– Ну дай хоть что-нибудь. – И протянул руку к моей. – У меня нет ничего, – со стыдом признался я и отвернулся. В нескольких шагах была скамейка, и я без сил рухнул на нее. Беззубый старец умоляюще прошамкал: – Дай мне твою доброту. – Я не могу. – Тогда докажи ее и дай что-нибудь. На сей раз я не ответил и убрался от них подальше. Хитроумие, с которым страждущие формулировали свои просьбы, меня не возмутило – оно меня потрясло. Сколько отказов пришлось им проглотить, чтобы так отточить свою изворотливость? Нищета превратила их в затейников. А мне удавалось прокормиться не лучше, чем этим нищим, да и то разве что подобрав с земли раздавленный фрукт или надкушенную лепешку. Меня ожидала собачья жизнь. Вечерело. На медном горизонте обозначились стройные силуэты пальм. Жалкий и голодный, я покинул Мемфис, пересек бесконечное кладбище и потащился к Сфинксу. Пожалел ли он меня? Он принял меня без единого слова и указал на мой отпечаток в песке, между своих лап. Я юркнул в него, чтобы поскорее забыть этот обманувший надежды день. Утром меня разбудил острый голод, мне скрутило кишки, разыгралась мигрень. Чтобы обмануть его, я пытался заснуть, но лишь понапрасну крутился и вертелся с боку на бок под аккомпанемент урчания в животе. Я поплелся нога за ногу, пробираясь между могил к берегу Нила. Не раздеваясь, я нагнулся и стал жадно пить в надежде, что, утолив жажду, я заглушу и голод. Я стоял, склонившись над водной поверхностью, и тут по моей спине побарабанили чьи-то пальцы. – Здравствуй, меня зовут Пакен. Я обернулся. Он внимательно смотрел на меня; сегодня на нем была туника, подпоясанная кожаным поясом с заклепками, на ногах красовались сандалии со шнуровкой. – Что-то не так? Его участие так контрастировало с прежним безразличием и было так кстати, что я размяк. – Я голоден. – Как мы все, – вздохнул он. – Чуть больше. Я не ел три дня. – Неужели? – нахмурившись, прошептал он. Не помню, когда я чувствовал себя таким слабым и жалким. Еще позавчера во мне кипела ярость, но со вчерашнего дня перед лицом многих неудач мои жизненные силы иссякли. Он протянул мне руку. – Пойдем. Я знаю прекрасную кондитершу, приглашаю тебя. Я вцепился ему в руку, ощутил ее живительное тепло и встал. – Кстати, меня зовут Пакен. – Он произносил свое имя с восторгом, будто находил его достойным особого восхищения. – А тебя? – Ноам. Его брови взметнулись. – Ноам? Никогда не слышал. Я пожалел, что ответил искренне. Почему было не назваться каким-нибудь вымышленным именем, как раньше? Он промурлыкал: – Ноам… Ноам… Ноам… Отлично подходит для того, что я тебе предложу. – О чем ты? – Потом узнаешь. Сначала тебе нужно подкормиться. Пакен нырнул в душистую тьму хлебной лавки и крикнул хозяйке: – Самое лучшее для моего друга! Мы сели на скамейку у двери. Тотчас возникла маленькая усердная брюнетка с деревянным блюдом, полным пирожков, аппетитных с виду и наверняка дивных на вкус. Тут были и овальные, и витые пирожки, и трубочки, а пеклись они из муки с ореховым привкусом, которую делали из чуфы; кухарка разнообразила их начинкой из фиников, изюма, сыра или меда, а то присыпала сверху зернышками аниса, мака, тмина или фенхеля. – Какие тебе больше нравятся? – ласково спросил Пакен, схватив треугольный пирожок с ягодами можжевельника, пока я уплетал все подряд. – Жареные или печеные? Я торопился поскорее набить желудок и не знал, что отвечать. Он понял это, улыбнулся и сам ответил на свой вопрос: – А я обожаю жареные. – Он выбрал еще один, с наслаждением его прожевал и добавил: – Ну, ешь, не буду тебе мешать. Он прислонился к стене, обратив лицо к солнцу. Я для него больше не существовал, и это меня вполне устраивало, я мог набивать брюхо без зазрения совести. Когда мое чавканье затихло, он открыл глаза и убедился, что я насытился. – Ноам, я не буду приставать к тебе с расспросами, откуда ты родом, от чего бежишь, что пережил, не стану вызнавать подробности твоих злоключений. Мне достаточно того, что я и сам вижу: ты в нужде и не знаешь, как из нее выбраться. Это так? Скажи, да или нет? – Да, – отвечал я, довольный, что избежал объяснений. – У меня для тебя кое-что есть. Работа. – Он откинулся назад и задумался. – Ну, я сказал, работа… но вернее сказать… занятие. Он разговаривал не столько со мной, сколько с собой, возражал себе, комментировал свои слова. – Несомненно, занятие приятное… оно принесет хорошие плоды. Он усмехнулся, и мне показалось, что он обо мне забыл. Его правая рука нащупала собранные в пучок черные блестящие волосы, убедилась, что они в полном порядке. Потом она занялась предплечьем левой руки, медленно и чувственно размяла его. Казалось, что для Пакена не было на свете ничего более упоительного, чем ласкать Пакена или ощущать ласки Пакена. Он наклонился ко мне: – Это мое. – Что? – Работа… это занятие… Меня сбивала с толку его манера говорить намеками, странная прерывистость нашего общения, но я постарался откликнуться: – Тебе это удается. – Что ты имеешь в виду? – воскликнул он. – Ты кажешься счастливым. Он загадочно улыбнулся и потер верхнюю губу об нижнюю: казалось, он сам себя целует. Я завороженно наблюдал за его поведением, но меня тревожила чувственность, которую он во мне будил. Это меня смущало. Он оглядел меня с головы до ног. – Сегодня утром ты поздно пришел на берег Нила, и я помешал твоему омовению. Для того занятия, которое я тебе предлагаю, слишком чистым быть невозможно. Так что советую тебе вернуться к реке. – Что бы хочешь сказать? – Вернись и выкупайся. Ну и возьми с собой эту коробочку с древесной золой и почисти как следует зубы: отменное средство! Он прислонился к стене, закрыл глаза, обратил лицо к солнцу, позаботившись о том, чтобы была освещена вся его нежная сильная шея. Он все еще был наедине с собой. Я пошел вдоль берега, увидел свое прежнее место, разделся, сложил на камне одежду и окунулся в воду. На сей раз я старательно растер кожу и почистил зубы, а затем вволю наплавался, расслабляясь в волнах, нежась в теплой воде и щурясь от утреннего солнца, мягко ласкавшего кожу. Мое сытое естество испытывало незамутненную радость жизни. Я вернулся к зарослям тростника и увидел на берегу Пакена; он меня разглядывал. – Ты красивый, – ровным голосом произнес он, почесал в затылке, будто взвешивая приговор, и подтвердил: – Ты красивый. Да. И сами слова, и эта настойчивость привели меня в замешательство. Я высокомерно проворчал: – К чему это замечание? Он расхохотался. Меня все больше раздражала его манера общения, это навязывание своего ритма, эти двусмысленности.