Часть 4 из 27 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Сколько лет тебя знаю, Зоммер, ты все время сомневаешься. Во всем видишь какой-нибудь подвох. Может быть, уже пора научиться доверять людям?
– Может быть… Только интуиция меня редко подводит. А она мне сейчас подсказывает, что Штольц ведет свою игру, в которой мы с тобой просто пешки. Да, дорогая Клара, именно пешки, а не король с королевой.
– Все, Гюнтер, хватит об этом. Пошли лучше в библиотеку, посмотрим, что писали газеты о Дуньхуане сто лет назад.
…Как только Штольц закрыл дверь за Кларой и Гюнтером, так с его лица сразу же сошла улыбка. Теперь от его обаяния, на которое так легко купилась Клара Кейдер, не осталось и следа. В кресле сидел совсем другой человек – расчетливый, злобный, с холодным взглядом, устремленным в одну точку. Он то и дело кусал свои тонкие губы, злился на себя за то, что выбрал неверную стратегию в общении с Кларой и Гюнтером.
Он опять полез в стол, но теперь уже достал бутылку водки и обычный стеклянный стакан, который тут же наполнил до краев.
– Ишь ты, наблюдательный какой… – ворчал Штольц, вспоминая Гюнтера, – «вы бывали в России?». Да я оттуда еле ноги унес, иначе валил бы лес на Колыме… И зачем я им выпить предложил? Вот ведь дурак. Если он меня раскусит, придется его закопать в первом же китайском кургане…
Глава пятая
Западный Китай,
весна 1921 года
Всю обратную дорогу Ремизов молчал.
Бедняга Немытевский скончался на его руках, и ему было очень тяжело оттого, что он не успел поговорить со стариком. То, что профессор успел прошептать ему перед смертью, конечно, вселяло надежду, что ушел старик в другой мир со спокойной совестью. Ведь он дождался Ремизова, передал ему карту, в общем, выполнил все, что наметил…
Однако Ремизову от этого не становилось легче. Тем более что карта, это несчастная карта, так и жгла ему руки.
Кацебо, как верный Санчо Панса, сопровождал Ремизова и не лез к нему с расспросами. Он умел быть тактичным и понимал, что на душе у его бравого командира кошки скребут. Он очень кстати оказался рядом с Ремизовым, так как Павел Петрович совершенно растерялся после смерти профессора и просто не знал, куда же обратиться, чтобы похоронить старика по русскому обычаю. Он, как и бедный несчастный Коля Платов, молча стоял у смертного одра из плетенной сухой травы, не зная, что делать с покойным. Кацебо выручил. Он быстренько поговорил со старушкой, сдавшей комнату профессору, отлучился куда-то на часок, прихватил медикаменты, припасенные для Немытевского, и вернулся с двумя шумными молодыми китайчатами. Они, пощебетав между собой на своем наречии, быстро замотали тело в циновки и куда-то понесли.
Ремизов бросился было за ними, но Кацебо остановил его жестом руки:
– Они доставят его в нашу церковь, а вы пока с Платовым помяните старика.
Он передал в руки Ремизова небольшую фляжку и кусок черного хлеба, а сам скрылся вместе с китайскими носильщиками.
Коля стоял рядом с Ремизовым, подавленный и растерянный.
– Понимаете, Павел Петрович, я ведь остался с профессором совсем один. Наша экспедиция давно отсюда уехала, но я ведь не мог бросить старика. Что бы я тогда Оленьке сказал? И что я теперь ей скажу… Да и когда я ее теперь увижу. Ой, как же мне все это надоело. Так хочу домой, в Петербург.
– В Петроград, голубчик мой, в Петроград. Я тоже хочу. Но есть ли там теперь кто живой? Вы давно известия из Питера получали?
– Да какие тут известия… Я даже не в курсе того, как вернулись наши из экспедиции обратно в Петербург, простите, Петроград. Это, почитай, полтора года прошло, как мы здесь с профессором остались вдвоем. Хорошо, что у нас кое-какие средства имелись…
Глядя на Колю, такого подавленного и несчастного, Ремизов подумал, что бедному профессору этот паренек заменил сына. Его дочь Ольга, в которую Коля был влюблен с детства, была совершеннейшей копией своей матери. Союз профессора Немытевского с огненно-рыжей красавицей Моникой Ярошевской был для всех окружающих чем-то из ряда вон выходящим, неподдающимся никакому объяснению. Один только Ремизов и понимал, что воспитанная в лучших дворянских традициях и получившая прекрасное образование Моника, очарована была не внешней красотой, а богатым внутренним миром профессора. Он пленил ее рассказами о древней Трое, о своих знакомствах со Свеном Гедином и Николаем Пржевальским.
Профессором Немытевский стал довольно рано по тем меркам – в сорок с небольшим лет, а восемнадцатилетняя Моника посещала его лекции. Отсюда и такая общность интересов, такой удивительный союз соратников, а впоследствии, супругов…
Ольга была такой же красавицей, как и ее мать. От отца, к счастью, она унаследовала только невероятно острый ум и тягу к истории, а вот внешностью полностью повторила мать.
Коля Платов был без памяти в нее влюблен. Все свободное время он проводил в семействе Немытевских, тем более что его родители жили в Полтавской губернии и редко навещали его. Все, кроме Ольги, воспринимали его как потенциального жениха, но для нее он был не более чем друг. Близкий друг или старший брат, которого у нее не было, но иметь какового она всегда желала.
Ольга никому никогда не признавалась, что близкий друг отца, офицер царской армии Ремизов, был тем единственным мужчиной, о котором она мечтала… А Ремизов, естественно, об этом и не догадывался. Конечно, он неоднократно отмечал, насколько хороша и привлекательна дочь профессора, но оценивать ее как объект для ухаживаний, он бы никогда не посмел.
Павел Петрович после похорон профессора решил забрать Колю в отряд. Кацебо согласился определить его, как медбрата, чтобы ни у кого из излишне раздражительных в последнее время офицеров и солдат его появление не вызывало бы лишних вопросов. Разместился Платов в «кабинете» Кацебо, и мгновенно определил Валериана в свои кумиры.
Теперь, когда с Колей все более или менее решилось, да и боль от потери профессора слегка улеглась, все внимание Ремизова занимала карта.
Когда он дрожащими от ужаса руками развернул только что изъятый из-под полы рубахи Немытевского желтый истертый свиток, то увидел на нем схему пещер Могао, в которых его отряд квартировал уже несколько месяцев. Это было для Павла Петровича настоящим потрясением.
Только теперь он понял, почему профессор в своем письме так уклончиво написал о своей находке – чтобы, в случае, если кто-то другой, не Ремизов, прочтет письмо, то ничего не поймет.
…После того, как небольшой отряд из армии атамана Дутова, в составе которого был и поручик Ремизов, перешел границу с Китаем и добрался до Дуньхуана, местные власти решили разместить белогвардейцев в пещерах Могао. Кто первым додумался до того, чтобы озлобленных, изголодавших людей разместить на территории архитектурного памятника двенадцатого-тринадцатого века, не понятно. Да и до памятников ли теперь было… Ремизову с его людьми было все равно, где размещаться – лишь бы была крыша над головой и сухой пол, на котором можно было бы спать.
Павел Петрович в силу своей тяги к истории и археологии, поначалу даже не мог поверить, что судьба закинула его в этот необычный край – настоящую Мекку для синологов всех стран. И поначалу он сутки напролет изучал надписи и рисунки на стенах, вспоминая Немытевского, рассматривал древние статуи, выполненные из красноватой глины, делал записи и зарисовки, и ругал на чем свет стоит офицеров, небрежно относящихся к этому культовому месту. А потом привык…
Главным было выжить в этих условиях, а на то, чтобы любоваться фресками и наскальными рисунками, у Ремизова уже не оставалось сил.
И вот, пожалуйста. Карта Немытевского полностью повторила схему расположения пещерного комплекса. Точь-в-точь! Получается, что «терракотовый список Чжана» спрятан именно в этом месте. Но как его найти? С чего начинать поиск? Пока ясно только одно – список этот терракотового цвета.
Павел Петрович решил поговорить с Колей и ознакомиться с записями профессора. Он был ассистентом профессора, значит, должен все знать о его исследованиях, если за время пути он составлял отчеты и делал записи, так как профессор был уже слаб зрением. Но что очень смущало Ремизова? Почему схема была составлена рукой профессора? Именно его крючочки и завиточки на некоторых буквах делали почерк профессора узнаваемым и, практически, неповторимым. Номера пещер-комнат были пронумерованы. Некоторые из них подписаны довольно загадочно. Например, рядом с номером двадцать два стоит надпись: «гим», возле сорок шестого – «Х?» и так далее. Слово «гим» повторялось чаще других, знак «Х?» – тоже нередко упоминался.
Уж если профессор самостоятельно корпел над схемой, значит, Коля ничего не знает о ней? И тогда почему Немытевский держал ассистента, верного и преданного подобно псу, в полном неведении?
Надо как-то разговорить Колю, но ненавязчиво. Ремизову пришла в голову мысль напоить Платова и выведать, знает он хоть что-то о карте или нет. Ведь не зря говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Тут как раз Кацебо предложил по русскому обычаю, на девятый день, помянуть усопшего профессора. Ворчливый и явно не довольный появлением в отряде Коли адъютант Петруха Дронов быстро организовал поминальный стол: вареные яйца, сало, даже испек какие-то лепешки. Кацебо достал из своих запасов бутыль спирта и три мензурки. Его терзал вопрос: отчего умер профессор? Чем он мог отравиться? Поэтому доктор то и дело донимал Колю расспросами, где они работали, не было ли каких-либо испарений и т. д.
Коля расчувствовался, и после второй мензурки выпитого спирта пустил слезу, и, к всеобщему удовольствию, стал очень красноречив. Поначалу Ремизов прислушивался к тому, что Коля рассказывал Кацебо, а затем и сам стал задавать вопросы.
Картина вырисовывалась очень интересная…
В последние годы профессор вел активную переписку с немецкими исследователями Китая. Он даже специально съездил в Берлин, чтобы на месте ознакомиться с содержанием многочисленных ящиков с фресками из монастырей в Безеклыке и Дуньхуане, которые немецкие исследователи активно вывозили из Поднебесной. Так как большая часть фресок не была выставлена в экспозиции берлинского Музея этнологии, потому что с этими экспонатами требовалась серьезная работа, профессор, пользуясь своими связями, рассматривал их прямо в запасниках. Коля при этом не присутствовал, так как профессор ездил в Германию без него, а с дочерью Ольгой. Именно она вела все его путевые дневники и составляла отчеты. Позднее, когда Немытевский с Платовым уже находились в Безеклыке, профессор как-то вскользь, но не очень подробно, упомянул своему ассистенту о том, что наткнулся в одном из ящиков на интересную фреску, содержащую некое подобие химической формулы.
У Николая был один существенный недостаток. Он не умел, в отличие от Немытевского, читать фрески. Да, именно читать, потому что далеко не вся фресковая живопись основана на изображении чего-то или кого-то. Некоторые фрески представляют собой математические расчеты, технологические описания каких-либо явлений, инструкции, наконец, но чтобы фреска содержала химическую формулу! Это, бесспорно, Немытевского очень заинтересовало.
Услыхав про формулу, Кацебо оживился. Он подлил в мензурку Платова еще немного спирта, несмотря на хмурый взгляд Ремизова, подцепил на струганную заостренную ветку кусочек сала и немного хлеба и, протянув сие художество захмелевшему юноше, принялся вновь его расспрашивать:
– Николай, голубчик, а как вы думаете, не пытался ли профессор, после того, как вернулся из Берлина с этой самой формулой, ее воспроизвести? Не ставил ли он часом опыты?
– Пытался, конечно, даже обращался на кафедру химии за какими-то реактивами. И опыты там, в лаборатории, и проводил.
– А вы-то, сами, не присутствовали при этом?
– Нет, он меня не взял, сказал, что это может быть опасно для моего здоровья. И вообще, он тогда меня работой загрузил по самую маковку.
– Но позвольте, а как же он сам? Для его здоровья эти опыты могли быть очень опасны. – Коля задумался на мгновенье, и, переводя взгляд на Ремизова, сказал:
– Но он работал с лаборантами… Они ведь опытные специалисты, предупредили бы его в случае опасности.
Тут уже насторожился Ремизов:
– А вы уверены, что он был с лаборантами, а не самостоятельно все проделывал?
– Нет, не уверен. Он мог мне и не признаться…
Тут Коля часто-часто заморгал глазами и шепотом спросил, обращаясь к Кацебо:
– А, может быть, он от этого и умер?
– Все возможно, – заметил Кацебо. – Тогда вполне объяснимы симптомы… Помните, Павел Петрович, я говорил, что он умер от отравления, а вы меня … по матушке выругали?
– Я помню также про бунт, который наше ратное воинство по вашей милости, доктор, здесь учинило. Валериан, вы, видно сами забыли, что мне пришлось народ усмирять с оружием в руках. Ну да это дело прошлое… И что сейчас думать-гадать, профессора ведь уже не вернешь. Лучше я бумаги Немытевского посмотрю. Вы, Коля, завтра с утра занесите мне все, что из записей профессора у вас имеется.
– Ой, там столько всего имеется! Целый саквояж рукописями забит.
– Вот вы мне его и занесите.
Знакомство с бумагами профессора оказалось занятием наиувлекательнейшим. Столько всяких сведений – по истории, мифологии, географии было собрано воедино, что Ремизову пришлось немало повозиться, чтобы хоть как-то в них разобраться. Платов, который фактически за профессора вел путевые дневники, записывал за ним все слово в слово, не утруждая себя классификацией полученных знаний хотя бы по направлениям. Ремизов, привыкший все четко, по-военному, раскладывать по полочкам, только удивлялся платовскому стилю работы… Хотя расшифровка записей профессора, в связи с его кончиной, теперь не потребуется.
Впрочем, самого Ремизова записи очень заинтересовали. Как и Кацебо, которому не терпелось определиться – получил ли профессор отравление в связи с опытами или все-таки причиной его смерти явилось что-то другое?
Более всего Ремизова заинтересовал отчет Немытевского по исследованию фресок, привезенных немецкими путешественниками из экспедиции 1901–1903 годов, записанный с его слов дочерью Ольгой. Содержались они в специально сколоченных ящиках, с небольшими отверстиями на крышке, обитых мешковиной, в хранилище музея в подвальном помещении. Немытевский довольно долго искал эти ящики, сверяясь с табельными номерами, и никак не мог понять, почему их так далеко упрятали. Ответ оказался до банальности прост – от этих ящиков исходил неприятный запах. Он в несколько раз усиливался, если помещение плохо проветривалось. Поэтому их и определили так далеко, где было прохладно, и запах особенно не чувствовался.
Немытевскому пришлось долго уговаривать подсобных рабочих, ни в какую не желающих возиться с «этими вонючими гробами», чтобы они помогли ему лишь вскрыть ящик и стащить тяжелую крышку. Только когда он «позолотил руку» старшего из них, парни быстро расправились с витиевато закрученной крышкой и покинули подвал, заполнившийся запахам серы и других, трудно поддающихся описанию «ароматов».
Профессор остался один. Взобравшись по приставной лесенке на ящик, он стал вынимать куски настенной живописи, обернутые войлоком и хлопковым волокном. Каждый слой фресок был тщательно проложен сухим камышом, войлоком, и даже досками, поэтому извлекать их из ящика было делом непростым.
Профессор при этом стал чихать, причем так активно, что чихание не прекращалось несколько минут. Видимо, в ящиках среди всевозможных присыпок для сохранения фресок, использовали какое-то вещество или реагент, но увлеченный делом Немытевский этого не замечал. И ничего не написал об этом в своем отчете. «И напрасно, – подумал Ремизов, внимательно вчитываясь в текст отчета, – кто же знает, чем музейные мастера, среди которых был даже профессиональный химик, посыпали фрагменты фресок?»