8 глава Ускользающая реальность Германа засасывал водоворот бесчисленных голосов. Но теперь они не диктовали ему, как раньше, не давили, ломая волю и дергая за невидимые ниточки. Сейчас он возвышался, чувствовал себя дирижером над бестелесным хором. Инородная сила текла по жилам, пред которой иные голоса умолкали, другие — начинали петь. Скрипичным ключом он перелетал по нотным струнам, управляя бестелесным хором. Мановением руки он заставлял одну партию умолкнуть, а другой давал свободу. Он скользил по эфемерной материи, впитывал в себя тысячи голосов и чувствовал власть, безграничную и безусловную. Перед ним развернулся мир — непонятный, нематериальный, не подчиненный разуму. Мир, сотканный из импульсов, чувств, эмоций. Герман улавливал сотни различных наречий, диковинных говоров, непонятные символы всплывали и утопали в зыбкой материи. Словно огромное хранилище чьей-то памяти или накопленных знаний открылось перед ним и готово подчиниться, преподнести все тайны мира. Вот только понять и расшифровать эти тайны Герман не мог. И не хотел. Он не чувствовал такой потребности. Его существо уже растворилось в этом многообразии мыслей, он словно пропитался некоей субстанцией, врос в нее, стал частью целого. А разум? Зачем он нужен здесь? Он слишком земной, ограниченный и топорный инструмент, который пытается любое знание взять силой. Зачем нужна эта сила, когда ты сам — знание, когда знание вошло в тебя, минуя сознание? Герман скользил по струнам бытия, наполнялся чем-то неземным, инородным. Еще немного, и все потеряет значение — Герман потеряет значение, границы сознания своего и общего размоются, растворятся и осядут нотками на тонких линеечках, устремленных в вечность. Открыв глаза, Герман постепенно всплывал из омута на поверхность обыденной реальности. Он узнавал стены, спокойный бежевый цвет обоев, прямоугольник дверного проема. И вместе с его сознанием из мутных глубин загадочного хора вынырнула мысль о том, что пора бы на работу. Натянув на себя серо-голубой джемпер и наспех накинув плащ, Герман вылетел из дома. Он старался ни о чем не думать. Не потому, что собирался с мыслями перед заседанием кафедры. Просто было страшно, безумно страшно. Воспоминания прошлой ночи вставали перед глазами кровавой картинкой, как постер к фильму ужасов. И если задержать на ней взгляд, то картинка оживала, перетекала в пространство сегодняшнего утра, связывала в мертвый узел смерть Константина и мутно-желтые ногти… Дальше Герман додумывать не решался — не хотел признаваться себе, не желал даже допускать и одной сотой процента вероятности, что это он, что это может быть ОН — убийца… Но одно Герман решил точно — надо выяснить, что там произошло. И что с Мариной? Он не стал дожидаться, когда с ним свяжутся. Сам обзвонил все больницы, но безуспешно. Такой пациентки не поступало. Где она — он не знал. И эта неизвестность сводила с ума. Сегодня же, сразу после работы, он отправится туда, в дом Константина. В полиции, понятное дело, ничего не скажут. А вот соседи… Соседи могут многое знать. Рассекая широкими шагами вузовский коридор, Герман не сразу заметил странное скопление людей у дверей заведующего кафедрой. Уже на подходе к методкабинету до него долетели обрывки фраз: «… мы не позволим… кто защитит наших детей?…» Посетители на студентов не походили. Ни трепетной надежды заполучить заветную подпись в зачетку, ни молодого озорства — «авось пронесет». Нечто иное читалось в глазах — страх, негодование, готовность тут же вцепиться кому-нибудь в волосы и затребовать справедливости. Вот только о какой справедливости идет речь, Герман понять не мог. Скрывшись за дверью кабинета, он торопливо стягивал плащ. Аспирантка Олечка уставила на него взволнованные глазки. Слова приветствия застыли на ее языке, так и не успев вылететь. — Оль, добрый день! Уже началось заседание? Опоздал? — Д-да, — неуверенно выговорила девушка. — Ну я тогда побежал. А что там за народ столпился? Олечка, моргнув пару раз, с извиняющимся видом проговорила: — Так это… родители возмущаются. Отстранения от работы требуют. — Чьего отстранения? — не понял Герман. — Кхм… вашего, — тихо ответила Олечка и покраснела. Герман застыл в недоумении. Его глаза словно приклеились к смутившемуся Олечкиному личику, пытаясь найти на нем ответ, подсказку, хоть какое-то объяснение столь абсурдной ситуации. — А я-то при чем? В каком смысле-то? — выронил Герман. Олечка пожала плечами и лишь добавила: — Вам лучше на заседание… научного совета, — выговорила она, выдержав паузу, — внепланово собрали, Герман Петрович… там объяснят все. Я ничего не знаю, не знаю, понимаете? — Голос ее дрожал, а по щекам растекался нездоровый румянец. Казалось, еще чуть-чуть, и слезы хлынут из покрасневших глаз. Заседание, как и всегда, проходило в зале научного совета. Но сегодня, в отличие от остальных рабочих дней, когда голос ректора или завкафедрой прорывался сквозь хрупкую преграду в виде шпонированной двери, в воздухе парила застывшая тишина. Герману даже показалось, что он с перепугу спутал аудитории, но, тихонечко приоткрыв дверь и заглянув, он увидел почти весь преподавательский состав с желто-зелеными лицами. Словно восковые фигуры аккуратно рассажены по местам, причесаны и приодеты — коллеги сидели без движений, без эмоций, с желейно подрагивающим стыдом в глазах. И зам ректора по организационной работе тут же. «Странно, — промелькнуло в голове у Германа, — он-то здесь зачем?» — А… Герман Петрович, проходите, — с нарочито подчеркнутой дружелюбностью встретил его Степан Федорович: — Мы как раз обсуждаем… кхм… ваш вопрос. — Мой вопрос? — удивился Герман. — По-моему, я не готовил никаких вопросов к этой встрече… — Да-да, это я так, образно. Но дело деликатное… Вас касается, так что присаживайтесь, присаживайтесь. Тут же просторная и светлая аудитория сузилась до пыльной каморки с поблескивающей, как брюшко навозной мухи, макушкой заведующего кафедрой. Да и голос у него сегодня жужжал не хуже той самой мухи. — Как вы уже знаете, уважаемые коллеги, — продолжил вещать завкафедрой, — у нас сейчас идет следствие. Это неприятнейшее происшествие сильно омрачило нашу работу. Но худшее впереди. Нам грозит внутренняя проверка. Плюс, как вы знаете, недовольство родителей. Слушатели закивали, заохали, по аудитории пронеслась волна вздохов и оживления. — Многих вызвали, а кого-то уже и допросили — все это неприятно. Но мы должны приложить все усилия, чтобы сохранить добрую репутацию нашего учебного заведения. Вы со мной согласны? Короткие и неуверенные «да-да» донеслись до его слуха, и оратор снова продолжил: — Поэтому мы должны показать всем — и родителям, и студентам, и следственным органам — наше неравнодушие. Как вы знаете, родители считают, что дипломный руководитель Олега недосмотрел, а может, и… Ну все это домыслы, — и Проскуров покосился на Германа. Повисла тишина. Казалось, все даже дыхание задержали. — Что же, вы все считаете, что я в чем-то виноват? — громко спросил Герман, встав со своего места и осматривая присутствующих. Коллеги, еще вчера добрые приятели, сидели тихо, прятали взгляд, потупив головы. — Но ведь это чушь какая-то! Бессмыслица! — Герман пытался сохранить самообладание, но абсурдность ситуации поражала его, выбивала опору, словно табуретку из-под ног висельника. — Вы же знаете и меня, и Олега. Как мог повлиять на его решение уйти из жизни обычный учебный процесс? Да у нас и проблем-то не было — он все успевал. — Ну, Герман Петрович, успокойтесь. Мы все понимаем, — пропел Проскуров, — но следствие есть следствие. Там все сценарии рассматриваются. Думаю, скоро все выяснится, а пока, дабы не раздражать и не волновать бедных родителей, думаю… вам не стоит пока работать. — Вы меня отстраняете? — Да. На время расследования и проверки. — Проскуров сложил покорно ручки перед собой на животе, отчего выглядел, как хорек, с такими же мелкими глазками. — Шумиха нам ни к чему, сами понимаете. Я бы на вашем месте написал по собственному… Зачем вам нужно это отстранение, ожидание? А так, по собственному, — тихо, мирно, на карьеру не повлияет. Да и работу, может, быстрее найдете. — Мы готовы выплатить вам двойной оклад в качестве компенсации, — добавил зам ректора с учтивым видом. От приторно-заискивающего тона начальника Германа замутило. Захотелось плюнуть в лицо и выйти, хлопнув дверью. Но Герман считал себя слишком хорошо воспитанным, а может, просто нерешительным и мягкотелым… Поэтому он встал, бросил короткую фразу: «Увольняться я не собираюсь», — и вышел из аудитории. Он не чувствовал ног, машинально, как заведенный робот, шагал по коридорам когда-то родного университета, а сейчас стены смеялись над ним, улюлюкали вслед, присвистывали. Невидимая метла выперла его вон, как какой-то завалявшийся мусор. Столько лет отдано этому университету! Столько души вложено в учеников! И что же? Он опасен, словно прокаженный. Вся годами выстроенная, умеренная и упорядоченная, как часовой механизм, жизнь дала сбой. За какие-то считаные дни он все потерял. Как такое может быть? Как такое вообще могло случиться именно с ним? — Герман Петрович? Ге-ерман Петро-ович! — вдруг прорезался в его сознание чей-то голос. Герман остановился и бессмысленным взглядом уперся в статную фигуру молодого человека. — Вы — Герман Петрович Темный? — проговорили губы незнакомого блондина. — Да, — выронил Герман. — Следователь Гришин, — представился тот и протянул руку. — Очень приятно, — растерянно выговорил дежурную фразу Герман. — Я бы с вами сейчас побеседовал, но мне уже пора, — продолжил следователь. — Вот, будьте добры — повестка. Надеюсь, вы не будете затягивать с визитом? Герман сжал в руках листок, молча кивнул и пошел дальше. Уже потом, в методкабинете, он рассмотрел клочок бумаги и осознал, что ему предстоит еще давать показания по этому злосчастному делу. Реальность ускользала от него, словно оживший и воплотившийся в тень ночной шепот засасывал жизнь в черную воронку, которая пожирала все, оставляя пустоту в душе. И только смерть в этой реальности казалась нетронутой — неизменной и постоянной. Герман поймал себя на мысли, что был бы несказанно рад, если бы невероятным чудом Олег воскрес и вошел вот в эти двери. И, скорее всего, Герман смог бы даже остаться в своем уме. Да, даже после такого он был уверен, что сможет удержать рассудок. Но не сейчас… Это невыносимо сложно, неимоверно трудно. Герман пытался ухватиться за логическую цепочку причинно-следственных связей, найти эти связи, разглядеть во всей нелепице событий, но тщетно. Как только он хватался за едва уловимый краешек, вся цепочка оказывалась трухлявой ниткой и звено за звеном рассыпалась в руках, видом своим намекая на прах, в который превращалась его жизнь. 9 глава Разговорчивый сосед Синие крыши переливались на солнце. Герман не часто бывал в этом районе, а когда бывал, старался как можно быстрее его покинуть. Все намекало здесь на то, что Герман — чужой, будто окольно пробравшийся в райский уголок грешник. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Выгодно купить можно у нашего партнера.