в прибрежном иле, Мишю велел жене: – Садись в седло и молись, чтобы Господь был на нашей стороне! Держись крепко! А с лошадью будь что будет. Едва это было сказано, как лошадка, бока которой Мишю сжал своими сильными коленями, дважды пнув ее в брюхо, сорвалась с места; казалось, она поняла, чего ждет от нее хозяин, и через четверть часа лес остался позади. Мишю, который выбрал самую короткую дорогу, выехал на край опушки, откуда можно было рассмотреть освещенную луной крышу шато-де-Сен-Синь. Он привязал лошадь к дереву и проворно поднялся на холм, с которого открывался отличный вид на долину Сен-Синь. Шато, на котором задержались взгляды Мишю и Марты, делало пейзаж еще более очаровательным. Оно не имело особой ценности с точки зрения архитектуры или масштабности построек, но наверняка заинтересовало бы историка. Построено оно был в XV веке на холме, который до сих пор был окружен широким, наполненным водой рвом; здание было сложено из булыжника, скрепленного известковым раствором, и стены его имели толщину семь пье[34]. Примитивность строения волшебным образом навевала мысли об эпохе феодализма, грубой и воинственной. Архитектурный план шато был незамысловат: длинную жилую постройку обрамляли две большие боковые башни красноватого оттенка; оконные переплеты напоминали побеги виноградной лозы. Посредине имелась наружная лестница, помещенная в пятигранную башню, входом в которую служила маленькая дверь под стрельчатой аркой. Комнаты первого и второго этажей были переделаны при Людовике XIV. Тогда же поменяли и крышу; новая была огромной, с окнами, украшенными скульптурными тимпанами. Перед шато раскинулась просторная лужайка; деревья, которые там росли, недавно были вырублены. По обе стороны от въездного моста стояли домики садовников, окруженные простой оградой, вне всякого сомнения, современной. Направо и налево от лужайки, разделенной по центру мощеной дорогой, располагались хозяйственные постройки: конюшни, хлева, зернохранилища, дровяные сараи, пекарня, птичники, места общего пользования. В свое время они являлись частью одной постройки, разделенной на два крыла, возведенной в одно время с основным зданием. Некогда это был настоящий замок квадратной формы, укрепленный по углам и защищенный огромной башней со сводчатым крытым входом, в основании которой была не решетка, а подъемный мост. Две большие башни с конусообразными крышами, чудом уцелевшие, и еще одна, центральная, с маленькой колоколенкой, придавали деревне некое своеобразие. Неподалеку располагалась церковь, тоже старинная, с остроконечной колокольней, построенная в том же стиле, что и шато. Все эти конусообразные и островерхие крыши, залитые мерцающим лунным светом, являли собой великолепное зрелище. Выражение, с каким Мишю смотрел на это феодальное жилище, сбило с толку его жену: на его лице, более спокойном, чем обычно, читались надежда и горделивость, которую дает чувство выполненного долга. Глаза его с вызовом вглядывались в темное небо; он прислушивался к ночным звукам. Было около девяти вечера, и опушка леса была ярко освещена луной, равно как и пригорок, на котором стояли Мишю с Мартой. Спохватившись, управляющий поспешно отошел в тень, словно не хотел, чтобы их кто-нибудь увидел. К счастью, ни один подозрительный шорох не нарушал покоя прекрасной долины, с этой стороны граничившей с лесом Нодем. Марта, утомленная и дрожащая, ждала, когда же наконец станет ясно, к чему была эта сумасшедшая спешка. Что задумал Мишю – доброе дело или же преступление? В этот момент супруг подошел к ней. – Пойдешь в шато-де-Сен-Синь и попросишь позвать графиню. Когда она выйдет, отведешь ее в сторонку, чтобы никто вас не подслушал, и тогда скажешь: «Мадемуазель, жизнь ваших кузенов в опасности, и человек, который даст ответы на все ваши “как?” и “почему?”, ждет вас». Если она испугается, если не поверит, добавь: «Заговор против первого консула раскрыт, а они – в числе заговорщиков». Имени своего не называй, чтобы не вызвать лишних подозрений. Марта Мишю посмотрела на мужа: – Значит, ты служишь им? – А что, если так? – Управляющий нахмурился, поскольку счел ее слова упреком. – Ты не понимаешь! – вскричала Марта, падая перед Мишю на колени. Она схватила его большую руку и, орошая ее слезами, стала целовать. – Беги, после поплачешь, – проговорил он, обнимая ее порывисто и крепко. Когда шаги жены стихли, на глаза этому поистине железному человеку навернулись слезы. Он остерегался Марты, помня о политических убеждениях ее отца, скрывал от нее свои тайны; перед ним внезапно открылась красота и простота характера жены – точно так же, как величие его собственной души – перед ней. Вместо глубокого унижения, какое причиняет нам дурная слава человека, чью фамилию мы носим, Марта испытала сильнейший восторг, который дает признание его заслуг; и случилось это внезапно, было от чего лишиться чувств! Позже она так описывала мужу свои переживания: в крайнем смятении, «словно по колено в крови», шла она от павильона к усадьбе Сен-Синь и там, на пригорке, вдруг почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Мишю, полагая, что его не любят, считал грусть и уныние супруги тому доказательством; чтобы не докучать ей, он почти не показывался дома, изливая всю свою нежность на сына. И все же он в одно мгновение понял, что означают ее слезы; в душе Марта проклинала роль, которую ее заставили играть собственная красота и требования отца. Счастье блеснуло для них самой прекрасной своею гранью – посреди грозы, подобно молнии. И это действительно было озарение! И он, и она думали о десяти годах взаимного непонимания и винили во всем только себя. Мишю так и остался стоять в глубокой задумчивости, опершись подбородком о руку, а рукой – о карабин. Это был один из тех редких моментов, когда забываются прошлые горести, даже самые тяжкие. Марту, как и ее супруга, одолевали тысячи мыслей; сердце ее замирало, стоило ей вспомнить, какая опасность грозит молодым де Симёзам. Теперь ей многое стало ясно, включая появление двух парижан. Единственное, что ускользало от ее понимания, так это то, зачем Мишю понадобился карабин. Легкая, как лань, она добежала до дороги, ведущей к шато, и тут с испугом услышала за спиной мужские шаги. Она вскрикнула, и в тот же миг широкая ладонь Мишю закрыла ей рот. – С холма я увидел, как блестят серебристые галуны на форменных картузах! Иди через насыпь, что между башней мадемуазель и конюшнями, чтобы собаки тебя не услышали и не залаяли. Пройдешь через сад и позовешь молодую графиню к окну. Скажешь, чтобы она поскорее садилась в седло и ехала к этой же насыпи, я буду ее там ждать. А пока постараюсь узнать, что задумали парижане и как нам от них ускользнуть. Опасность нарастала подобно лавине. Понимая, как важно ее предотвратить, Марта словно на крыльях полетела к шато. Глава 5 Лоранс де Сен-Синь Де Сен-Сини и де Шаржбёфы происходили из одного и того же старинного франкского рода Дюинеф. Представители младшей его ветви стали Сен-Синями после весьма знаменательной обороны родового замка, организованной в отсутствие отца пятью восхитительно белокурыми и белокожими дочерьми-девицами, – поступка, которого от них, разумеется, никто не ожидал. Один из первых графов Шампанских пожелал увековечить это событие прекрасной фамилией[35], дабы память о нем жила, пока живы будут потомки этих дам. Надо ли говорить, что девочки в семье де Сен-Синь росли гордыми и отважными, хоть и не все из них могли похвастаться лебединой белизной. Последняя в роду, Лоранс, вопреки салическому закону[36] являлась наследницей фамилии, герба и всех ленных владений. Король Франции утвердил хартию графа Шампанского, в силу коей в роду Сен-Синей дворянство и имущество наследовалось по женской линии. Поэтому Лоранс была графиней де Сен-Синь, а ее супругу предстояло принять ее имя и герб с начертанным на нем девизом, за который взят был бесподобный ответ старшей из пяти сестер на предложение сдать замок: «Умрем с песней на устах!» Как и легендарные сестры-лебеди, Лоранс была белокожа и светловолоса (игра случая?). Под ее тонкой и упругой кожей просвечивали тончайшие голубые линии вен. Волосы красивого оттенка чудным образом оттеняли глубокую синеву ее глаз. Все в облике этой девушки было миловидным и деликатным. И все же в этом хрупком, пусть и подвижном теле, несмотря на всю его молочную белизну, жила душа, которая своей закалкой не уступала мужской, сильной и отважной. Но ни один самый внимательный наблюдатель не догадался бы об этом, глядя на это нежное лицо с округлыми чертами, в профиль имевшее некоторое сходство с головой овечки. Эта благородная и вместе с тем чрезмерная мягкость навевала мысли об овечьей же глупости. «Я похожа на замечтавшегося барашка!» – шутила Лоранс иногда. Она была немногословна и казалась не столько задумчивой, сколько сдержанной. Стоило случиться чему-то важному, и таящаяся внутри нее Юдифь тут же пробуждалась и набирала силу; а поводов для этого, к несчастью, хватало. В тринадцать лет, после событий, о которых вы уже знаете, Лоранс осталась сиротой. Их красивый старинный особняк XVI века в Труа – отель-де-Сен-Синь – сровняли с землей. Наследницу взял под свою опеку родственник, г-н дʼОтсер, и поспешил увезти ее в деревню. Этот славный провинциальный дворянин был так напуган гибелью брата, аббата дʼОтсера, застреленного на площади в Труа (когда он, переодевшись крестьянином, пытался скрыться), что оказался не в состоянии защитить интересы своей подопечной; два его сына служили в армии немецкого принца, и сам он вздрагивал от малейшего шороха, ожидая, что со дня на день явятся чиновники из Арси, чтобы его арестовать. Лоранс, которая гордилась своим участием в недавней обороне и тем, что унаследовала «лебяжью» белизну предков, с презрением взирала на рассудительную трусость своего опекуна, сгорбившегося под напором бури, и с нетерпением ждала случая отличиться. В своей скромной гостиной в шато-де-Сен-Синь бесстрашная девица повесила портрет Шарлотты Корде[37], украшенный переплетенными дубовыми веточками. С помощью переписки она поддерживала связь с кузенами, презрев закон, каравший за подобное смертной казнью. Курьер, также рисковавший жизнью, привозил ей ответные послания. После катастрофических событий в Труа все мысли Лоранс были обращены к единственной цели – поспособствовать реставрации королевской власти в стране. Благоразумно оценив нрав г-на и г-жи дʼОтсер, она сделала вывод, что люди они порядочные, но безынициативные, и впредь старалась не вовлекать их в события своей жизни. Лоранс была слишком умна и снисходительна, чтобы сердиться на человека из-за его характера; она относилась к д’Отсерам с заботой, вниманием и добротой, однако в свои секреты не посвящала. Ничто так не формирует характер, как постоянная потребность скрывать свои чувства от самых близких людей… Достигнув совершеннолетия, Лоранс оставила все свои дела в руках добрейшего мсье дʼОтсера. Ее любимая кобылка была вычищена и накормлена, горничная Катрин принаряжена так, что на нее приятно было смотреть, грум Готар одет соответственно, – а большего Лоранс и не требовала. Мысли ее были устремлены к предмету слишком возвышенному, чтобы снисходить до забот, заниматься которыми при иных обстоятельствах ей, возможно, было бы даже приятно. Сама она прихорашиваться не любила – к чему, если кузены далеко? У Лоранс была темно-зеленая амазонка, украшенное брандебурами шерстяное платье с короткими рукавами – для пеших прогулок – и еще одно, домашнее, шелковое. Готар, ее грум, проворный и отважный пятнадцатилетний мальчик, повсюду сопровождал ее, а она почти все время проводила вне дома. Лоранс охотилась на землях Гондревилля, когда и где пожелает, и ни фермеры, ни Мишю никогда ей в этом не препятствовали. Она была великолепной наездницей и не переставала изумлять округу своей охотничьей сноровкой. В этих краях ее величали не иначе как Мадемуазель – даже в разгар Революции. Те, кто читал прекрасный роман Вальтера Скотта «Роб Рой», наверняка помнят Диану Вернон – один из редких женских характеров, создавая которые автор изменил своей привычной, сдержанной манере. Это поможет понять Лоранс; нужно будет лишь прибавить к характеру шотландской охотницы постоянно сдерживаемую экзальтацию Шарлотты Корде, несколько пригасив привлекательную живость натуры, придающую Диане непреодолимое обаяние. На глазах у юной графини умерла ее мать, был застрелен аббат дʼОтсер, кончили свои дни на эшафоте маркиз и маркиза де Симёз; ее единственный брат скончался от ран, а оба кузена, служившие в армии Конде, могли погибнуть в любой момент; и, наконец, состояние де Симёзов и де Сен-Синей поглотила Республика, причем без малейшей выгоды для себя. Стоит ли удивляться серьезности Лоранс, временами переходящей в апатию? Г-н дʼОтсер оказался порядочным и благонамеренным опекуном. Под его управлением поместье Сен-Синь стало похоже на ферму. Роль спасителя отечества подходила ему куда меньше, нежели роль рачительного буржуа: он с выгодой пустил в дело часть парка и садов, общая протяженность которых составляла порядка двух сотен арпанов, превратив их в пастбища для лошадей и огороды; запас дров тоже оказался не лишним. Благодаря строжайшей экономии и удачному вложению доходов в государственные ценные бумаги к своему совершеннолетию графиня уже располагала значительной суммой. В 1798 году у наследницы де Сен-Синей было двадцать тысяч франков государственной ренты (справедливости ради упомянем, что выплачивалась она с задержками) и двенадцать тысяч франков дохода от имения, поскольку ставки для арендаторов за это время существенно повысились. Сам г-н дʼОтсер с супругой удалились от дел с тремя тысячами пожизненного дохода, обеспеченного участием в тонтинной кассе[38] Лафаржа. Этих жалких остатков фамильного состояния им не хватило бы на жизнь, вздумай они поселиться где-либо за пределами имения своей подопечной. Поэтому Лоранс сразу же отдала им в пожизненное пользование павильон, в котором они жили в последние годы. Молодую наследницу, как и себя самих (с мыслью о сыновьях они откладывали каждый год по тысяче экю), дʼОтсеры в быту роскошью не баловали. Едва ли расходы мадемуазель де Сен-Синь превышали пять тысяч франков в год, однако она не вникала в подробности – ее все устраивало. Опекун с супругой, сами того не замечая, попали под влияние сильного характера Лоранс, проявлявшегося в самых незначительных мелочах, и с годами прониклись неподдельным восхищением к той, кого знали еще ребенком, – а такое случается нечасто. В манерах юной мадемуазель де Сен-Синь, в ее грудном голосе и повелительном взгляде было то не поддающееся определению нечто, необъяснимая власть, которая подчиняет себе, даже будучи незаметной. Глупцы часто на месте пустоты видят глубину, а для человека обычного глубина непостижима. Наверное, поэтому люди склонны восхищаться тем, чего не понимают… Г-н и г-жа дʼОтсер давно свыклись с немногословностью и эксцентричностью юной графини и при этом постоянно ожидали с ее стороны какого-нибудь грандиозного, значимого поступка. Лоранс помогала нуждающимся, не позволяя себя обманывать, чем заслужила искреннее уважение местных крестьян, хоть и была аристократкой. Ее юность и женственность, ее имя, прошлые невзгоды, оригинальный стиль жизни – все это вместе сообщало ей власть над умами жителей долины Сен-Синь. Временами она уезжала на день или два в сопровождении Готара, и никогда по возвращении ни г-н, ни г-жа дʼОтсер не задавали ей никаких вопросов. Спешу напомнить, что ни во внешности, ни в манерах Лоранс не было ничего странного. Ее натура амазонки скрывалась за самым женственным и слабым обликом, какой только можно себе вообразить. Сердце у девушки было даже излишне отзывчивым, зато твердость – стоической, а решительности мог позавидовать мужчина. Ее проницательные глаза не умели плакать, а при взгляде на ее руку – деликатную и белую, испещренную голубыми венами – никому бы и в голову не пришло, что в ней столько же силы, сколько и у закаленного в боях рыцаря. Эта ручка, такая изящная, почти прозрачная, управлялась с пистолетом и ружьем с ловкостью, достойной опытного охотника. Вне дома Лоранс носила обычную для всадниц кокетливую бобровую шапочку с опущенной зеленой вуалью. Нежное лицо и шея под черным галстуком-шарфом оставались белыми, несмотря на частые прогулки на свежем воздухе. При Директории и с началом Консулата Лоранс могла делать то, что хотела, не привлекая к себе внимания; но с тех пор как позиции правительства упрочились, новые власти – префект Оба, приятели Малена и сам Мален – предприняли не одну попытку, чтобы ее дискредитировать. Мысли Лоранс были посвящены свержению Бонапарта, чьи амбиции и триумф злили ее, но злость эта была холодной и расчетливой. Безвестный, тайный враг этого увенчанного славой человека, она наблюдала за ним постоянно, с неослабным вниманием; временами она даже думала о том, чтобы собственноручно убить его где-нибудь в окрестностях Сен-Клу или Мальмезона. Этим объяснялись ее постоянные упражнения в стрельбе и распорядок жизни; но со времен разрыва Амьенского мира Лоранс была посвящена в заговор тех, кто намеревался повернуть события 18 брюмера против первого консула, и подчинила свою силу и ненависть обширному, последовательно и неуклонно претворяемому в жизнь плану: удар по Бонапарту извне должна была нанести мощная коалиция, состоящая из Пруссии, России и Австрии (побежденных им при Аустерлице), а изнутри – группа людей разных политических взглядов, объединенных общей ненавистью; многие из них, как и Лоранс, желали смерти предмету своей ненависти, не страшась слов «предумышленное убийство». В описываемый нами период времени эта девушка, такая хрупкая с виду и такая сильная в глазах тех, кто хорошо ее знал, являлась надежным посредником для нескольких дворян, которые прибыли из Германии, чтобы принять участие в этом серьезном предприятии. Посредством взаимодействия эмигрантов Фуше надеялся вовлечь в заговор герцога Энгиенского. Присутствие этого принца на землях Бадена, недалеко от Страсбурга, позднее придало этим соображениям вес. Однако вопрос, знал ли принц о готовящемся покушении и рассчитывал ли он вступить на территорию Франции, если замысел увенчается успехом, так и остался без ответа; об этом, как и о многом другом, принцы из дома Бурбонов хранят упорное молчание. Но пройдут годы, и беспристрастные историки сочтут по меньшей мере неосмотрительным поведение принца, приблизившегося к границе в тот момент, когда должны были реализовать масштабный заговор, в секреты которого королевская семья, вне всяких сомнений, была посвящена. Предосторожности, подобные тем, что Мален предпринял во время беседы со своим другом-нотариусом, у Лоранс давно вошли в привычку. Она встречалась с представителями заговорщиков на полянах в лесу Нодем или же за пределами долины Сен-Синь, между Сезанном и Бриенном. Девушке и ее верному слуге часто случалось проскакать без остановки пятнадцать лье, однако по возвращении на ее свежем личике не было заметно ни усталости, ни озабоченности. Прежде Готар служил в усадьбе пастухом. Когда ему было девять лет, Лоранс впервые обратила внимание на наивное восхищение, с каким он на нее смотрит, – так дети восхищаются чем-то удивительным и необычным. Она взяла его к себе конюхом и научила ухаживать за лошадьми так же внимательно и заботливо, как это делают англичане. Лоранс разглядела в нем желание поступать правильно, здравомыслие и бескорыстие; испытав его преданность, она поняла, что мальчик не только умен, но и великодушен и не ждет никаких наград. Она взрастила эту юную душу; была добра к нему, не теряя при этом собственного достоинства; расположила его к себе и привязалась к нему сама, оттачивая этот нелюдимый характер так, чтобы сохранились его самобытность и простота. Когда сомнений в собачьей преданности Готара, ею же взращенной, не осталось, юноша стал ее верным и изобретательным сообщником. Крестьянский паренек, которого никому и в голову не придет заподозрить, иногда доезжал до Нанси, и редко кто замечал его временное отсутствие. Готар применял уловки, какими пользовались сыщики. Исключительная осторожность, какой обучила его графиня, внешне никак не проявлялась. Готар был по-женски хитер, как дитя чистосердечен и осмотрителен, словно заговорщик. Все эти замечательные качества скрывались под маской глубочайшего невежества и деревенского тупоумия. С виду Готар был простоват, слаб и неловок; но стоило ему получить поручение, как он становился вертким, как рыба, ускользал из рук не хуже угря и читал мысли по глазам. У него было добродушное круглое краснощекое лицо, сонные карие глаза, подстриженные на крестьянский манер волосы и простая одежда. В придачу ко всему он был мал ростом и мог запросто сойти за десятилетнего. При постоянном содействии кузины, помогавшей им на протяжении пути от Страсбурга до Бар-сюр-Оба, во Францию через Эльзас, Лотарингию и Шампань прибыли г-да дʼОтсер и де Симёз в сопровождении многих других эмигрантов, в то время как другим заговорщикам, не менее храбрым, пришлось преодолеть скалистые берега Нормандии. Переодевшись в рабочих, дʼОтсеры и де Симёзы шли пешком, от леса к лесу; проводниками им служили люди, три месяца назад отобранные самой Лоранс из числа самых преданных приверженцев Бурбонов, которые в меньшей степени рисковали привлечь к себе внимание полиции. Эмигранты спали днем и путешествовали ночью. Каждый вел с собой двух преданных солдат: один шел впереди группы, разведывая местность, другой – позади, чтобы на случай беды облегчить отступление остальным. Благодаря этой армейской предусмотрительности долгожданный отряд без происшествий добрался до условленного места – леса Нодем. В страну через швейцарскую границу вошли еще двадцать семь дворян и с подобными предосторожностями направлялись сейчас по землям Бургундии в Париж. Г-н де Ривьер рассчитывал собрать пять сотен человек, из которых сотню составляли бы дворяне, офицеры этого священного отряда. Г-да Полиньяк и де Ривьер, осуществлявшие общее руководство операцией, действовали эффективно и безупречно; имена заговорщиков хранились в тайне, которая так никем и не была раскрыта. Поэтому справедливо будет сказать, что, невзирая на откровения некоторых деятелей в эпоху Реставрации, Бонапарт не представлял истинного масштаба заговора, как Англия не догадывалась о том, сколь серьезная опасность грозит ей со стороны булонских военных лагерей (и это при том, что полиция ни до, ни после не имела такого блестящего во всех отношениях руководства). Когда наша история только начиналась, трус – какие всегда находятся в числе заговорщиков, если число их не ограничивается немногими людьми, одинаково сильными духом, – под угрозой смерти дал показания, к счастью, весьма недостаточные для того, чтобы определить масштабы заговора, но достаточно ясные в отношении его цели. Поэтому полиция, как мы уже знаем из разговора Малена и Гревена, позволяла заговорщикам действовать свободно, дабы собрать о затеваемом покушении как можно больше сведений. Тем не менее руки правительства были в некоторой степени связаны из-за деятельности Жоржа Кадудаля, человека весьма предприимчивого и самостоятельного в решениях; он в это время скрывался в Париже с двадцатью пятью шуанами[39] и также планировал покушение на первого консула. В мыслях Лоранс ненависть занимала столько же места, сколько и любовь. Разве уничтожить Бонапарта и восстановить на французском троне Бурбонов – это не то же самое, что вернуть кузенам Гондревилль и остальные богатства? Этих двух дополняющих друг друга чувств часто оказывается достаточно (особенно если тебе всего двадцать три года!), чтобы вложить в замысел всю свою душу и жизненные силы. Примечательно и то, что обитатели Сен-Синя в последние пару месяцев находили Лоранс более привлекательной, чем когда-либо. Щеки ее порозовели, взгляд иногда выражал надежду, что делало его еще более горделивым. Однако когда в вечернем выпуске «Ля газетт» при ней читали репортаж о новых – консервативных! – деяниях первого консула, Лоранс опускала глаза, чтобы никто не заметил в них угрожающей уверенности в том, что скоро этот враг Бурбонов будет повержен. Никто в шато не догадывался, что прошлой ночью юная графиня виделась с кузенами. Два сына г-на и г-жи дʼОтсер провели ночь в спальне хозяйки дома, под одной крышей с родителями; Лоранс, дабы не возбуждать подозрений, устроив дʼОтсеров на ночлег, после часа ночи отправилась туда, где у них с кузенами была назначена встреча, чтобы впоследствии отвести их в заброшенную хижину лесничего. Зная, что увидится с ними снова, она ничем не выказывала ни радости, ни волнения; как ни была она счастлива, внешне девушка сохраняла полнейшую невозмутимость. В эту тайну были посвящены миловидная Катрин, дочка кормилицы Лоранс, и Готар и вели себя так же. Катрин было девятнадцать, а в этом возрасте (что справедливо и по отношению к Готару) преданность обычно бывает фанатичной; за свою госпожу она могла умереть, не проронив ни слова. Что касается грума, то одного воспоминания об аромате духов, которыми благоухали волосы и одежда графини, ему хватило бы для того, чтобы безмолвно снести любую, даже самую жестокую пытку. Глава 6 Жизненный уклад и портреты роялистов в эпоху Консулата Когда Марта с быстротою тени устремилась к мостику через ров, чтобы поскорее уведомить графиню о грозящей опасности, в гостиной шато-де-Сен-Синь царила мирная обстановка. Обитатели дома и помыслить не могли о том, что на них вот-вот обрушится гроза, и их очевидная беспечность вызвала бы сочувствие у любого, кто знал истинное положение вещей. В высоком камине, над которым висело трюмо, поверху украшенное фигурками танцующих пастушек в пышных платьях, пылало пламя, какое могут себе позволить только в домах, расположенных возле леса. Рядом с камином, в глубоком позолоченном квадратном кресле-бержер, обитом зеленым камчатным шелком, расположилась молодая графиня; поза ее свидетельствовала о крайнем утомлении. Она только в шесть вечера вернулась из окрестностей Бри, откуда, заблаговременно разведав местность, проводила четырех молодых людей в надежное место; им предстояло отправиться в Париж. Г-на и г-жу дʼОтсер она застала за ужином, который подходил к концу. Девушка так проголодалась, что села за стол, не переменив испачканной амазонки и полусапожек. И после трапезы не стала переодеваться, настолько сильна была ее усталость, – прилегла, откинув белокурую кудрявую головку на широкую спинку кресла и устроив ноги на скамеечку. Грязные пятна на платье и сапожках постепенно высыхали. Замшевые перчатки, бобровая шапочка, вуаль и хлыст так и остались лежать на столике с выгнутыми ножками, куда она их бросила. Время от времени девушка поглядывала то на настольные часы работы Буля, стоявшие на каминной полке между двумя подсвечниками в форме цветов (спят ли четверо заговорщиков или еще нет?), то на карточный столик тут же, у камина, за которым играли в бостон г-н дʼОтсер с супругой, кюре деревушки Сен-Синь и его сестра. И хотя эта четверка никак не задействована в нашей драме, она вполне может послужить иллюстрацией внешнего облика и умонастроений определенного круга французской аристократии, пережившего сокрушительный 1793 год. Но на этой «картине», в гостиной шато-де-Сен-Синь, история покажется нам, что называется, в дезабилье. Г-н дʼОтсер, которому на тот момент исполнилось пятьдесят два года, был высок, сухопар, подвижен и отличался отменным здоровьем; казалось бы, живое воплощение выдержки и силы, если бы не взгляд больших, фарфорово-синих глаз, свидетельствовавший о чрезвычайном простодушии. Непропорционально большой промежуток между носом и ртом и похожий на галошу подбородок придавали его физиономии покорный вид, прекрасно гармонировавший с характером, как, впрочем, и остальные черты его внешности. Седая шевелюра, примятая шляпой, которую он по целым дням не снимал, выглядела так, словно на затылке у него была надета ермолка. Морщинистый лоб (жизнь в деревне и постоянные тревоги не проходят бесследно) был лишен всякого выражения, зато прямой нос придавал лицу значительность. Признаком силы духа были разве что густые брови, сохранившие черный цвет, и насыщенный цвет лица. И признаки эти не лгали: несмотря на мягкий и покладистый характер, г-н дʼОтсер был убежденным католиком и монархистом, и его веру не могли поколебать никакие соображения. Он скорее позволил бы себя арестовать, чем стал бы стрелять в служащих муниципалитета, и, не противясь, взошел бы на эшафот. Эмигрировать ему помешали три тысячи ливров пожизненной ренты, его единственный доход. Поэтому он повиновался существующему правительству, не переставая при этом любить королевскую семью и желать ее восстановления в правах; и при этом ни за что не согласился бы скомпрометировать себя участием в заговоре ради все тех же Бурбонов. Д’Отсер принадлежал к той породе роялистов, которые постоянно помнят, что их избили и ограбили; с тех пор они жили молча, экономно, пестуя свои обиды и не тратя сил понапрасну, не способные ни на отречение, ни на жертвы; готовые в любой момент приветствовать восторжествовавшую королевскую власть; приверженцы религии и священников, преисполненные решимости вытерпеть все унижения и несчастья. Не собственное мнение вело их по жизни, а чистой воды упорство. Они ничего не желали предпринимать. Вот и г-н дʼОтсер, бездеятельный и при этом лояльный, по-крестьянски скупой, однако сохранивший великосветские манеры, пылкий в чаяниях и сдержанный в речах и поступках, из каждой мелочи извлекающий выгоду, не подумал бы протестовать, назначь его власти мэром деревушки Сен-Синь. Он был ярким представителем той части дворянства, на чьем челе рукой Всевышнего начертано было «тля»; они со смирением взирали на то, как проносится у них над головами и над их родовыми усадьбами революционная гроза, чтобы в 1830 году, после Реставрации, выпрямиться во весь рост, гордясь припрятанными состояниями и своей ненавязчивой преданностью, и вернуться в свои загородные усадьбы. Наряд его, эта выразительная оболочка характера, был под стать и своему владельцу, и эпохе. Г-н дʼОтсер носил черный широкий плащ с маленьким воротником, введенный в моду последним герцогом Орлеанским по прибытии из Англии; в революционные годы это одеяние стало чем-то средним между ужасными накидками, бывшими в ходу у простонародья, и элегантными рединготами аристократов. Его бархатный в игривую полоску жилет, фасоном похожий на те, что в свое время носили Робеспьер и Сен-Жюст, оставлял открытой верхнюю часть жабо в мелкую складку, покоившегося на рубашке. Д’Отсер по-прежнему носил кюлоты, но сшитые из плотного синего сукна, с потемневшими железными пуговицами. Чулки из шелка-сырца плотно облегали его мускулистые, как у любого хорошего ходока, ноги, обутые в грубые башмаки с черными суконными гетрами. Воротничок он тоже по привычке носил муслиновый, с тысячей складок, у шеи скрепленный золотой пряжкой. Этот почтенный дворянин слыхом не слыхивал о политической эклектике, когда подбирал свой наряд, сочетавший в себе элементы крестьянского, революционного и аристократического костюмов, – он невиннейшим образом повиновался обстоятельствам. Г-же дʼОтсер было сорок. Треволнения состарили ее прежде времени; глядя на ее поблекшее лицо, можно было подумать, что она постоянно позирует для портрета, а кружевной чепец, украшенный атласным бантом, придавал ее облику еще бо́льшую торжественность. Она продолжала пудриться, хотя уже прикрывала шею белым платочком, а платье носила красно-бурого оттенка, с очень широкой юбкой, напоминавшее печальный предсмертный наряд королевы Марии-Антуанетты. У г-жи дʼОтсер был маленький узкий носик, заостренный подбородок, почти треугольное лицо и глаза, которые много плакали; однако она не забывала слегка подкрасить губы, и ее серые глаза казались благодаря этому ярче. Она нюхала табак, и действо это сопровождалось многочисленными предосторожностями, которыми в былые времена так злоупотребляли кокетки; каждая понюшка представляла собой ритуал, объяснявшийся весьма просто: у мадам были красивые руки. В последние два года г-н Гуже, некогда состоявший в ордене минимитов, бывший наставник близнецов де Симёз и друг аббата дʼОтсера, из приязни ко всему семейству дʼОтсер и молодой графине согласился принять приход Сен-Синь. Сестра его, мадемуазель Гуже, имела семьсот франков годовой ренты. Она поселилась вместе с братом, присовокупив их к скромному доходу приходского священника, и теперь вела его дом. Ни церковь, ни прилегающее к ней жилище священника не были в свое время проданы, поскольку ценности не представляли. Аббат Гуже жил в паре шагов от шато: забор его садика в нескольких местах соприкасался с парковой оградой. Дважды в неделю аббат с сестрой ужинали в господском доме и каждый вечер приходили туда же, чтобы составить партию дʼОтсерам (Лоранс не умела играть в карты). У аббата Гуже, старика с белыми волосами и белым же, как у пожилой дамы, лицом, была любезная улыбка и мягкий, вкрадчивый голос. Его невыразительные, похожие на кукольные черты украшал высокий умный лоб и до чрезвычайности проницательный взгляд. Он был среднего роста и плотного телосложения и носил так называемый придворный французский костюм 1870–1880-х годов – удлиненный черный сюртук с жилетом и кюлоты. Пряжки и пуговицы на кюлотах и башмаках у него были серебряные, чулки – из черного шелка, на жилет ниспадали пышные брыжи, придавая ему торжественный вид и нисколько не умаляя достоинства. Этот аббат, которому при Реставрации суждено было стать епископом Труа, за свою жизнь научился разбираться в людях, а потому угадал в Лоранс сильную натуру и по достоинству ее оценил; с первой же встречи он отнесся к юной даме с уважительным почтением, благодаря чему ей было значительно легче добиться независимости и подчинить своим желаниям строгую мадам дʼОтсер и ее добрейшего супруга, которым по существующему порядку вещей должна была бы повиноваться. На протяжении последних шести месяцев аббат Гуже наблюдал за юной графиней с вниманием, коим вообще отличаются священники (а с ними в проницательности не сравнится никто!); ему и в голову не могло прийти, что, перебирая пальчиками расстегнутые петлицы брандебуров на своем платье, эта двадцатитрехлетняя девушка думает о свержении Бонапарта, однако было ясно, что замышляет она что-то серьезное. Мадемуазель Гуже была из тех дам, чей портрет можно обрисовать одним словом – так, чтобы человек с самым скудным воображением понял, о чем идет речь: она была дылдой. Она знала, что некрасива, и первой смеялась над своей непривлекательностью, показывая длинные зубы, такие же желтоватые, как ее лицо и костистые руки. Добрая по натуре и веселая, она носила старомодные казакины и широкие юбки с множеством карманов, в которых хранила ключи, чепец с лентами и накладные кудельки. Мадемуазель Гуже еще в молодости казалась сорокалетней, зато, по ее же собственным словам, последние двадцать лет ей каким-то чудом удавалось на эти же сорок и выглядеть. Она благоговела перед аристократией, не теряя собственного достоинства, и воздавала особам знатного рода полагающиеся им почести и уважение. Это соседство доставляло особенное удовольствие мадам дʼОтсер, у которой не было, в отличие от мужа, забот вне дома и, в отличие от Лоранс, источника сил в виде ненависти, помогавшей ей сносить тяготы уединенной жизни. К тому же за последние шесть лет в стране произошли благоприятные перемены. Был восстановлен культ католической церкви, и отныне верующие могли исполнять свои обязанности, которые всегда имели большое значение для жителей деревни. Г-н и г-жа дʼОтсер, приободренные либеральными распоряжениями первого консула, смогли написать сыновьям и узнать, как им живется; перестав наконец дрожать за их жизнь, они даже предложили молодым людям подать прошение об исключении из эмигрантских списков, с тем чтобы вернуться на родину. Казначейство погасило задолженности по ценным бумагам и регулярно, раз в полугодие, выплачивало ренту. С некоторых пор годовой доход дʼОтсеров, без учета пожизненной ренты, составлял восемь тысяч франков. Отец семейства хвалил себя за предусмотрительность, ведь это он поместил в ценные бумаги все свои сбережения – двадцать тысяч франков – вместе с деньгами своей воспитанницы еще до 18 брюмера, после которого их стоимость поднялась с двенадцати до восемнадцати франков. Долгое время шато-де-Сен-Синь оставалось пустым и разоренным. И в этом был определенный расчет: пока продолжаются революционные волнения, предусмотрительный опекун не желал ничего менять. Но после заключения Амьенского перемирия он отправился в Труа, откуда привез несколько предметов обстановки из разграбленных отеля-де-Симёз и отеля-де-Сен-Синь, выкупленных у старьевщиков. Скоро его усилиями гостиная снова была меблирована. Красивые занавеси из камчатного шелка, белые в зеленый цветочек, некогда принадлежавшие де Симёзам, украсили шесть оконных проемов в гостиной, где в данный момент и находились г-н и г-жа дʼОтсер, кюре с сестрой и Лоранс. Стены комнаты были обшиты деревянными панелями двух оттенков серого, с перламутровыми вставками по контуру и угловыми украшениями в виде орнаментальных розеток. Над четырьмя дверями висели живописные полотна, исполненные в модной при Людовике XV технике гризайль. Также г-н дʼОтсер разыскал в Труа несколько позолоченных столиков с витыми ножками, кресло с обивкой из зеленого камчатного шелка, хрустальную люстру, инкрустированный карточный стол и еще множество вещей, которые могли пригодиться при реставрации шато-де-Сен-Синь. В 1792 году вся его обстановка пропала: мародерствующая толпа не ограничилась городскими особняками знати. Теперь же из каждой поездки в Труа пожилой господин возвращался с какой-нибудь реликвией, напоминавшей о былом великолепии, – красивым ковром, похожим на тот, что лежал на паркетном полу в гостиной, несколькими предметами столового сервиза либо старинными безделушками саксонского или севрского фарфора. Полгода назад он даже осмелился извлечь из тайника серебряную посуду де Сен-Синей, которую повар спрятал в своем маленьком жилище, расположенном на краю одного из обширных поместий Труа. Этот верный слуга по фамилии Дюрье и его супруга находились при юной госпоже неотлучно. Дюрье помогал г-ну дʼОтсеру в шато, а мадам Дюрье исполняла обязанности экономки. Себе в помощницы Дюрье взял сестрицу Катрин и стал обучать ее своему искусству, так что девушка обещала стать искусной поварихой. Старый садовник с женой и сыном получали поденную плату, а дочка их служила скотницей. Другой прислуги в усадьбе не было. Полгода назад жена повара, мадам Дюрье, тайком заказала ливреи в геральдических цветах де Сен-Синей для сына садовника и Готара. И хотя г-н дʼОтсер ее за это выбранил, она все же не смогла отказать себе в удовольствии созерцать, как в день святого Лорана, небесного покровителя Лоранс, ужин подавали почти так же торжественно, как в былые времена. Это медленное и мучительное восстановление прежних порядков составляло радость господ дʼОтсер и супругов Дюрье. Лоранс лишь улыбалась и называла все это ребячеством. Однако г-н дʼОтсер заботился и о серьезных вещах: восстанавливал постройки, подправлял стены, высаживал всюду, где только можно, новые деревья с тем, чтобы ни пяди полезной земли не пустовало. В том, что касается сельского хозяйства, обитатели долины Сен-Синь внимали ему, словно оракулу. Г-ну д’Отсеру удалось отвоевать право собственности на сотню спорных арпанов земли, которая так и не была продана и по ошибке была причислена к собственности коммуны; на этих землях он разбил искусственные пастбища для домашней скотины с фермы шато и обсадил их тополями, которые за шесть лет выросли на удивление. Он намеревался прикупить еще земли и пустить в дело хозяйственные пристройки, превратив их в ферму, управлять которой рассчитывал сам. Итак, последние два года жизнь в шато была, можно сказать, счастливой. С рассветом г-н дʼОтсер отправлялся по делам. Сперва наведывался к рабочим, для которых у него всегда находилось занятие, потом ехал домой обедать, после чего пересаживался на крестьянскую лошадку и, словно часовой, объезжал свои владения. Вернувшись к вечеру, ужинал, и заканчивались его дневные труды за карточным столом. У всех обитателей шато было чем заняться, потому и жизнь в нем текла размеренно, как в монастыре. Одна лишь Лоранс нарушала распорядок внезапными отлучками и поездками, которые г-жа дʼОтсер именовала «шалостями». Однако были в шато и недовольные, и причины для недовольства у каждого были свои. К примеру, супруги Дюрье завидовали Катрин и Готару – молодая графиня, на которую все в усадьбе едва ли не молились, удостаивала их большим доверием и расположением. Г-н и г-жа дʼОтсер (и кюре с мадемуазель Гуже их в этом поддерживали) желали, чтобы их сыновья и молодые де Симёзы вернулись на родину и разделили с ними радости мирной жизни, вместо того чтобы терпеть лишения за границей. Разумеется, Лоранс, будучи представительницей истинного роялизма, воинственного и неумолимого, с презрением отнеслась к этой идее. Опекуны и священнослужитель с сестрой, не желавшие стать свидетелями того, как разъяренный революционный поток снова затопляет этот благословенный уголок, пытались обратить Лоранс в свою веру, приобщить ее к собственной мудрости, подозревая, что их сыновья и братья де Симёз отказываются возвращаться во Францию в немалой степени из-за нее. Полнейшее презрение воспитанницы к их увещеваниям раздражало этих бедолаг, которые вовсе не ошибались, приписывая его безрассудному упрямству. Этот конфликт разгорелся с новой силой после взрыва «адской машины» на улице Сен-Никез – первой попытки роялистов поквитаться с победителем в битве при Маренго после его отказа от переговоров с Бурбонами. ДʼОтсеры считали счастьем то, что Бонапарт избежал опасности, и полагали, что покушение это организовали республиканцы. Лоранс же заплакала от ярости, узнав, что первый консул остался жив. Отчаяние заставило ее забыть об осторожности, которую она неукоснительно соблюдала в близком кругу, и она вслух обвинила Всевышнего в предательстве сыновей Людовика Святого[40]. – У меня бы получилось! – И, заметив глубочайшее изумление на лицах окружающих, обратилась с вопросом к аббату Гуже: – Разве мы не имеем права бороться против узурпатора всеми возможными способами? – Дитя мое, – отвечал аббат Гуже, – философы часто упрекали и порицали Церковь за то, что в былые времена она поддерживала доктрину, согласно которой против узурпатора дозволено использовать оружие, коим сам он воспользовался, дабы преуспеть. Однако сегодня Церковь слишком многим обязана мсье первому консулу, чтобы не защищать его всеми возможными способами против этой максимы[41], которая, кстати, принадлежит иезуитам. – Значит, Церковь от нас отказывается! – мрачно отозвалась Лоранс. С этого дня, стоило старшим завести речь о том, что нужно подчиняться Провидению, юная графиня выходила из гостиной. По прошествии времени кюре, будучи более ловким дипломатом, нежели г-н дʼОтсер, вместо того, чтобы рассуждать о принципах, стал расписывать преимущества консульского правления – не столько для того, чтобы переубедить девушку, сколько для того, чтобы уловить в ее взгляде хоть какой-то намек, который помог бы разгадать ее планы. Отлучки Готара, участившиеся продолжительные прогулки Лоранс, ее вдруг ставшая очевидной озабоченность и еще множество мелочей, которые благодаря тихой и размеренной жизни в усадьбе не могли укрыться от встревоженных глаз дʼОтсеров, аббата Гуже и четы Дюрье, – все это пробудило страхи наших почтенных и покорных роялистов. Но поскольку ничего серьезного не происходило и в последнее время на политической арене царило полнейшее спокойствие, жизнь обитателей маленького шато скоро вернулась в мирную колею. Каждый про себя приписал частые отлучки Лоранс ее пристрастию к охоте. Было девять вечера. Несложно представить, как тихо было в парке, во дворах и на лугу перед шато-де-Сен-Синь; в этот самый момент его обстановка и обитатели пребывали в приятной гармонии; царил глубочайший покой, постепенно возвращался достаток, и добродушный и умудренный опытом дворянин надеялся убедить свою подопечную, что у покорности есть преимущества и она дает желанные плоды. Роялисты наши продолжали преспокойно играть в бостон, в весьма фривольной форме распространивший по территории Франции идеи независимости; игра эта придумана была в честь восставших Соединенных Штатов, и используемые в ней специфические «словечки» напоминали о борьбе, которую поддерживал Людовик XVI. Объявляя «индепанданс»[42] или «мизе́р», они поглядывали на Лоранс. Ту вскоре сморил сон; но заснула девушка с иронической усмешкой на губах, думая о том, как бы преобразилась мирная картина, если бы дʼОтсерам шепнули на ухо всего несколько слов – что их сыновья провели прошлую ночь в этом доме, чуть ли не в шаге от них. В какой ужас повергло бы их это открытие! И какая девушка двадцати трех лет от роду, подобно Лоранс, не гордилась бы подспудно тем, что вершит судьбы, и не испытывала сочувствия к тем, кого считала намного слабее себя? – Она спит, – проговорил аббат. – Никогда не видел ее такой утомленной. – По словам Дюрье, она загнала своего коня, – подхватила г-жа дʼОтсер. – Но из оружия не стреляли, полка у ружья чистая, значит, она не охотилась. – Ценные сведения… – поморщился г-н Гуже. – Вот уж у кого дурья башка! – Ба! – вскричала мадемуазель Гуже. – Когда мне исполнилось двадцать три и я поняла, что замуж никто меня не возьмет, я искала уединения и утомляла себя по-другому. Я понимаю, почему графиня уезжает из дома. У нее и мысли нет об охоте! Скоро будет двенадцать лет, как она не виделась с кузенами, а ведь она их любит; на ее месте, будь я такой же молодой и красивой, я бы уже завтра была в Германии! Вот и ее, бедняжку, тянет к границе… – Не подозревал у вас такой прыти, мадемуазель Гуже! – усмехнулся ее брат. – Вижу, вас тревожат отлучки двадцатитрехлетней девицы, – не смутилась дама. – Я их вам объясню. – Кузены ее вернутся, она будет богатой и в конце концов успокоится, – добродушно проговорил г-н дʼОтсер. – Да хранит ее Господь! – поддержала мужа г-жа дʼОтсер, беря золотую табакерку, со времен Консулата снова извлеченную на свет божий. – У нас новости, – сказал г-н дʼОтсер, обращаясь к кюре. – Со вчерашнего вечера Мален в Гондревилле. – Мален? – вскричала Лоранс, которую звук этого имени пробудил от глубокого сна. – Я знаю, – отвечал кюре. – Но сегодня ночью он уезжает. Знать бы, в чем причина столь неожиданного и короткого визита… – Этот человек – злой гений наших семей! Только что молодая графиня видела во сне своих кузенов и двух братьев дʼОтсер; им грозила беда. Ее прекрасные глаза померкли и уставились в одну точку, стоило ей подумать об опасностях, с которыми им предстоит столкнуться в Париже. Лоранс рывком вскочила на ноги и, не сказав более ни слова, удалилась к себе. Ее спальня была лучшей в шато, к ней примыкала туалетная комната и молельня – и все это располагалось в башне, выходившей в сторону леса. Стоило девушке покинуть гостиную, как залаяли собаки и у ограды тоненько затренькал колокольчик. В гостиную прибежал испуганный Дюрье: – Мэр приехал! Значит, все-таки что-то случилось! Г-н Гулар, в прежние времена служивший у де Симёзов конюхом, иногда наведывался в шато. Уважение, с каким супруги дʼОтсер в силу сложившихся обстоятельств к нему относились, значило для мэра очень много. Женившись на состоятельной торговке из Труа, чье имущество находилось на территории коммуны Сен-Синь, он прикупил еще и земли богатого аббатства Валь-де-Прё, истратив на это все свои накопления. Просторные залы монастыря, расположенного в четверти лье от шато графини, роскошью архитектуры могли соперничать с Гондревиллем, и мэр с супругой смотрелись в окружении всего этого великолепия как две крысы в кафедральном соборе. «Гулар, ты определенно пожадничал!» – смеясь, сказала ему Мадемуазель, когда он впервые приехал в Сен-Синь. Преданный идеям Революции Гулар был принят графиней довольно холодно, однако это не умаляло уважения, которое он испытывал к де Симёзам и де Сен-Синям. Поэтому-то он и закрывал глаза на все, что происходило в шато. «Закрывать глаза» в его понимании – это не замечать портретов Людовика XVI, Марии-Антуанетты, детей этой королевской четы, Мсье[43], графа дʼАртуа, Жака Казалеса и Шарлотты Корде, украшавших стены гостиной; не считать, что это дурно – когда в его присутствии Республике желают поскорее пасть и насмехаются над пятью Директорами[44] и другими правительственными «комбинациями» того времени. Гулар, подобно многим парвеню, едва разбогатев, стал искать общества и расположения представителей «старых семей», чем не преминула воспользоваться парочка, о которой мы уже упоминали и чью профессиональную принадлежность Мишю так легко разгадал; прежде чем отправиться в Гондревилль, эти двое успели собрать в окрестностях массу ценных сведений. Глава 7 Домашний обыск Человек, которого Мален назвал хранителем лучших традиций старой полиции, и Корантен, этот феникс шпионажа, имели секретное поручение. Хозяин Гондревилля вовсе не ошибался, приписывая двойную роль этим мастерам трагифарса. Поэтому, прежде чем увидеть их, что называется, в деле, будет нелишним показать читателю «голову», которой они служили «руками». Будучи избранным первым консулом, Бонапарт застал Фуше на посту министра полиции: Революция без колебаний и вполне резонно выделила полицию в отдельное министерство. Но по возвращении из Маренго Бонапарт создал префектуру полиции и отдал ее под начало Дюбуа, а Фуше назначил государственным советником. Вместо него министром стал член Конвента Кошон, позже получивший титул графа Лапарена. Фуше, который считал министерство полиции важнейшим для правительства с долговременными планами и устойчивой политикой, узрел в этих перестановках немилость или по меньшей мере недоверие. После взрыва «адской машины» и заговора, о котором мы сейчас ведем речь, Бонапарт вынужден был признать недюжинный ум и прозорливость этого великого государственного деятеля и вернуть ему министерский пост. Позднее, устрашившись того, с каким блеском Фуше организовал оборонную операцию против англичан на Валхерене, император отдал министерство полиции герцогу де Ровиго, а герцога Отранского[45] направил губернатором в Иллирийские провинции[46], что было равнозначно изгнанию. Присущая Фуше гениальность, единственная в своем роде и повергавшая в трепет самого Наполеона, проявилась не сразу. Один из виднейших (и недооцененных) деятелей своего времени, он начинал карьеру с безвестности, будучи членом Национального конвента, и закалился в политических бурях. При Директории Фуше поднялся до высот, на которых люди глубокого ума обретают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте, с тем, чтобы позднее, неожиданно для всех, во время стремительной Революции 18 брюмера проявить незаурядную сноровку – так посредственный актер, внезапно попадая в свет софитов, вдруг обретает черты гениальности. Этот человек с бледным лицом, религиозным образованием приученный к скрытности, владевший тайнами монтаньяров, к числу которых когда-то принадлежал, и роялистов, к которым в конце концов примкнул, долго втайне изучал людей, события и сталкивающиеся на политической арене интересы; он разгадал замыслы Бонапарта, дал ему немало полезных советов и ценных рекомендаций. Доказав на деле свои таланты и полезность, Фуше не стал открываться полностью, ибо желал и далее быть в курсе происходящего; но сомнения Наполеона на его счет вернули Фуше политическую свободу. Неблагодарность или, скорее, недоверие императора после валхеренского дела является ключом к пониманию этого человека, который, к несчастью для себя, не был родовит и часто руководствовался примером Талейрана. В тот момент ни прежние, ни новые коллеги Фуше не догадывались о масштабах его истинно министерского и управленческого таланта, ибо прогнозы его всегда оказывались верны, а проницательность была поистине беспримерной. Разумеется, сегодня историк, изучающий период Империи, назовет избыточное самолюбие в числе тысячи прочих причин падения Наполеона, которым он, заметим, искупил свои ошибки, и жестоко. Этот недоверчивый суверен и впрямь ревностно оберегал свою усиливающуюся власть, что не могло не влиять на его поступки и чувства; ревность эта заставляла его втайне ненавидеть людей предприимчивых и умных – драгоценное наследие Революции, с которым он мог бы составить эффективный министерский кабинет и претворить в жизнь все свои планы. Талейран и Фуше были не единственными, кто внушал ему опасения. Главная беда узурпаторов в том, что в числе их врагов оказываются как люди, которые дали им корону, так и те, кто этой короны лишился. Наполеону так и не удалось полностью убедить в законности своего господства тех, кто был выше его или был ему ровней, и тех, кто выступал за справедливость; поэтому никто и не чувствовал себя связанным присягой по отношению к нему. Мален, человек посредственный, не способный ни правильно оценить сумрачный гений Фуше, ни скрыться от его проницательного ока, сгорел, как бабочка в огне свечи, явившись к нему с конфиденциальной просьбой – направить двух агентов в Гондревилль, где сам он рассчитывает кое-что разузнать о заговорщиках. Фуше предпочел ни о чем не расспрашивать, дабы не вспугнуть Малена, однако задался вопросом, почему тот едет в Гондревилль вместо того, чтобы здесь, в Париже, и причем немедленно, сообщить все сведения, которыми он располагает. Бывший ораторианец[47] и искушенный интриган, прекрасно осведомленный о том, что многие члены Конвента ведут двойную игру, он сказал себе: «От кого Мален мог что-либо узнать, если нам самим почти ничего не известно?» Придя к выводу, что заговор либо уже созрел, либо еще только пребывает в зачаточном состоянии, Фуше ни словом не обмолвился об этом первому консулу. Он предпочел сделать Малена своим инструментом, а не лишиться его. У Фуше вошло в привычку утаивать значительную часть секретов, которые он узнавал по долгу службы, что в итоге давало ему даже бо́льшую власть над людьми, нежели та, которой обладал Бонапарт. Подобное двуличие и послужило одной из причин, по которой Наполеон недолюбливал своего министра. Фуше знал, посредством каких махинаций Мален завладел усадьбой Гондревилль и отчего так интересуется судьбой братьев де Симёз. Симёзы служили в армии Конде, а мадемуазель де Сен-Синь приходилась им двоюродной сестрой; следовательно, они могли скрываться неподалеку и участвовать в заговоре, таким образом вовлекая в него и дом Конде, которому были преданны. С точки зрения господ де Талейрана и Фуше, прояснить эту весьма туманную часть заговора 1803 года было очень важно. Все эти соображения Фуше принял в расчет незамедлительно и со свойственной ему проницательностью. Однако узы, связывавшие их с Маленом и де Талейраном, вынуждали его действовать с большой осмотрительностью, для чего желательно было как следует изучить шато в Гондревилле. Корантен был предан Фуше беззаветно, как г-н де ла Бенадьер – Талейрану, Генц – князю Меттерниху, Дандас – премьер-министру Питту, Дюрок – Наполеону, а де Шавиньи – кардиналу де Ришелье. Он был не советником бывшего министра, но его преданным рабом (как Тристан Лермит[48] – для Людовика XI); Фуше оставил Корантена в министерстве полиции, дабы по-прежнему иметь там свои «глаза» и «руку». Поговаривали даже, что этот молодой человек связан с Фуше узами родства, о которых не принято объявлять публично, поскольку последний щедро вознаграждал своего помощника за каждую оказанную им услугу. Корантен подружился с Пейрадом, выучеником последнего лейтенанта полиции, однако своими секретами с ним не делился. От Фуше Корантен получил приказ изучить внутреннее устройство шато Гондревилль, как следует все запомнить и исследовать имеющиеся в доме тайники. «Возможно, нам еще придется туда вернуться», – сказал ему бывший министр – совсем как Наполеон, когда, планируя отступление, приказывал своим генералам хорошенько изучить поле битвы при Аустерлице. Помимо прочего, Корантену поручено было присмотреться к Малену, узнать, насколько велико его влияние в тех краях и что за люди ему служат. Фуше не сомневался, что де Симёзы находятся неподалеку. Организовав слежку за этими двумя офицерами армии принца Конде, Пейрад с Корантеном могли раздобыть ценные сведения об ответвлениях заговора по ту сторону Рейна. Как бы то ни было, Корантен получил средства, указания и достаточное количество агентов, чтобы окружить Сен-Синь и прочесать окрестности, от леса Нодем до самого Парижа. Фуше рекомендовал вести себя в величайшей степени осмотрительно и не подвергать шато-де-Сен-Синь обыску, если только полученные от Малена неопровержимые сведения его к этому не вынудят. Также он поручил особому вниманию Корантена странного человека по фамилии Мишю, который уже три года находился под надзором полиции. Корантен мысленно согласился с начальником: «Малену известно о заговоре! Но как знать, не замешан ли в нем и сам Фуше?» В Труа Корантен прибыл раньше, чем Мален. Там он обо всем договорился с комендантом жандармерии и отобрал самых смышленых его людей, дав им в начальники толкового капитана. Этому капитану он указал в качестве места сбора шато Гондревилль и распорядился, чтобы с наступлением ночи в разных пунктах долины Сен-Синь достаточно далеко друг от друга, чтобы не вызывать подозрений, были расставлены четыре пикета по три жандарма в каждом. Далее жандармам предстояло рассредоточиться, образовав каре, и, постепенно сжимая его, двинуться к шато-де-Сен-Синь. Оставив Корантена хозяйничать в Гондревилле, пока они с Гревеном беседовали, Мален тем самым позволил своему парижскому гостю осуществить часть задуманного. Вернувшись из парка, государственный советник с такой уверенностью заявил, что де Симёзы и дʼОтсеры прячутся поблизости, что Корантен с Пейрадом поспешно отослали капитана, который, к счастью для молодых дворян, прошел через парк как раз в то время, когда Мишю спаивал явившегося шпионить Виолетта. Начал государственный советник с того, что описал западню, в которую чуть было не попал. Тогда парижане пересказали ему эпизод с карабином, и Гревен отправил Виолетта посмотреть, что происходит в павильоне. Корантен порекомендовал нотариусу осторожности ради увезти Малена с собой и оставить на ночь в своем доме, в Арси. И вот, в тот самый миг, когда Мишю бросился через лес к шато-де-Сен-Синь, Пейрад с Корантеном как раз выезжали из Гондревилля в дрянном плетеном кабриолете, запряженном почтовой лошадью. Правил им капрал из Арси, один из хитрейших в жандармском полку, которого им посоветовал прихватить с собой комендант жандармерии в Труа.