О’Келли все-таки зашелся в кашле. Мы терпеливо ждали, пока он достанет из кармана платок, вытрет рот, шумно прочистит горло. Затем он снова заговорил: — Но Бреслин все равно дергался. Мол, его друг не проверял, дышит ли девушка. Слишко был потрясен и слишком боялся, что его заманили в ловушку. Он просто сбежал и сразу позвонил Бреслину. Неизвестно, сколько она вообще там пролежала. Если она мертва, то его друг влетел в серьезные проблемы. Его протащат мордой по дерьму, и он все потеряет. А все из-за того, что свой конец в неправильную дырку пристроил. Мы со Стивом разом напряглись. Нам Бреслин заявил, что Маккэнн проверил и убедился, что Ашлин мертва. А значит, срочности со звонком в службу спасения не было, Маккэнн не оставил ее лежать на полу, истекающую кровью. Обе версии — полная херня, но интересно, почему О’Келли преподнесли несколько иную версию. О’Келли ничего не заметил — или не хотел замечать. Он снова заговорил. — «Ну и чего ты хочешь?» — спросил я. Бреслин сказал: «Если она мертва, я хочу участвовать в расследовании. Я не прошу назначить меня ведущим детективом, только быть поблизости, приглядывать за тем, что происходит, чтобы моего друга не трогали, если в этом не будет необходимости. Если там и так все понятно, то незачем рушить ему жизнь. Если же он понадобится, я позабочусь, чтобы он сам явился. Клянусь. Шеф, у меня тринадцать лет безупречной службы в отделе. А теперь я позвоню в полицию». — От воспоминаний у О’Келли слегка кривилось лицо. — Бреслин не такой уж гений, каким себя полагает, но он хороший мужик. Никогда меня не подводил. Никогда не просил об одолжении, максимум лишний денек к отпуску. Если он надумал обналичить свои заслуги таким образом… — Плечи поднялись и тяжело опали. — В общем, я согласился. Велел быть очень осторожным и приглядывать за другом. Сказал, что буду лично следить за расследованием, и, если почую неладное, пусть ждет серьезных неприятностей, а его друг мигом окажется здесь. Он сказал — без проблем. Вообще без проблем. Сказал, как он мне благодарен, и как он мне обязан, и еще немножко полизал мне задницу, уж не припомню, в каких выражениях. А потом позвонил в полицию. Еще одна история. Ни в одной из предыдущих правды не было ни на йоту. Жертва, свидетели, детективы — все наперебой придумывали разные истории, чтобы мир крутился так, как им удобно. Заталкивали свои истории нам в мозг, запихивали в глотку. Теперь очередь дошла и до шефа. Я так долго молчала, что когда заговорила, то голос звучал хрипло и грубо, иссушенный раскаленными батареями: — Вы ведь знали, кто был этот друг. Глаза О’Келли уставились мне в лицо. Застыли, будто я слишком его утомила и он не в силах отвести их. — Скажи мне, Конвей. Когда ты учуяла гнильцу, ты сразу подумала: «Ну конечно, это наверняка кто-то из моего отдела»? Слова «кто-то из моего отдела» обрушились волнующейся тяжестью океанской толщи. Двадцать восемь лет О’Келли прослужил в Убийствах. Когда он пришел в отдел, я с мальчишками носилась по улице с игрушечным пистолетом. И я могу только мечтать, что когда-нибудь пойму все значение этих слов — «мой отдел». — Нет, — ответила я. — А когда должна была уже сообразить, ты сразу подумала об этом? — Нет. — Нет. — Он снова повернул голову к окну. — И я нет. Но я удивился. Мне не понравилось. И меньше всего в этой ситуации я думал о себе. Но это уже произошло. Поэтому я и передал вам это дело. Мне нужно было знать. А вы были единственными, кто не отшвырнул бы это дело, словно раскаленный уголь, пожелай того Бреслин. Итак, нас кинули на грязную работу. Может, он ожидает, что мы поблагодарим за оказанное доверие? — Теперь вы знаете правду. — Вы уверены? Жизнь свою на это поставите? — Он сделал это, — произнес Стив. О’Келли несколько раз кивнул. Сказал: — Ладно. — Себе сказал, не нам. — Ладно. Я ждала этого. Даже развлекалась, гадая, что в первую очередь он извлечет — отеческую мудрость, лояльность отделу, беседу по душам, чувство вины, взятку или угрозы. Я понадеялась, что у Стива нет особых планов на вечер, потому что прежде, чем до шефа дойдет, что все его усилия псу под хвост, времени угробится немало. И еще я пыталась решить, стоит ли сообщить, что уже поздно, и насладиться потрясением на его физиономии, или уж пусть узнает все сам вместе с остальными, когда выйдет «Курьер». Шеф развернулся к столу и поднял телефонную трубку. Пальцы неуклюже и жестко тыкали в кнопки. Когда на другом конце ответили, он сказал: — Маккэнн, зайди ко мне в кабинет. — И повесил трубку. Взгляд его скользнул по нашим лицам. — Можете остаться. Если будете вести себя соответственно. Станете встревать — выгоню. И снова отвернулся к окну, за которым не было ничего, кроме черноты. Мы со Стивом переглянулись. У Стива лицо будто заострилось. Он весь был воплощением настороженности. Он не понимал, к чему все идет, и происходящее ему не нравилось. Как, впрочем, и мне. Мы обменялись незаметными кивками: приготовься. И замерли в ожидании, слушая слабое шипение радиаторов, тяжелое дыхание О’Келли. Стук в дверь нарушил тишину. — Войдите, — сказал О’Келли, поворачиваясь на своем кресле, и Маккэнн возник в проеме: мятый пиджак, запавшие глаза. Два взгляда, один на шефа, другой на нас, — и он все понял. Плечи тут же расправились, он был готов принять бой. — Моран, уступи стул Маккэнну. Мы со Стивом оба встали и отошли к стене. Секунду казалось, что Маккэнн так и останется стоять, но затем он выбрал стул подальше от нас и сел. Ноги расставлены, подбородок вперед. О’Келли сказал: — Ты должен был все мне рассказать. Быстрый румянец залил щеки Маккэнна. Он открыл рот, чтобы вывалить поток причин, объяснений, оправданий, чего угодно. И закрыл. — Сколько лет я твой шеф? Мгновение спустя Маккэнн ответил: — Одиннадцать. — Жалобы есть? Маккэнн покачал головой. — Мне случалось прикрывать тебя? Или я бросал тебя псам, когда дела принимали скверный оборот? — Прикрывал. Всегда. О’Келли кивнул. — Когда штатский напортачит, он пытается скрыть это от своего начальства. Детектив, если с ним случится беда, идет прямиком к шефу. Маккэнн не мог поднять на О’Келли взгляд. Лицо его пылало. — Я должен был. Сразу. Я знаю. О’Келли молчал. — Я сожалею. — Ладно. — Шеф коротко кивнул, и этот кивок означал: на этот раз сниму тебя с крючка, но больше не делай глупостей. — Но теперь-то мы поговорим. Я хочу знать, что, ко всем чертям и архангелам, здесь происходило. Эти двое, — он дернул подбородком в нашу сторону, — болтают тут, что ты из-за юбки с катушек слетел. Ашлин Мюррей хотела тебя отыметь, ты думал своим хером, и все теперь в дерьме. Это правда? Весь этот пятизвездочный бардак ты устроил, потому что у тебя ослаб приток крови к мозгам? У Маккэнна заходили желваки. — Поскольку я тебя знаю или считал, что знаю, я сказал им, что все это херня. Эти двое выдумали историю, она им понравилась, и теперь они все подтягивают к ней. В желудке у меня похолодело, будто проглотила сосульку. Версия, которую мы изложили шефу, которая и была правдой, никогда не покинет этой комнаты. Прежде чем мы отсюда выйдем, Маккэнн с О’Келли искромсают ее на мелкие лоскуты, а потом сошьют совсем иную, которую и выпустят в мир. Я ждала чего-то такого, но убедилась только сейчас. — В сущности, все, что у них есть, можно трактовать по-разному. Быстрый взгляд на Маккэнна. О’Келли загнул большой палец: — Фотографии твоих записок. Можно с уверенностью утверждать, что Ашлин собирала их, чтобы показать твоей жене. А это значит, она хотела тебя захомутать. Для чего, нам неизвестно. Указательный: — Эта сказочная дребедень, которую она оставила своей подруге, свидетельствует только о том, что она чувствовала себя загнанной в ловушку, и я ее не виню. Ты, мудак долбаный, довел девушку до такого состояния, как будто ей от жизни только того и требовалось, чтобы ты к ней тайком бегал. Она была зла на тебя, хотела поквитаться с тобой, да так, чтобы у тебя выхода не было. Маккэнн заморгал. Теперь он готов сделать все, что потребует от него О’Келли. Следующий палец: — Рори Феллон. Ашлин, возможно, пыталась избавиться от тебя. У нее хватило ума сообразить, что она и ты — плохая идея, как ни посмотри. Маккэнн не сводил с О’Келли взгляда, и надежда отчаявшегося, сквозившая в этом взгляде, ужасала. — Может, я выдаю желаемое за действительное. Но я не хочу верить, что ты поднял такую кутерьму, да еще и весь отдел за собой потянул только ради того, чтобы вставить. Ты бы не навел такого шухера, если бы все не было всерьез. Стыд и надежды. — Мы не можем спросить у Ашлин, что творилось у нее в голове. Но кроме вас двоих там больше никого не было. Если кто-то и знает об этом, то только ты. Скажи мне, Маккэнн, это было всерьез? Или мы все здесь сидим из-за того, что тебе приспичило хрен на стороне почесать? Прорвавшийся в его голосе гнев оборвал молчание Маккэнна. — Всерьез! — Всерьез, — повторил О’Келли и выжидающе умолк. — Может, Ашлин и хотела сначала меня кинуть. Пусть так. Может, она хотела этого до самого конца, может, подруга подтолкнула ее к этому… не знаю. Но все равно было что-то такое… — Маккэнн потер глаза. В свете настольной лампы они выглядели совсем больными. — Я поверить не мог, что все это происходит со мной. Я думал, что знаю, как проведу остаток жизни. Все важные решения я принял до того, как мне исполнилось двадцать пять, — работа, жена, место, где живу, дети. Все, что мне оставалось делать, — наблюдать, как все сбывается. Прямая дорога, без поворотов и без сюрпризов. — Он вдруг обернулся к нам со Стивом: — Вам сейчас этого не понять. Это как смотреть третьеразрядное кино, где в середине уже понятно, чем все закончится. Ты даже не можешь припомнить, с чего ты решил его досматривать, вероятно, лишь потому, что начал смотреть. Потому что ничего другого не остается. И вдруг… — Он часто заморгал, как будто что-то попало в глаза. — И вдруг кто-то хватает тебя и переносит в другой кинозал. Другая музыка, другие цвета. Она была такой светлой. Только светлые тона. И случиться теперь могло асболютно все. Стив сказал: