Унижение влечет за собой утрату представления о том, каким видит себя человек. Я был в высшей степени унижен, ибо в высшей степени утратил себя. Гроза приближалась. Небо, отягощенное заслонившими луну тучами, грузно нависло над головой. Лягушки и сверчки смолкли. Ни рыбы, ни змеи, ни птицы не колыхали тростник, на дороге не было спешивших крестьян – люди и животные съежились в тревожном ожидании: в Египте дождь случается редко. Я направился к укрывшемуся в молчании дому Мерет. Вокруг сильно пахло илом – я шел вдоль гниющего болота. Тишину разорвал собачий вой, отчего тьма сгустилась. Слышался только плеск Нила – однообразный, протяжный и равнодушный. Приближаясь к своему пристанищу, я укорял себя за выбор жилья. Я испытывал лишь презрение к этим шатким стенам, этой деревянной лестнице, ступени которой скрипели и шатались. С первыми каплями дождя вода наверняка заструится по стенам комнаты. Сейчас эта хибара казалась мне жалкой, как никогда. Я уже собирался постучать, когда меня отвлекла какая-то музыка, текучая и прозрачная. Арфа роняла неуловимые аккорды, которые, словно мерцающие пылинки, изменяли плотность сумрака, распространяя легкость и свет. Потом к этим переборам присоединился вкрадчивый голос и затянул обольстительную мелодию. Чувственная и одновременно целомудренная, она проникла мне прямо в сердце. Эта волна благодати удивила меня. Я постигал тайну, которая прежде была сокрыта от меня. Дом незаметно сообщал окрестностям великолепие, которое утаивалось от меня прежде. Осторожно, опасаясь разрушить это чудо, я пробрался вдоль стены, заглянул в узкое оконце и стал свидетелем одного из самых трогательных зрелищ, какое мне доводилось видеть в жизни: Мерет, освещенная несколькими масляными плошками, пламя которых трепетало в такт звукам, опустившись на колени на циновку, пела, аккомпанируя себе на арфе. Мерет, неужели? Благодаря музыке передо мной возникала совсем другая женщина, не та, с которой я ежедневно встречался, а возвышенная, удивительная и необыкновенная. Ее свежее лицо отливало бледностью, прохладной, как чашечки расцветших на Ниле лотосов, и обладало спокойным совершенством: прямой нос, четко очерченные губы, высокие скулы и впалые щеки. Золотисто-каштановые волосы струились по обнаженному плечу, тому, на которое не опирался инструмент, и подчеркивали склоненную вперед изящную, гибкую и стройную шею. Нежные руки поднимались и опускались вдоль струн, не защипывая их, а словно бы едва касаясь. Особенно восхитила меня грудь Мерет. Прежде я не обращал на нее никакого внимания – настолько она была незаметна, теперь же она наполнялась силой, придавая всему телу горделивую стать. И я, постоянно утопавший в обильных формах (Нура исключение), восхищался узкой талией, едва выступающей грудью, так соразмерной всей удлиненной фигуре Мерет. И в этом хрупком сосуде вибрировал голос – сильный, глуховатый, чувственный – и завораживал меня. Эта Мерет, не имевшая ничего общего с моей немногословной и сдержанной хозяйкой, которую не пощадили прожитые ею тридцать лет, лучилась, пламенела и представляла собой центр мироздания. Ее огонь освещал все вокруг. Где-то вдали прогремел гром. Поглощенная музыкой, она даже не моргнула. Ее пальцы скользили по струнам. Я в восхищении замер, не в силах оторвать взгляда от этой метаморфозы. Происходящее превращение преображало ее возраст: тридцать лет уже не означали угасание, но подчеркивали расцвет красоты. Это превращение вносило поправки в ее одежду: грубое льняное платье обрело чистоту линий. Это превращение сделало тесную, убогую и запущенную хибару уютной, скромной и смиренной. Это превращение настигло и меня – я возрождался. К дьяволу Неферу! Прощай, мое ремесло племенного жеребца! Больше никакого позора! Судьба благоприятствовала мне. Став свидетелем этой сцены, захваченный видением Мерет, ее глазами орехового цвета, бархатистостью кожи, проворностью движений и очарованием напева, я покончил с самобичеванием… Когда куплет завершился, ее пальцы исполнили проигрыш. Мерет улыбнулась. Кому? Своему инструменту. Я ощутил мгновенный укол ревности: я позавидовал этой арфе и вновь замер. Молния. Вспышка. Грохот. Хлынул проливной дождь. Удивленная, Мерет прекратила играть и обернулась к окну. Я инстинктивно отпрянул в темноту, проклиная небо, которое потревожило нас. Затем, едва затронутый ливнем, вдоль стены пробрался ко входу, постучал и толкнул дверь. Мерет поднялась с циновки: – Какая удача, Ноам! Ты воротился как раз вовремя. Ее тоненькая фигурка вырисовывалась на фоне золотистого полумрака лачуги. Я смотрел на нее и с восторгом видел, что и отложив арфу она не утратила своего очарования. Ее шелестящий голос, прежде невыразительный для моего слуха, плавные и спокойные движения, еще недавно усыплявшие меня, ее едва заметное мимолетное присутствие – все отныне зачаровывало меня. Почему я раньше не обращал на это внимания? Неужто я был столь бесчувственным, что замечал лишь цветистые всплески тщеславия и никогда – приглушенный и изысканный свет утонченности? Неужели достоинства должны были стать подчеркнутыми, чтобы я их увидел? Доселе я откликался только на барабанную дробь! Благодаря ей я пробуждался для сокрытого мира, более нежного, утонченного и изменчивого. Я не мог сдвинуться с места, поэтому ей пришлось успокоить меня относительно грозы и предложить согревающее питье. Я молча кивнул и, словно сомнамбула, последовал за ней. Крайнее волнение мешало мне произнести хоть слово. Чем более естественно вела себя она, тем сложнее это удавалось мне. Она попыталась вернуть мне дар речи, говоря за двоих. Как мило, подумал я. Даже по отношению к такой скотине, каким я выглядел. Она болтала, а я наслаждался точностью всего, что она говорила. Как умно! А я-то считал ее всего лишь вышивальщицей и портнихой! С чашкой травяного чая я присел против нее. Размышляя о чем-то своем, она вдруг предалась воспоминаниям и произнесла: «Когда я была маленькая…» Это потрясло меня: я вообразил себе Мерет ребенком, подростком, мне захотелось прижать ее к себе. Утратив способность слушать продолжение, я пожирал ее взглядом и, погруженный в состояние блаженства, вообще не понимал, что она говорит. Меня охватило ощущение безмерного счастья. В конце концов мне удалось невнятно пробормотать: – Музыка… недавно… чудесно. При этом признании я зарделся. Она почувствовала мой восторг, ее лицо расцвело и осветилось благодарностью. – Ты любишь музыку? – Обожаю! – почти в отчаянии воскликнул я. Она растерялась. Я услышал свой голос, который продолжал: – Обожаю, когда ты играешь, когда поешь. Она удивленно подняла голову. Но я уже не мог остановиться: – На самом деле, мне кажется, я обожаю тебя. Она сжалась и побледнела. Забившись в угол возле двери, Мерет осуждающе глянула на меня: – Вот этого не надо! – На ее лице появилось ожесточенное выражение. Она продолжала: – Не надо! Ты можешь делать все, что душе угодно, Пакен тоже, но в своем доме я этого не допущу. – Чего? – Совращения. Мужского самодовольства, которое толкает женщин в ваши объятья. Применяй свои чары в другом месте. Я тебе не нужна. – Я сказал это не для того, чтобы… – Ты сказал то, что говоришь им всем. Что ж, им только этого и надо. Но не мне. Мерет вытянула руку и пальцем указала на потолок, чтобы я убирался в свою комнату. Она настолько презирала меня, что дала мне команду, как собаке. Скорее ошеломленный, нежели жалкий, я без возражений поднялся к себе. Со страшным грохотом изрешетив крышу градом своих стрел, ливень теперь бурными потоками стекал с нее. Я позвал Тии. Потом еще и еще. Обыкновенно к этому времени вернувшаяся с охоты кошечка, устроившись на моем ложе, в полудреме ожидала моего возвращения. Я встревожился, опасаясь, что ее настигла разбушевавшаяся стихия. Прогремел гром. Ему ответил жалобный вздох. Я нагнулся: Тии забилась в щель между широким плетеным сундуком и кроватью. Взъерошенная, дрожа всем телом, с широко раскрытой пастью и готовыми впиться клыками, она шипела на разыгравшуюся бурю, защищаясь от опасности всеми своими коготками. Подобравшись поближе, я попытался ободрить испуганного зверька и стал нашептывать ласковые слова, но Тии, с выпученными глазками и прижатыми назад ушками, казалось, даже не замечала моего присутствия. Когда моя рука потянулась к ней, кошечка злобно зашипела, нетерпеливо требуя, чтобы ей никто не докучал. Тогда, чтобы успокоить, я попробовал поймать ее. Дурацкая затея! Едва я схватил Тии, она зарычала, попятилась и стала царапаться. Вместо того чтобы выпустить кошку, я только усилил хватку. Обезумев от злобы и ужаса, она меня укусила. Несмотря на боль, я упорствовал, и мне удалось вытащить Тии из ее укрытия. Подняв кошечку, я прижал ее к себе. Она из последних сил вывернулась из моих рук, зашипела, прыгнула к окну и выскочила вон. Я бросился следом. Слишком поздно! Тии исчезла в темноте. Для нее я сделался врагом. Эта ссора, которую в иных обстоятельствах я счел бы незначительной, переполнила чашу моих горестей. Я упал на кровать, мне хотелось завыть. Отторжения! Одни отторжения! Неферу мною помыкает, Мерет меня осаживает, Тии меня отвергает. Однако проблема не в них: повторение этих отказов свидетельствовало, что дело во мне. А разве сама Нура не оттолкнула бы меня? Нелюбящего и недостойного любви! Я внушал отвращение, я раздражал, был противен, разочаровывал. Самое смиренное существо, Тии, отважилось заставить меня посмотреть правде в глаза: я недостоин тех, кого преследую, я им мешаю. На самом деле я заслужил и это одиночество, и кровь на исцарапанных руках. Слезы застилали мне глаза, пока я тряпкой перевязывал ладони. И вдруг, утратив всякий контроль над собой, я разрыдался. От опустошающей, удушающей тоски. При виде впавшего в уныние взрослого нередко говорят, что он «плачет как дитя». В детстве я никогда так не плакал. * * * В течение нескольких дней моя уверенность совершенно окрепла: я был влюблен. Ночной эпизод в разгар грозы не сводился к мимолетному переживанию, столь же мощному, сколь и преходящему, он оказался ударом грома замедленного действия, раскаты которого все нарастали. Еще до того как пролились потоки дождя, музыка в этой преображенной хижине открыла для меня Мерет. По мере того, как рождались и возносились звуки, мои предубеждения рассеивались, я перестал видеть в этой женщине только хозяйку, овдовевшую сестру Пакена, арфистку, игравшую во дворце. Я с восхищением обнаружил ту, которая, впрочем, многие месяцы пребывала у меня перед глазами. Зачастую мы не видим, а только думаем, что видим. Даже если глаза открыты, сознание остается закрытым. Шоры отрицания, предвзятых мнений и нетерпения ограничивают поле видимого. В тот вечер я наконец разглядел Мерет, потому что перед окном, через которое я ее увидел, стоял растерянный, голый, безоружный и уязвимый человек. Несомненно, надо потерять себя, чтобы что-то обрести. Если не отдалиться от себя, только себя и найдешь. Мерет сделалась для меня бесценной. Не было мгновения, чтобы я не думал о ней, не тревожился за нее и не беспокоился о ее благополучии. Мне не то что не удавалось скрывать радость, которую я испытывал при встречах с Мерет или при звуках ее голоса, наоборот, я с подлинной искренностью демонстрировал свое ликование. Увы, мои порывы оставляли ее холодной, как мрамор. Хотя она и терпела мое обожание, но, стоило мне проявить толику настойчивости, отдалялась, прекращала разговор и избегала моего общества. Это отторжение нисколько не охлаждало моего пыла. Страсть моя по-прежнему была бескорыстна: я не стремился к обладанию Мерет, меня удовлетворяла возможность поклоняться той, о которой возвестила мне чудесная девочка. Оказавшийся гораздо более прозорливым, чем я предполагал, Пакен очень скоро догадался, в чем причина моих томных взглядов и внезапных замираний. – Только не говори мне, что позарился на мою сестрицу! – Да. – Да она старуха! Она на пять лет старше меня. Я отыскал обезоруживающее возражение: – Пакен, но разве через пять лет ты будешь стариком? Он задумался и ненадолго умолк, но вскоре снова взялся за свое: – Что ты в ней нашел? – А ты когда-нибудь смотрел на нее? – Не особенно. Думаю, она немного похожа на меня. – Вот именно! И так же, как ты, вызывает мощную реакцию. – Не надо путать, Ноам. Я-то вызываю желание. – Мерет внушает любовь. И я поведал ему о своем восхищении и одержимости, о своем постоянном беспокойстве и лихорадке; о том, что сердце мое рвется на части, а мир кажется опустевшим, когда я не вижу ее. Пакен покачал головой и сделал вывод: – Права была Фефи: любовь – это не чувство, а недуг. Вот ведь зараза! Я счастлив, что эта беда обошла меня стороной! Это замечание помогло мне разгадать поведение его сестры: она не доверяла мне, поскольку уподобляла Пакену. Я занимался тем же ремеслом и с тем же успехом, а стало быть, в ее глазах был не лучше его, и она считала меня тщеславным и ограниченным хлыщом, самовлюбленным и безответственным искателем удовольствий. Как переубедить ее? Я вел себя подобным образом многие месяцы, таковой являлась моя прежняя натура, хотя сегодня она уже не была прежней. Попытки настаивать, что я изменился, ни к чему не приведут: такие аргументы используют все соблазнители. Ни одно мое слово не изменит ее мнения, в ее глазах я останусь краснобаем, напрасно мне стараться выглядеть знающим, мои ухищрения будут замечены, изучены и сочтены пронырливостью. Пусть никакой кляп не мешал мне говорить – моя репутация не позволит мне быть услышанным. Я не видел выхода…