Полина недоуменно пожала плечами: — Ничего, я ему об этом ничего не рассказывала. А что, надо было? Ты думаешь, это важно? — Не знаю я, Поля! Я уже сама запуталась, что важно, а что нет. Ладно, я подумаю, что можно сделать. Полина с чувством чмокнула подругу в щеку: — Спасибо, тебе, Ленка! И что бы я без тебя делала? Кстати, а откуда у тебя эта старая куртка? — она поправила застиранный капюшон. — Ты ведь еще в прошлом году хотела ее выбросить? — Ну, да, хотела, — кивнула Куприянова и вдруг захохотала: — Представляешь, попросила Королева привезти мне что-нибудь из одежды, чтобы можно было на улицу выходить. Вот он и постарался! Сказал, что нашел ее на вешалке рядом с входной дверью. Я хотела ее нашей дворничихе отдать, вот и повесила туда, чтобы не забыть. — А почему ты просила Максима Викторовича, а не меня? — Но он ведь все равно через день мотается ко мне в Пронино, Фроську кормит. У него и ключи есть — ты их сама ему отдала. Вот заодно и куртку привез. — Ну, да. Слушай, Ленка, а мне показалось, или он к тебе неравнодушен? — Кто? — глупо переспросила та. Ясно было, что вопрос она задала только для того, чтобы потянуть время. Полина хитро улыбнулась и легонько ткнула подругу в бок. Ленка как-то судорожно вздохнула и отвернулась. — Ладно, не хочешь — не отвечай, — легко согласилась Полина. — Полька, мне кажется, что я влюбилась, — выпалила Ленка, по-прежнему глядя в сторону. — Влюбилась, как в третьем классе в Егора Киселева. Помнишь, как я тогда с ума сходила? — Помню. Ты ему тогда даже письмо написала. — А он, козел, взял и зачитал его вслух, перед всем классом! Ух, как же я тогда его поколотила! — Да уж! — засмеялась Полина. — Еще бы чуть-чуть, и его травмы бы оказались несовместимыми с жизнью! Хорошо, что мне удалось тогда тебя от него оттащить. После этого он нас с тобой за пять метров обходил. Они немного помолчали. Лена с преувеличенным вниманием рассматривала пожухлую траву и слежавшиеся за зиму листья, среди которых копошился серьезный черный муравей. Старательно перебирая лапками и переползая с былинки на былинку, он с завидным упорством тащил на себе кусочек сухой коры. — Но ведь это здорово! — осторожно продолжила Полина прерванный разговор. — Мне кажется, что Максим Викторович очень хороший человек. Я ведь правильно поняла — это… он? Лена кивнула, не отрывая взгляда от муравья. — А вдруг, как только все закончится, он исчезнет?! Вдруг я для него всего лишь очередное «дело»? — с несвойственным ей отчаянием, проговорила она. — Я так боюсь его потерять, Поля! — Глупости, — убежденно сказала та. — Лен, может, конечно, я и дура, но такие вещи не заметить невозможно. — Какие такие? — Ой, Куприянова, ты бы видела, как твой майор смущается каждый раз, когда речь заходит о тебе! Краснеет, как пятиклассник на свидании. И потом, ни один мужик не стал бы ездить куда-то в Подмосковье, чтобы кормить неизвестную собаку, вместо того, чтобы заниматься своими делами. А он — ездит! И Фроську навещает, и, вон, куртки тебе возит, — она выразительно подергала пустой рукав. — А здесь он часто бывает? — Каждый день, — мрачно ответила Ленка. — Вот, ты сама ответила на свой вопрос. Знаешь, Ленок, я так рада за тебя! Пусть у вас все будет хорошо! Ладно, пойдем потихоньку. Что-то похолодало, не чувствуешь? Я тебя провожу и поеду домой. — Только пообещай мне, что непременно поговоришь с Кравцовым, и ни в какой ЗАГС не пойдешь. — Обещаю. Честное слово! V Разговор с шефом вышел жестким, колючим, неприятным. Митька и сам понимал, что поступает некрасиво, увольняясь вот так, без предупреждения, с бухты-барахты. Босс долго смотрел на заявление и сжимал губы так, что они становились похожими на куриную гузку, цедил слова сквозь зубы и раздувал ноздри. Но Воронцов сегодня предпочел не замечать его недовольства и настоял на своем. В конце концов, сошлись на том, что Воронцов еще полтора месяца будет работать дистанционно, дорабатывая начатый проект. Затем он наспех собрал свой небогатый скарб, покидав его в картонную коробку из-под компьютера: кружка «Ich liebe Deutschland»,[12] привезенная в прошлом году из командировки во Франкфурт, несколько флешек, беспроводная клавиатура, несколько блокнотов разной степени разорванности и пузатая бутылка французского коньяка, подаренная на прошлый день рождения партнерами из питерского филиала. — Эй, Воронцов! Я что-то не понял, ты что уволился?! — в «аквариум» заглянула взлохмаченная голова Громова. Его лицо выражало высшую стадию любопытства. — Да, уволился, — рассеянно ответил Митька, продолжая рыскать по ящикам стола. — Тебе чего? Пришел посочувствовать? Громов, не дожидаясь приглашения, втиснулся в тесную стеклянную будку и присел на стул, вытянув ноги. — Слышь, Димон, может не стоит так из-за бабы-то? Че ты так завелся-то? Не понимаю! — И не поймешь. Дело не в Диане, а во мне. Я сегодня впервые почувствовал себя настоящей тряпкой, Петька. Я совсем перестал контролировать ситуацию. Как так получилось, что кто-то, пусть даже очень красивая женщина, стала дергать меня за ниточки, как безвольную марионетку? Я упустил единственную в жизни любимую девушку, позволив ей связать свою жизнь с ублюдком, который и ногтя ее не стоит. — И кто эта единственная? Ты же всегда был один! Ну, до Дианки, я имею в виду, — оживился Громов и, казалось, даже его уши увеличились и вытянулись, как у мастера Йоды из любимых Митькиных «Звездных войн». Никогда он не был один. Никогда до тех самых пор, пока рядом была Полина. Он сам виноват во всем, что случилось. Воронцов с ненавистью взглянул на Петьку-Йоду. Он был почти уверен, что коллеги выбрали его своим парламентером. Всем было безумно интересно, чем же закончился его разговор с Дианой. Скандал, как костер, если его время от времени не подкармливать сухими смолистыми дровишками, он скоро зачахнет, потухнет, умрет. А настоящему, соленому, такому вкусному скандалу всегда нужны новые детали и подробности, которые можно со всех сторон обсасывать и смаковать. Да и как можно работать, когда тут, совсем рядом кипят шекспировские страсти?! Реалити-шоу! — А вот это, Петя, не твое дело. В другой раз Громов бы непременно обиделся, но скандал ждал новую порцию топлива, чтобы разгореться с новой силой, полыхнуть, как Везувий. А поэтому Громов сделал вид, что не заметил намеренного Митькиного хамства. — А увольнение-то здесь причем? Зачем терять хорошую, высокооплачиваемую работу? — Я должен все изменить. Все, Петя. Если ты сам не понимаешь, то я не смогу тебе этого объяснить. Ладно, передавай всем мой горячий привет. Подхватив свою коробку, Воронцов перешагнул через ноги бывшего коллеги и вышел вон. Автомобиль радостно приветствовал своего хозяина, подмигнув фарами, и лихо вырулил на дорогу. Радио «Финансовые новости», которые почему-то очень уважала слушать Диана по утрам, бодро рапортовало о том, что «повышение стоимости нефти спровоцировало рост котировок нефтяных компаний», о том, что «Япония неожиданно (и кто бы мог подумать!) зафиксировала рекордный дефицит торгового баланса» и что-то еще о предстоящих реформах денежного рынка и курсе валют. Воронцов вырубил звук, приоткрыл окно и вдавил в пол педаль газа. По дневному времени Москва была непривычно пустая и какая-то по-весеннему просторная. Ползущая навстречу уборочная машина с толстым рыжим брюхом равнодушно окатила Митькин автомобиль струей воды пополам с пылью и меланхолично поползла дальше; люди в таких же рыжих жилетах так же лениво ползали вдоль низеньких заборов с кисточками и красками — «облагораживали». Из приоткрытого окна потянуло тяжелой ацетоновой вонью. Митька каждую весну натыкался на это «благородство» и портил очередные джинсы и куртки, хотя точно знал, что эти краски высыхают только к осени, где-то ближе к ноябрю. Может быть именно для того, чтобы за зиму облупиться и потрескаться? …И почему так получается? Ведь очень часто мы просто не замечаем, того, что счастье, то самое настоящее счастье, за которым гонимся всю жизнь, оказывается совсем рядом. Его нужно просто увидеть. А мы, люди-человеки, способны это понять и оценить лишь тогда, когда его теряем. И кто сказал, что тогда было правильней промолчать, уступить, отойти в сторону?! Гордость, у нас, видите ли!.. Он должен все изменить. Если еще не поздно. А если он опоздал?! Если Полина все-таки выйдет замуж за этого «принца»? Что он будет делать?! — Твою мать! — громко выругался Митька. Две девчушки лет четырнадцати с одинаковыми розово-желтыми рюкзаками за спинами испуганно шарахнулись в сторону от его машины, которую он приткнул возле подъезда. Воронцов неловко вытянул с заднего сидения свою коробку и ногой захлопнул дверь. — Привет! Ты?.. — услышал он сзади себя и обернулся. Перед ним почти нос к носу стояла Полина. От неожиданности Воронцов выронил коробку. Кружка «Ich liebe Deutschland» больно ударила его по ноге, коньяк разбился, и неприличная желтая дорожка потекла от его ног к ее ногам. — Митька, прости, я не хотела тебя напугать. Больно? — она подняла кружку и протянула ему. Воронцов помотал головой. Господи! Как же ему все это время ее не хватало! И никогда она еще не казалась ему такой красивой. Серьезные серые глазищи, едва заметные ямочки на раскрасневшихся на ветру щеках, волосы, небрежно заправленные за ухо. Он вдруг взял ее за руку, с силой притянул к себе и поцеловал. Он ждал, что Полина оттолкнет его, но она и не подумала вырываться. Ее губы неожиданно жадно и бессовестно откликнулись на этот поцелуй. Она обнимала его настолько крепко, что захватывало дух. В голове зашумело так сильно, что Воронцов в какой-то миг испугался, что может постыдно грохнуться в обморок, как трепетные барышни из романов английских писателей позапрошлого века. Почему-то падать в обморок тогда считалось признаком утонченности и чувственности. Он знал, что Полина обожала такие сладкие сказки, а он всегда подтрунивал над ней. Мимо проходили люди, на площадке перед домом играли в догонялки дети, за домом бодро и весело шумело шоссе. Но для Митьки время остановилось. Он не слышал ничего, кроме частого и жаркого, как знойный сухой ветер самум[13], дыхания Полины. Губы ее пахли коньяком и весной. Сколько они простояли так? Минуту? Две? А может целую вечность? — Митька! — вдруг услышал он сквозь вату. — Митька, почему ты пропал?! Он с трудом открыл глаза. Ее маленькие кулачки ударили его в грудь, а в голосе послышалось такое отчаяние, что ему стало страшно. — Я не пропал, — глупо отозвался он, хлопая белесыми ресницами и прогоняя радужные пятна. — Я здесь. — Ты дурак, Воронцов! Неужели ты не понимаешь, что я не могу без тебя. Просто не могу и все. — И я. Я тоже не могу. Я люблю тебя. Люблю уже давно. Почти всю свою жизнь, — с раздражением, будто сердясь на самого себя за это признание, проговорил он и обхватил ее голову руками. — Что нам теперь делать?! Господи, я всего за пару дней наворочала столько глупостей! А все из-за тебя. — Из-за меня?! Полина на секунду замялась и отвела глаза. — Я видела тебя. Ты был в супермаркете с девушкой. А потом слышала ваш разговор на лестнице, когда она уговаривала тебя поменять квартиру. Ты что, женишься, Воронцов? Отвечай немедленно! — требовательно проговорила Полина. Митька изумленно уставился на нее своими круглыми глазами с белесыми ресницами и вдруг захохотал. — Ты что, Колобок, следила за мной, что ли? Она испуганно затрясла головой все еще зажатой его ладонями. — Нет, конечно! Просто так получилось! Я мусор ходила выносить, а лифт не работал… Она еще что-то говорила, но Митька ничего не слышал. Он все хохотал, громко, от души. От облегчения и от счастья. Безбрежного, необъятного, пьянящего, как коньяк, которым наверное уже намертво пропитались его ботинки, счастья. Она ревнует его. Ревнует до такой степени, что даже следила за ним. Он ей нужен. Он, неуклюжий, длинный, белобрысый Митька Воронцов, а вовсе не «принц», обливающийся настоящими «мужскими» ароматами, которые безошибочно сигнализируют о том, что только тот, кто ими пользуется «состоявшийся и знающий цену своей индивидуальности и статусу!». — Полинка! — он подхватил ее на руки. — Я больше никогда и никому тебя не отдам.