По возвращении меня ждал букет от Люка. Радостный, составленный из солнечных ромашек и небесно-голубых васильков. Пах он летом и немного – больницей, и я, стянув перчатки, обхватила его и с наслаждением вдохнула тонкий успокаивающий запах под недоуменным взглядом горничной. – Что, Мария? – спросила я. – Слишком простые цветы для вас, моя госпожа, – чуть сварливо ответила горничная. Что бы она понимала в цветах. Я достала телефон – там ожидаемо светилось сообщение. «Немного радости для тебя». Я уже переоделась к ужину и расслабленно курила, поглядывая в телевизор. Диктор вещал с серьезностью проповедника, сюжеты радовали позитивом и ударным оптимизмом, и я невольно улыбалась, косясь на яркие цветы. До тех пор, пока не замелькали на экране кадры из Дармоншира. Ангелина и Люк в какой-то больнице, затем они же – на выставке цветов. Он держит мою сестру за руку, склоняется к ней, улыбается, глядит на нее, сощурившись, что-то говорит журналистам – о, как хорошо я знала этот взгляд и этот голос! Восхищение в его глазах было неподдельным. И сестра смотрела на него так, как ни на одного мужчину на моей памяти. С приязнью. И одобрением. Внутри полыхнула злость – я сжала зубы, схватила пепельницу и с яростью швырнула ее в экран. По стеклу побежали трещины, со звоном посыпались вниз осколки, телевизор замерцал и погас, а я вытащила из вазы букет, распахнула окно – сразу в лицо ударило холодом и снежной пылью – и выбросила его. И на ужин не пошла. Побоялась наговорить Ангелине гадостей. Разве она виновата, что я ревную? Безумно ревную. Безумно! Змей Кембритч как почувствовал мое состояние – завибрировал на столике телефон, взорвался гулкими басами и ритмами, ускоряясь звуками рок-песни «Полночная дорога». Я успела возненавидеть ее, а Люк все не унимался – и я сердито нажимала на «отклонить вызов», пока не разозлилась окончательно и не выключила телефон. В пятницу после работы Мария передала мне запечатанный конверт. Внутри был плотный лист бумаги с какими-то странными цифрами и знаками. Маленькая визитка, на голубом фоне которой был изображен пушистый белый одуванчик. И подпись «Суббота, 11 утра». Я раздраженно смяла конверт, поискала взглядом мусорную корзину. «Неужели выбросишь?» Я с досадой шлепнула рукой по гладкой поверхности тумбочки. Любопытство, мой вечный спутник, уже просыпалось, мягко шелестело внутри, привлекая в союзники знакомые уже трепет и предвкушение. «Нет. Конечно нет». Внутренний голос обидно хмыкнул, но промолчал. А что говорить: и так знаю, кто моя самая большая слабость в этом мире. Моих скудных познаний хватило, чтобы обнаружить среди знаков где-то виденные магические символы. И я, зажав в руке лист бумаги, пошла к нашей всезнайке. Алинка была в спортзале – красная, мокрая, подтягивалась на перекладине. С большим, надо сказать, трудом. Увидела меня, выдохнула с облегчением и спрыгнула на пол. – В понедельник зачет по физкультуре, – пожаловалась она, – а до нормы трех раз не хватает. Десять нужно. И вообще, старалась-старалась, а все равно недотягиваю. – Все ты сможешь, ребенок, – я постаралась, чтобы голос звучал ободряюще. – Я к тебе за консультацией. Это что такое? И я сунула ей послание от Люка. – Это же координаты для Зеркала, – недоумевающе объяснила Алишка. – Так их записывают, если маг не бывал в месте, куда нужно открыть переход, и никого из знакомых людей там нет. – Понятно, – протянула я. – А открыть сможешь по ним? – Ты что, – с ужасом сказала сестричка, – мы только на третьем курсе будем учиться их строить. Тогда и приходи. – Она помрачнела. – Если я не вылечу до этого времени, конечно. – Ребенок, – я погладила ее по плечу, – я вот вряд ли смогу хотя бы раз подтянуться. И ты еще полтора месяца назад не могла. А сейчас – семь раз! Да ты почти чудо совершила. Только разозлись – вот увидишь, и пробежишь быстрее всех, и перекладину от усердия погнешь. Я уже тебя боюсь – мне кажется, для тебя невозможного не существует. – Скажешь тоже, – улыбнулась сестренка грустно, и в улыбке этой я увидела отголосок нашей общей тоски. – Много раз скажу, – я дернула ее за косичку. – И вообще, уходи-ка ты из этой комнаты пыток, ужин через полчаса. – Сейчас, – Алина вздохнула. – Еще раз попробую. Или два. Из зала я вышла под ее сдавленное пыхтение. Зигфрида я поймала, когда он уже одевался, спеша улизнуть от нас на выходные. Но магу не повезло. Он посмотрел на меня почти обреченно и послушно взял координаты. – Сможете открыть? – спросила я. – Мне нужно туда завтра к одиннадцати. – Смогу, – голос был несчастным. Ну извините, господин Кляйншвитцер, все претензии отправляйте в Дармоншир. – Тогда я зайду к вам с утра? – уточнила я. – Конечно, ваше высочество, – сказал самый грустный маг на Туре, и я поспешила удалиться, пока меня не замучила совесть. Хорошо, что Ангелины не было за ужином – она задерживалась в Теранови. Она бы точно поняла, что со мной что-то не так. Меня просто потряхивало от возбуждения. Мариан с Васей еще не вернулись с Севера, а младшие сестренки и отец легко приняли мое объяснение, что завтра я еду на ипподром. Тяжесть и вялость как рукой сняло – и лишь тихий голос внутри укоризненно шептал мне, что я в очередной раз сбегаю от проблем, что не время пускаться в приключения. Я была с ним согласна. Но если не отвлекусь, точно убью кого-нибудь – и лучше пусть это будет Дармоншир. Заслужил. Суббота, 17 декабря Утром еще более печальный, чем вчера, Зигфрид открыл Зеркало – и я шагнула в огромный серый ангар. Прямо передо мной были распахнутые высокие двери, и за ними сверкало бесконечное заснеженное поле. А на нем ярким полосатым пятном выделялся подпрыгивающий на снегу воздушный шар. – Вам точно сюда, моя госпожа? – с сомнением спросил Кляйншвитцер. – Я могу подождать вас. Я огляделась – натянутые от потолка до пола наискосок тросы, высокий помост, маты внизу, полки с какими-то сумками. Сердце застучало быстрее. Не может быть. Я всю жизнь об этом мечтала. – Точно, Зигфрид, – уверенно сказала я. – Идите. Я позвоню. Он исчез в Зеркале, а ко мне со стороны шара уже шагал какой-то человек. Низенький, плотный, с обветренным загорелым лицом. – Здравствуйте, госпожа. Меня зовут Рич Самкинс. Я владелец этого клуба. Говорил он по-инляндски, чуть картавя. – Позвольте ваш пригласительный? Я поколебалась и протянула ему «визитку» с одуванчиком. – О, да, да! – воскликнул он. – Сейчас, одну минуту! Костюм, и потренируем посадку! Начался инструктаж. Я скользила вниз по тросам, послушно сгибала ноги, пробегала вперед – и все смотрела в открытые двери, за которыми виднелось затянутое легкими облаками голубое небо. И, случайно повернув голову, наткнулась взглядом на выходящего из Зеркала Люка. Он поклонился, усмехнулся со своим обычным дерзким прищуром. Ничего не сказал. Просто стоял и смотрел на меня, а я сжимала зубы от его присутствия – и потом, когда он отошел в сторону и стал переодеваться, не могла не глядеть на его крепкие плечи и спину, на линию позвоночника, уходящую под ремень брюк. Худощавый, жилистый. Великолепный. Еще через полчаса мы стояли напротив друг друга в корзине поднимающегося воздушного шара. Самкинс быстро повторял уже выученные наизусть инструкции. Не паниковать. По правилам шар опускается пустым, поэтому прыгать придется в любом случае. Свободное падение – с трех километров, длительность сорок секунд, считать до тридцати, затем дернуть кольцо. Если не дернуть – у новичков парашют раскрывается принудительно. Даже если не раскроется, снизу подхватит маг. Земля, чуть покачиваясь, удалялась, я вдыхала морозный воздух, слушала шум горелки и смотрела в темные глаза молчаливого Кембритча, закрытые плотными очками, – и светло-голубая бесконечность за его спиной, с зимним, почти белым солнцем и светящимися желтым и розовым облаками манила меня так, что хотелось кричать. Я с детства мечтала прыгнуть. Но сначала не разрешала мама. Потом на это не было времени и денег. А после и вовсе не до этого стало. Инструктор что-то говорил, хвастался, отмечал километраж – дышать становилось труднее, мороз усиливался – но мы не слушали его, прикованные друг к другу знакомым невозможным притяжением. «Страшно?» «Ну тебе же не страшно». Он снова усмехнулся. Дыхание у меня от предвкушения прерывалось, и сердце стучало уже так, что слышно должно было быть на километры вокруг. – Проходим облачность, – крикнул инструктор, и мы погрузились в вязкую влажную дымку. Вынырнули через несколько длительных минут. И полетели к солнцу – а под нами пышным взбитым ковром стелились белые облака. И дух захватывало от высоты, от виднеющихся в промежутках крошечных поселений, от расчерченных тонкими ниточками дорог заснеженных полей, щетины лесов и крутой линии горизонта. – На борта! – скомандовал инструктор. Я заледенела. Выдохнула. Люк, ухватившись за стропу, забрался на борт корзины, встав спиной к пустоте, – и в лице его, в глазах появилось что-то хищное, темное. Он посмотрел на меня, словно спрашивая: «Испугалась?» И я полезла тоже, хотя ничего не соображала от страха. Борт оказался широким, и я вцепилась в стропы, с ужасом глядя себе под ноги – туда, где не было ничего. Только волнистое поле облаков. Адреналин в крови зашкаливал, и холода не чувствовалось, и мышцы болели от напряжения. – Старт! – крикнул Самкинс. Кембритч взглянул мне в глаза – и я задохнулась от требовательности в его взгляде, вздернула подбородок – и разжала пальцы. Тридцать. Медленно, лицом к солнцу, полетела вниз, раскинув руки и крича от страха и счастья – и видя, как от стремительно поднимающейся корзины отделяется мужская фигура в черном костюме – и, вытянувшись стрелой, летит ко мне. Двадцать один, двадцать… Я влетела в плотное облако – и тут меня нагнали, обхватили, с жесткостью вжались в губы губами, и я обвила его ногами, вцепилась руками. Мы словно зависли в невесомости. Не видно было ничего – мы крутились, парили в белом тумане и отчаянно, жадно целовались, и ветер свистел мимо, вокруг, яростно пытаясь отцепить нас друг от друга. Десять… девять…