Моисей внимательно вглядывался в Чермное море[77]. Дувший вдоль его поверхности ветер, словно мчащаяся на всей скорости колесница, отбрасывал воды к берегам. По мере того как он бороздил поверхность, под взвихренными волнами мелькало морское дно. Моисей это заметил и сделал вывод, что это закрытый водоем. – В путь! – Куда, Моисей? – Прямо вперед! Безотлагательность ситуации и связанное с этим смятение не оставили нам времени на споры. Отважно ступив в доходившие ему до колена зеленоватые воды, Моисей доказал всем, что здесь можно пройти. – Ничего не бойтесь. Неужто вы никогда не переходили вброд Нил после разливов? Здесь то же самое. Успокоенные этим понятным сравнением, люди рискнули последовать за Моисеем. Мы двигались, спотыкаясь, увязали на каждом шагу, но нас толкала вперед какая-то мощная энергия – энергия, которая представляла собой свою собственную цель, поскольку была лишена выхода. В любом случае армия фараона догонит нас. Мы бежали не для того, чтобы ускользнуть от нее, а чтобы предпринять хоть что-нибудь. Страх умереть мы заместили навязчивой мыслью как бы не поскользнуться, не упасть и не задержать остальных. Мы двигались по неопределенной тверди, наши ноги опирались на незнакомую и ненадежную поверхность, то песчаную, то галечную, то каменистую, то гладкую или острую; тут мягкую, а там твердую. Травы, водоросли, рыбы и даже змеи мимолетно касались наших щиколоток. Мы стискивали зубы, выравнивали дыхание и напрягали мышцы, сражаясь против стихий, воздуха, воды и земли, опасность которых предпочли угрозам убийц. Какое же удивление охватило нас, когда после четырех часов вынужденной прогулки мы наконец достигли берега и ветер резко прекратился. От тишины, почти такой же оглушительной, как громыхание, мы оцепенели. Обернувшись, Моисей первым обратил внимание на странность произошедшего. Его глаза и рот округлились, все его лицо выражало изумление. Утихшие волны возвращались на свое место. Освободившееся от обратной силы ветра Чермное море возвращало себе свой облик. Его поверхность снова стала ровной и маслянистой, и ничто не наводило на мысль о небольшой его глубине[78]. Подобно Моисею, я не осмеливался сформулировать надежду, которая, впрочем, росла в моем сердце: сможет ли это безмятежное море остановить армию фараона? Если да, то наше безрассудное бегство приведет нас к спасению. Последующие события подтвердили наши чаяния. Отряды Сузера подоспели к Чермному морю в тот самый момент, когда ветер успокоился. Пехотинцы вошли в воду, чтобы проверить дно, чего не рискнули сделать кони, впряженные в колесницы: они отказались даже замочить копыта, и перед армией фараона с ее тяжелым вооружением и несоответствующим оснащением[79] возникло непредвиденное препятствие. Потерпев поражение, она отступила. А Аарону большего и не требовалось! Он незамедлительно обратил этот эпизод в героический поступок, когда Моисей, призвав на помощь бога, в последний момент получил его помощь. Моисей грянул посохом оземь, и чудо свершилось: море расступилось, образовав для евреев проход между стенами воды, ставшими вокруг них в почетный караул. – Умолкни, Аарон. Но Аарона уже невозможно было сдержать, тем более что его вдохновляли чаяния людей. Они обращали свои взоры на него, а не на молчуна Моисея. Они переживали столь необычный опыт, что их требовалось обнадежить, придав смысл всякому явлению: нет, не безрассудно они поступили, когда вышли из Египта; нет, они не потеряны и не одиноки – они в согласии с высшим богом, который избрал их; так что их, обреченных из Мемфиса, ведет бог и его пророк Моисей. Затем Аарон, одаренный вдохновением, столь же пылким, как его глагол, поведал своим спутникам, что, когда войско фараоново шло вброд, воды сомкнулись над ним. Божественная кара привела к гекатомбе. Бог любит евреев и ненавидит Египет. – Умолкни, Аарон[80]. * * * Мы блуждали. Мерет очень скоро привыкла к нашим скитаниям. В отличие от наших спутников, египтян и египтянок, она радовалась этой лишенной постоянства неприхотливой жизни в коммуне, где непрестанно оказывалась полезной. Странствия сблизили нас еще больше, если только это возможно, а счастье ежевечерне, прежде чем уснуть, сплетаться телами на импровизированном ложе было для нас высшей наградой за изнурительный день. Постоянные перемещения, а также теснота стоянок заставили нас сломать любовную рутину. Лишенные своего окруженного тростниковыми зарослями домишки, мы были вынуждены искать для своих объятий другое время и другие места, и это еще больше возбуждало нашу страсть. Мое воображение пребывало в состоянии эрекции. Я, с зудящими от жара руками, напряженным стоящим членом и пересохшим горлом, словно подросток, метался среди скал, рощиц, лесов, ручейков и пещер, изнемогая от нетерпения отыскать для нас укромный уголок, крикнуть: «Мерет!» – и увидеть, как она появляется с сияющими глазами. Мы, привыкшие к продолжительным чувственным утехам, открыли для себя краткое сладострастие, то, что длится всего несколько мгновений, словно искра или вспышка, похожий на ожог спазм, который из-за ограничения времени только выигрывает в интенсивности. Эти фантазии опровергали то, что говорили о женщинах, об их знаменитой стойкости, об их плавном восхождении к наслаждению, их потребности в постепенности, в остановках и повторах. В наших дерзких эскападах Мерет иногда кончала в момент моего проникновения, просто от одного лишь прикосновения моего пальца. Она по-прежнему торжествовала надо мной, потому что все так же ошеломляла: ничто не ограничивало ее дерзости, за невероятным следовало опасное. Она выбирала для нас местечко за рощицей, в укромном уголке, где в любой момент мог появиться посторонний; когда мы находились в нашем лагере, ночью, под одеялом, почти неподвижные среди спящих, единственные бодрствующие, сосредоточенные на самых незначительных ощущениях одного в другом, она заставляла меня брать ее медленно, молча, долго; а потом, когда подступало прерывистое дыхание, требовала, чтобы мой рот запечатывал ее губы, и я вбирал в себя ее крик. Боязнь непристойности, нарушения запретов подстегивала наше желание и делала наши объятия необузданными. Порой я догадывался, что возраст доставляет ей страдания. Она морщилась, замечая его признаки, и, подобно своему брату Пакену, умоляла дать ей мазь, которая вернула бы эластичность ее коже, кремы, которые выровняли бы морщины, и масла, которые вернули бы ей блеск красоты. – Какой ты меня видишь, Ноам? Теперешней или прежней? – Я вижу тебя такой, какая ты есть: ясным солнышком. На какое-то время мои признания успокаивали Мерет, но затем ее вновь начинали одолевать сомнения. Я подозревал, что страсть, которую она вкладывает в занятия любовью, частично выражает ее тревогу о том, что годы дают себя знать. – Ты считаешь меня красивой? – Я считаю тебя красивой, Мерет. – Как прежде? – Как теперь. Ты прекрасна в любом возрасте. Я говорил искренне. В малейших изменениях, которые затрагивали ее тело, я видел не поражение, но вариации ее самой. Кожа Мерет сделалась менее упругой, зато более податливой, менее свежей, но более шелковистой; ее лицо стало не таким гладким, зато более выразительным, походка – менее бодрой, зато более величественной, а мышцы теперь были не так заметны, зато более гармоничны. – Правда? Ты не смотришь на меня сквозь свои воспоминания? – Клянусь, что нет. И в дни, последовавшие за моей клятвой, Мерет обнаруживала беззаботное изящество – красоту движений молодой женщины, которой больше не было. А вот Моисей все мрачнел. Поначалу уверенный, что был услышан и понят, теперь он осознавал, что этот поход начался по недоразумению. Путаница частично пошла от Аарона, трактовавшего превратности их судьбы как божественную комедию, в которой бог сердился на своих приверженцев, попеременно насылая на них страх, голод и жажду, а затем спасал свой народ, наделяя источниками, зерном, откормленной птицей и свежей трепещущей рыбой. Объясняя всякое событие божественным присутствием, молочный брат Моисея ставил на первое место бога, который невидим, возможно, именно потому, что его не видели – поразительный знак в привыкшем к статуям и образам обществе. Путаница происходила также из-за сознания рабов, которые искали место, чтобы обосноваться. Они мечтали построить новый Мемфис, без недостатков старого, некий улучшенный Египет, где каждый нашел бы для себя лучшее применение. Увы – и я это ощущал, – у Моисея подобных планов и в мыслях не было. Он был не основателем городов – он их ненавидел, – а основоположником учения. Исход из Египта состоял для него в ином восприятии жизни. Отныне я лучше понимал туманный смысл фразы, которую он шепнул мне на ухо: «Я стремлюсь не к земле, а в небо. Выйти из Египта означает достигнуть синевы, где пасутся облака». Больше, чем к обустройству, он призывал к духовному обращению. Он желал, чтобы каждый научился погружаться внутрь себя, чтобы общаться с Богом живым, тем, который вдохновляет. Это суровое самоотречение, которого он от нас требовал, казалось столь странным, столь необычным и крамольным, что большинство людей его не понимали. Помимо того что подобное стремление не терзало их, искания наших спутников носили скорее материальный характер, нежели духовный; они привыкли к простейшим религиозным практикам – падать ниц перед идолами, приносить жрецам дары – и к затверженным молитвам. Мало кто из них проявлял готовность вдруг в корне изменить свои ритуалы, а еще меньше – воспринимать свое прошлое верующего как полнейшее заблуждение. Человек соглашается исправиться до известной степени, однако отвергает мысль, что обманывался во всем. Рабы бежали от порабощения, а не от египетского религиозного культа. В этом и заключалось недоразумение: Моисей предлагал путешествие внутрь себя, а не к какой-то неопределенной территории. Стать лучше, справедливее и прозорливее, а не перебраться куда-то со своим семейством. Землей обетованной был горизонт. Там не менее Моисей не заявлял об этом в лоб. Будучи наставником и сохраняя веру в способность человеческого совершенствования, он пытался постепенно внушить народу свои мысли. – Послания твоего бога лишены ясности, – порой упрекал его я. – Бог не предполагал быть ясным, – возражал он. – Он очень ошибается. – Он прав. Иначе какое место нам останется? Что нам придется прояснять или выбирать? Таким образом он склоняет наш разум и наши чувства к ответственности. Непонятность Бога свидетельствует о его уважении к людям. Моисей больше поражал меня, нежели убеждал. Разумеется, он слишком поздно появился в моей жизни… Я родился на берегу озера, где во всем – в реке, деревьях, цветах, животных, коре и травинках – таился дух или демон. Хотя мне и пришлось испытать трудности, чтобы приспособиться к божествам Месопотамии, а потом Египта, они все же не так сильно сбили меня с толку, как бог Моисея, поскольку эти божества были конкретными, соединявшими в себе животное и человека, материю и разум, ощутимое и невидимое. Они не пересекались с миром и не отдалялись от него. С каждым месяцем, по мере наших перемещений, наше разношерстное сборище демонстрировало все большую разобщенность. И так не слишком однородное поначалу, оно постоянно расслаивалось, разногласия множились. В полнейшем одиночестве Моисей проводил мистические разыскания. Поневоле произведенный в сан первосвященника Аарон организовывал существование большинства, трактуя по своему усмотрению малейшее высказывание пророка. Отныне, полагая наше бегство гибельным, постоянно растущая толпа рабов напрямик выступала за возвращение в Египет. Отряд, который боролся за то, чтобы завоевать Землю обетованную, возглавил несогласный с таким мнением молодой здоровяк по имени Иешуа. У этого парня и в мыслях не было противоречить Моисею, так он восторгался им; он не присваивал себе никакого титула, просто занял свободное место. На самом деле мы сталкивались с враждебностью некоторых оседлых народов, например идумеев, и даже кочевников, таких как амаликитяне. Трения усиливались. Под напором Иешуа мы вооружились, а самые крепкие обучились ведению боя. Сам же Иешуа зарекомендовал себя как бесстрашный военачальник. Вследствие многочисленных поражений и нескольких незначительных побед разногласия в конце концов истощили нас. К дрязгам, связанным с необходимостью найти место, чтобы разбить лагерь и накормить наши стада, прибавились постоянные внутренние неурядицы. Разногласия еще усилились, когда Моисей решил ненадолго удалиться на гору. Сепфора, давно знавшая его, понимала, что ее супругу необходимо это уединение. А вот отдельные группы плохо восприняли его уход, усмотрев в этом кто бесцеремонность, кто холодность, кто отказ, а кто и предательство. Едва Моисей, с флягами на спине, котомками с провизией и кошечкой Тии II на плече, ступил на песчаную тропку, я почувствовал, что нам грозит худшее. И верно, рабы разгорячились. Две группировки – те, кто хотел незамедлительно повернуть назад, и те, кто хотел продолжать путь, но только без этого невнятного, сокрытого и требовательного бога Моисея, которого они совсем не понимали, – ополчились одна на другую. Я опасался, как бы они не перешли в рукопашную, однако, к моему удивлению, недавние враги объединились и пришли к согласию почитать Аписа, бога плодородия, символ сексуальной мощи и физической силы. В отличие от других богов, в Египте Апис был живым богом. Каждый житель Мемфиса неизбежно встречался с ним, потому что бог жил в священном стойле храма Птаха. Многие поколения жрецов легко распознавали его: бык был черного окраса, с белым пятном в форме перевернутой дельты на лбу и силуэтом распростершего крылья грифа внизу спины, а также имел хвост с двумя кисточками и метку в виде жука-скарабея под языком. После смерти каждого такого быка ему устраивали грандиозные похороны, после чего принимались повсюду искать другого быка, становившегося новым воплощением Аписа. Обнаружив такового, ему строили обращенное в сторону восходящего солнца временное стойло, щедро откармливали, пока он рос, а затем приводили в Мемфис. У каждого из наших спутников Апис был связан со сладкими воспоминаниями: это и приветственные возгласы на берегах Нила, и забрасывание цветами священной лодки при ее появлении с новым быком, и постоянные празднества, и церемонии Нового года[81], и процессии желающих родить женщин. Тогда наши самые умелые ремесленники выточили из дерева и установили гигантскую статую тельца, выкрашенную желтой краской, чтобы напомнить о нетленном золоте, присущем богу. Какой смысл возвращаться в Египет – он здесь, с нами, в самом центре нашего лагеря. Это возвращение к некогда отринутой цивилизации освободило давно упрятанные поглубже сокровенные страсти. Народ с радостью позабыл о строгом соблюдении правил, предписанных Моисеем, об умеренности, которой требовала предусмотрительность. Пляски чередовались с пирами. Даже Аарон, который поначалу колебался, одобрил возвращение этих ритуалов. Обычно он предпочитал нравиться молочному брату, а не его народу, однако такая дилемма исчезла в связи с отсутствием Моисея. А вот Иешуа, будучи человеком военным, серьезно тревожился. Его отряды расслабились. Если на них нападет неприятель, отбить удар не удастся. Моисей все не возвращался. Ситуация с каждым днем становилась хуже. Мы втроем, Иешуа, Мерет и я, стали поджидать его у подножия горы, а затем, поскольку он все еще медлил, решились подняться за ним на вершину. Когда мы взобрались на третий уступ, он появился с уютно свернувшейся у него на плече Тии II. Моисей лучился. Борода и волосы ореолом обрамляли его сияющее лицо. Пост так сильно истощил его, что черты стали еще резче, а взгляд – еще проницательней. Несмотря на проведенные в уединении сорок дней, Моисей выглядел легким, гибким, приветливым, любящим и словно проникнутым каким-то безграничным горением. Не скрывая радости от встречи с нами, он обнял нас, а затем с озабоченным видом исчез и воротился, гордо потрясая каким-то папирусом. – Бог говорил со мной. Наши беседы были долгими, некоторые его послания оказались трудны для толкования, но в конце концов все прояснилось. Я едва удержался, чтобы не задать обжигающего мне язык вопроса: «Это почему же? Бог что, тоже заикается?» Однако волнение Моисея настолько растрогало меня, что я предпочел не насмехаться. – Он продиктовал мне десять заповедей, – продолжал он. – Сейчас я передам их вам. – Нам? – Сейчас вам, а потом остальным. И последующим поколениям до скончания веков. Я никогда не был приверженцем выспренности и заносчивости, а потому почувствовал раздражение. Как мог я тогда, сразу, представить, насколько Моисей был прав? На это потребовались многие века – и этим расстоянием я теперь пользуюсь. И Моисей подробно изложил нам заповеди, которые внушил ему его Бог: первая учила нас, что Бог един и почитать следует только его; вторая требовала не использовать никакого образа животного, чтобы поклоняться ему; третья – не произносить имя Бога всуе; четвертая – отдыхать на седьмой день после шести дней трудов; пятая – почитать своих родителей; шестая – не убивать; седьмая – не прелюбодействовать; восьмая – не красть; девятая – не лгать и не лжесвидетельствовать; и, наконец, десятая – не желать чужого имущества. Благодаря этим заповедям Моисей надеялся примирить враждующие стороны и объединить раздираемых разногласиями. Он запинался и бормотал гораздо меньше обычного, так что нам было несложно следовать за ним по лабиринту его мыслей. Тии II улеглась на колени к Мерет, которая сунула ей хлебных крошек; кошечка не выглядела сколько-нибудь взволнованной – наверняка потому, что вместе с Моисеем принимала участие в обдумывании законов. Зато мы трое ощущали смешанное с облегчением восхищение этим исполненным спокойной, хоть и ревностной властью отшельником. Я взглянул на поблекший и помятый папирус в его длинных костлявых руках: – То, о чем ты сейчас возвещаешь, Моисей, достойно большего, нежели папирус. Запишем это в другом месте. – Да, в умах. – Сперва на камне. На чем-то нетленном. – В умах, Ноам! Мне плевать на то, что не умирает, меня интересует лишь то, что живо. Туда и должны вписываться законы. – И все же Ноам прав, – возразил Иешуа. – Давайте высечем на чем-нибудь эти драгоценные слова. Что и было сделано на следующей неделе. Однако это не помешало Аарону впоследствии утверждать, что Моисей спустился с горы, неся тяжелые скрижали[82]. Мы медленно брели в сторону лагеря, избегая рассказов о разгоревшемся в отсутствие Моисея мятеже, поскольку рядом с этим человеком, обладающим стойкими нравственными позициями, поворот, который приняли события, пока он был на горе, казался нам столь же постыдным, сколь и нелепым. И правильно сделали: обнаружив посреди шатров золотого тельца, Моисей впал в такую ярость, что тотчас схватил молот, сокрушил идола и впервые со своих восьми лет заговорил абсолютно внятно, чтобы отчитать толпу идолопоклонников и навести страх на всех, кто за сорок дней его отсутствия успел о нем забыть. Аарон, который уже снова оказался подле брата, разумеется, не упустил возможности объяснить временное исчезновение его косноязычия очередным знаком того, что он избран богом. Уже назавтра их неустойчивый союз: Моисей и Аарон, заика и его глашатай, косноязычный пророк и сопровождающий этого толкователя толкователь – был восстановлен.