Через неделю после грозы воротилась Тии. Она впрыгнула в слуховое окошко и соскользнула вниз по стене. Едва она заметила меня, ее шершавый розовый нос сморщился. Она задрала хвост и, настойчиво и протяжно мяукая, принялась на напряженных лапках наворачивать круги по комнате. Рассказывала ли она мне о своих ночах? Описывала свои странствия? Мне кажется, она жестоко упрекала меня за то, что я вынудил ее уйти. Затаившийся в ее черных зрачках лихорадочный ужас постепенно отступал. Несмотря на свой гнев, она вскоре убрала коготки и, покачиваясь на мягких подушечках своих лапок, терлась о сундук, кровать и даже о мои ноги – Тии вновь заявляла права на свою территорию. Наконец она выгнула спинку и подставила ее под мою ласкающую ладонь: кошечка прощала меня. Я покормил ее. Расценив мой поступок как должное, Тии ломалась недолго. Даже не взглянув на меня, она бросилась к протянутой мною миске и проглотила потроха, которые я специально сохранил для нее. Насытившись, она легко запрыгнула на середину кровати, устроилась там и вылизала шерстку, после чего, не обращая на меня внимания, кончиком лапки пригладила усы. Я истолковал возвращение Тии как знак. Вероятность победы… Может быть, в один прекрасный день Мерет тоже изменит свое мнение? Я сделал попытку лучше узнать Мерет. Она избегала меня, так что я решился шпионить за ней. И тут меня тоже ожидали сюрпризы: у Мерет была параллельная жизнь. Она не только привечала странных посетительниц, но частенько исчезала из дому. Под вечер, полагая, что мы с Пакеном заняты своими делами, она принимала у себя в доме женщин, чье лицо было скрыто вуалью. Видя, к каким предосторожностям прибегают ее гостьи, чтобы не быть застигнутыми, я заподозрил какую-то тайную деятельность. В случае, если я покидал свой наблюдательный пост – заросли тростника – и возвращался в дом, делая вид, будто появился совершенно внезапно, посетительницы замирали и переставали шушукаться. Я поднимался к себе в комнату и приникал ухом к полу, тщетно пытаясь понять, о чем они перешептываются. Часто по вечерам я пытался шпионить за Мерет во время ее тайных отлучек из хижины. Увы, то ли она замечала меня, то ли по привычке действовала осторожно, но всякий раз она ускользала от моей слежки. Она постоянно сворачивала то туда, то сюда, проникала в какую-то постройку, выходила из нее через потайную дверь, ускоряла шаг, замедляла бег, срезала путь – короче говоря, непостижимым образом отсутствовала с сумерек до рассвета, и мне никак не удавалось определить, в чем состоит ее ночная жизнь. Может, она проводит ночи в объятиях моего более удачливого соперника? Как-то утром я заговорил об этом с Пакеном: – Чем занимается твоя сестра? – Фараон поручил ей играть на арфе. – Поскольку фараон не отличит флейту от медной трубы, он, наверное, не слишком часто вызывает ее. Чем она занята днем, а иногда и по вечерам? Где она пропадает? – А, так ты заметил? – Он поскреб затылок, словно в поисках ответа, и, понизив голос, добавил: – Она ввязалась в странное предприятие… – Какое? – Не знаю и знать не хочу. С родней так: чем меньше знаешь, тем лучше отношения. Я держусь с ней, как она со мной: мы не задаем друг другу никаких вопросов. И поэтому мы так хорошо ладим… А вот если бы мы стали доискиваться, цепляться один к другому, то прониклись бы неприязнью. Узнай человека как следует, и ты его возненавидишь. Я никогда не замечал в Пакене ни малейших примет, свидетельствующих о мудрости или наплевательском отношении. И хотя его слова звучали убедительно, мне была чужда идея о том, что уважение к ближнему связано с полным незнанием. В любом случае из его рассуждений я сделал вывод, что расспрашивать его бесполезно, ничего нового я не узнаю. Но что затевают Мерет и ее посетительницы? И встречается ли она с каким-нибудь мужчиной? Была еще и третья тайна, которая терзала меня: на что ей ее богатство? Она имела гораздо больше, чем требовал ее образ жизни. Должность арфистки при дворе давала ей приличный доход; сдача в аренду двух комнат еще увеличивала достаток; питалась она скромно, пила только воду, чередовала три платья и не имела мебели или иных вещей, кроме арфы. Ей хватило бы средств, чтобы жить в городском доме, а не в лачуге на окраине. Я все меньше и меньше понимал, почему она поселилась на отшибе, да вдобавок ведет такой нищенский образ жизни. Разгадать эту тайну мне помог случай. Однажды благодаря порыву ветра, который приподнял вуаль, я узнал одну из направлявшихся к Мерет женщин: это была очаровательная темноволосая Самут, покупавшая духи и притирания в парфюмерной лавке, жена царского военачальника. Супруг редко находился в Мемфисе, чаще он руководил экспедициями, обеспечивавшими фараоновские стройки рабочей силой, так что Самут лелеяла и баловала себя, во множестве покупая румяна, пудру, притирания и помады. Веселая и соблазнительная, с подведенными черной краской дерзкими глазами, она не прибегала к нашим с Пакеном услугам, поскольку ее и без нас осаждали усердные и предупредительные любовники. Впрочем, ветер, который дул в тот день, не только открыл лицо Самут, но и натянул покрывало на ее животе, и я понял, что она беременна. В тот момент меня удивило лишь то, что представительница высшего общества посещает лачугу на берегу Нила. Спустя две недели я столкнулся с молодой кокеткой в магазине, где она беседовала с приятельницей, тоже женой военачальника. Обе радовались возвращению мужей, которые провели столько месяцев на чужбине. Тут я заметил, что одетая в облегающее платье Самут лишилась своего живота. Так вот в чем заключалась тайная деятельность Мерет: в случае беременности, порочащей честь дамы, – а беременность Самут явно была связана с супружеской изменой – моя хозяйка помогала женщинам избавиться от неудобного плода. Выходит, соперника у меня наверняка нет! Помимо того что это открытие принесло мне эгоистическое облегчение – убедило в том, что в двойной жизни Мерет нет другого мужчины, – оно повергло меня в пучину смешанных чувств. С одной стороны, оно свидетельствовало о неожиданной жесткости Мерет, которая контрастировала с ее столь поэтичным дарованием; с другой – почти превращало ее в мою коллегу, ибо в качестве целителя я иногда предписывал противозачаточные, иными словами абортивные[43], вещества. Однако тайный характер этой деятельности Мерет мне претил, поскольку это подвергало опасности как подпольных акушерок, так и решившихся на этот шаг женщин. Не стала ли бы эта деятельность безопасней, если бы Мерет занималась ею открыто? На черноземной почве Египта практика прерывания беременности хоть и не находилась под запретом, но всего лишь считалась допустимой. За нее не наказывали, однако ее и не поощряли. При наступлении нежелательной беременности закон в определенных обстоятельствах не карал тех, кто прерывал ее. Считалось, что для того, чтобы наказать этих женщин, достаточно страданий, которые они испытывали[44]. Однако египтяне почитали ребенка высшим благом. Что более свидетельствует о почитании богов, нежели исполнение их веления? Что важнее для обогащения семьи? И наконец, что более эффективно для роста населения? В деревне или в городе процветание настолько зависело от растущей рождаемости, что законом было предписано, чтобы приговоренную к смерти беременную не казнили, пока она не разрешится от бремени. Палач ждал появления младенца, а затем убивал узницу – считалось несправедливым, чтобы невинный разделял участь виновного; закон напоминал, что за одно преступление двоих не карают, и подчеркивал, что дитя принадлежит отцу в той же мере, что и матери. Как же действует Мерет? Какой метод она использует? В какой момент вмешивается? Как бы то ни было, теперь я понимал, почему в те вечера, когда моя хозяйка исчезала, она непременно ускользала от преследования: она защищала тех, кто обратился к ней за помощью. Я не брался судить. Прерывание беременности – это беда. Так же, как и некоторые беременности. Что мы называем трагедией? Сочетание двух драм. Трагедия случается, когда у одной проблемы появляются два решения и ни одно не представляется ни абсолютно хорошим, ни абсолютно плохим. Все относительно. Вопрос прерывания беременности сродни трагедии: сохранить плод есть первое плохое решение, удалить его – второе. Женщине приходится выбирать наименьшее из двух зол. Через некоторое время меня вновь призвала к себе принцесса Неферу. Когда мне удалось побороть приступ стыда, вызванного воспоминанием о нашей отвратительной ночи, этот знак меня обнадежил: в конечном счете, если женщины отвергают меня, они все же не исключают моего существования в своей жизни – об этом свидетельствует и возвращение Тии. Выходит, вопреки каждодневным разочарованиям, я по-прежнему мог надеяться стереть жалкое впечатление, которое составила обо мне Мерет, и – почему бы и нет? – однажды пробудить ее интерес. Когда я простерся у ног дочери фараона, сидевшая прямо на ковре Неферу, хотя прошло уже два месяца, прорычала, будто мы расстались только накануне: – Даже не вздумай начинать сначала! Неужто она вообразила, что этим огорчит меня? Ничто не обрадовало бы меня сильнее. Она подняла голову – лицо ее поблекло и отекло, веки отяжелели – и внимательно посмотрела на меня. – Жаль, что мне запрещают взять тебя в мужья. Почему ты никто? Я не обиделся, понимая, что она делает мне комплимент. – Какие вести от принца Бенсеннута? – С Бенсеннутом покончено! Мой брат Сузер воспротивился этому браку. – А ему-то что за дело? Принцесса с изумлением уставилась на меня: – Он будет следующим фараоном. – Но пока он им еще не стал. – Верно, он готовится. Когда отец умрет, он займет его место. – Неферу вздрогнула, сцепила пальцы, нервно расправила платье и хрипло добавила: – Ему есть дело. Ее лицо снова исказил тик. Она со вздохом распрямилась: – Взойдя на престол и получив двойную корону, он предпочтет, чтобы я еще не была замужем. Так она иносказательно сообщила мне, что Сузер желает взять в жены свою сестру. – А ты-то что об этом думаешь? Неферу помолчала. – Я?.. – пробормотала она, вопросительно подняв брови. Разумеется, ей и в голову не приходило, что она сама личность: воспитанная в монархических традициях и задушенная обязанностями, дочь фараона воспринимала себя не как «я», а как часть системы. – Должно же у тебя быть собственное мнение! – настойчиво подсказал я. – Мм… – Есть же у тебя свои желания! Эти слова еще больше поразили ее. Молодая женщина захлопала ресницами, широко раскрыла глаза и безвольными губами попыталась вытолкнуть четкий ответ: – Сузер мне не отец. Я не нуждаюсь в его любви. Осознавала ли она всю мрачную глубину этого признания? Вне своих царских обязанностей Неферу оставалась маленькой девочкой, готовой на все, чтобы завоевать любовь отца, – даже на то, чтобы делить с ним ложе, если он того потребует. Ее терзала жгучая, неутолимая жажда нежности и признания, ради этого она жертвовала своим достоинством, своей телесной и душевной чистотой. Единственной ее целью оставалось привлечь внимание и интерес фараона. Мне вспомнилось заявление Пакена: «Любовь – это не чувство, а недуг». Какое заблуждение! Недугом является не любовь, а желание любви. Именно отсутствие любви порождает страдания. – Часто ли фараон бывает здесь? – Вовсе нет. Он упал с колесницы и переломал руки и ноги, так что теперь прикован к постели. Что за глупость впрягать в колесницу дикое животное! Я регулярно хожу в его опочивальню и забочусь о нем. Он выпроводил всех своих фавориток из гарема, даже Уненес и нубийку. При одной мысли, что она оттеснила соперниц, хотя речь шла лишь об уходе за выздоравливающим, Неферу испытывала гордость, и это придавало ей сил и энергии. – А Сузер к тебе наведывается? У принцессы зарделись щеки, она посуровела и резко ответила: – Сюда не входит никто. Я сообщила, что больна. – Ее явно раздражали ухищрения Сузера. – Кстати, я и правда больна. Мне никогда еще не случалось видеть Неферу в добром здравии, хотя ее молодость и твердость характера и могли ввести в заблуждение. Я уже установил, что ее утомляемость является следствием постоянной взвинченности. Впрочем, ее состояние заметно ухудшилось. – Проконсультируйся с лекарями, – посоветовал я. – Если бы ты знал, что они делают с фараоном, ты бы этого не предлагал. Неферу глумилась, хорохорилась – однако я понимал, что она прежде всего не хочет, чтобы кто бы то ни было пытался излечить ее гнетущее состояние. Каким чудом мне удалось преодолеть этот барьер? Несомненно, лишь потому, что она рассматривает меня как полное ничтожество, вообще не считает за человека. Но ведь многим случается исповедоваться первому встречному? Я решил воспользоваться ситуацией. – Что ты ощущаешь? Она оценила мою заботу, но все же воспротивилась: – Ты что, врач? – Мой отец был целителем, – парировал я, имея в виду Тибора. – Так что ты испытываешь? – А ты не заметил? Я растолстела. Стала похожа на Туэрис, богиню-бегемотиху! – Полнота – это не болезнь. – Я подыхаю с голоду. Постоянно. Ощущаю безумный голод. От малейшего запаха еды просто истекаю слюной. И еще… у меня болит грудь. – Давай-ка поподробнее, пожалуйста. – Грудь, – раздраженно повторила она. – И я чувствую боли в животе. – А приступы тошноты бывают? Она оцепенела.