Но говорить обо всем этом подруге Наталья не стала. Она решила потом перезвонить на мобильный телефон Гюнтеру, попросить, чтобы он переслал фото Штольца по ММС, и показать его Порецкому, который знает Штольца в лицо. Вот если он опознает его, тогда они вместе с Михаилом будут думать, что делать… Глава седьмая Западный Китай, весна 1921 года – Пожар, тикайте Пал Петрович, пожар! Ремизов проснулся от крика своего ординарца и запаха дыма. Едва он поднялся с топчана, как бросился к выходу в чем был – одной рубахе и галифе, зажимая рот руками. Петруха, как заведенный, носился по пещере, собирая вещи в большой холщевый мешок. Он успел сунуть Ремизову его сапоги и китель, так как самПавел Петрович со сна плохо соображал, что делает, и бросился бежать босым и неодетым. Дронов подталкивал командира в спину и кричал: – Да бегите, бегите скорее, ведь угорим же. Ремизов задыхаясь, на ощупь бежал по коридору, так все помещение уже было забито густым едким дымом. Едва выскочив на воздух и отбежав на пять шагов, Ремизов остановился перевести дух, и тут деревянные перекрытия, поддерживающие вход в пещеры, а теперь полыхающие как березовые поленья в костре, рухнули. – Господи помилуй, уцелели! – прошептал Петруха, не переставая креститься. – Заново, просто ведь как заново родились, а? Ремизов только сейчас сообразил, что от неминуемой гибели его спасли какие-то секунды и, конечно, верный адъютант. – А люди, как же люди? – глядя на полыхающий деревянный каркас, спросил Ремизов. – Что люди? Кто-то успел выскочить, а кто и нет. Пойдемте от греха подальше. – Надо людей спасать, вдруг кто-нибудь остался в пещерах? – Как же мы спасать будем? Вход завалило, а другого входа нет. – Нет, Петр, надо что-то предпринимать. Пока я одеваюсь, поищи кого покрепче, надо будет завалы растащить. Да, и багор поищи. У нас ведь на подворье был какой-то. Дронов убежал, а Ремизов одевшись, попытался поближе подойти к входу. Едкий дым валил отовсюду, и разглядеть что-либо было очень трудно. Вокруг слышались крики, стоны, ржание испуганных лошадей, которые вперемежку с людьми бежали, куда глаза глядят. Остановить это «броуновское движение» не было никакой возможности. Паника тем и страшна, что совершенно лишает людей рассудка. Вернулся Петр, да не один, а с доктором Кацебо. Доктор был весь обвешан мешками и баулами. Он обратился к Ремизову: – Павел, время пришло. Пора уходить, пока еще не совсем светло, мы уйдем незамеченными. – Ты с ума сошел, Валериан? Я командир и не могу бросить людей. – Нет, это ты с ума сошел. «Я – командир», – подражая голосу Ремизова, Кацебо угрожающе шел на него. – Кем ты собираешься командовать? Спастись мало кому удалось… а те, кому посчастливилось, разбежались кто куда. Нет больше твоего отряда, понял? Нет! Кацебо взобрался на каменный выступ, с которого открывался прекрасный вид на пещеры. В предрассветный час хорошо просматривалась территория на несколько километров вокруг. Люди разбегались от места пожара в разные стороны, как муравьи от муравейника. Кто тащил на себе тюки и котомки, кто-то просто бежал налегке. Доктор повернулся к Ремизову и показал рукой на разбегающихся людей, язвительно заметил: – Вот оно – доблестное воинство… поди, собери их теперь. Пора Ремизов, пора. Вещи твои Петька Дронов собрал, вот и чемоданчик с записями профессора взял. Хотя их, наверное, можно выбросить? – Нет, записи мне нужны. А где Коля Платов? – Так ведь задохся поди уж, – ответил Дронов, – он ведь с вечера, как вы его накачали, уснул сном младенца. А с непривычки оно… спится крепко. Когда пожар начался, эта суматоха пошла, я его уже и не видел. Наверное, во сне и угорел, сердешный. Сказав это, Дронов быстро-быстро перекрестился. Кацебо продолжал: – Пойми, Паша, нам надо уходить, у-хо-дить, пока не поздно. Сейчас из города приедут местные власти и тебя первого во всем обвинят. Ты здесь главный, значит, недосмотр по твоей вине, и навесят на тебя всех дохлых собак. Тебе это надо? Пойдем, Ремизов, у верных людей пока поживем. Документы я организую. Тут в разговор вмешался верный адъютант: – Верно доктор говорит, Пал Петрович! Чую я – тикать нам пора, а то, и правда, загребут, ой, загребут! Давайте я погоны сниму, пока не поздно. Ремизов растерялся. Не раз, и не два в жизни ему приходилось принимать мгновенные решения, чтобы выжить. А в данной ситуации он стушевался, и сдался под напором Кацебо и Петрухи. – Ну, тикать так тикать. И куда мы теперь? Довольный Кацебо, подняв с земли свой медицинский саквояж и серый холщовый вещмешок, пошел в сторону, противоположную той, куда бросились бежать погорельцы из отряда Ремизова. …На пятый день после пожара Ремизов впервые вышел на свет из своего укрытия. Все это время он провел в темной комнате, напоминающей скорее конуру, разве что размером, отличающуюся от собачьей, в хибаре давнего приятеля доктора Кацебо. Хозяин хибары – старик Хван, неоднократно обращавшийся к доктору за помощью, имел большие связи в местном криминальном мире. Он неплохо говорил по-русски, отчего Ремизов решил, что когда-то он жил или просто бывал в России. Слыл Хван в городе известным человеком, но чем он занимался и на что жил, никто толком не знал. К Кацебо обращался в тех случаях, когда у него случались приступы подагры. Валериан лечил его какими-то своими снадобьями, мазями, и старик боготворил русского военного лекаря. Ремизову и самому было интересно, чем доктор лечит людей? Да не просто лечит, а буквально поднимает на ноги тех, кому, казалось бы, уже и не подняться. Он неоднократно задавал Валериану этот вопрос, на что док всегда находил шутливый ответ типа «заговорами» или «уколами спирта». Как-то Петруха Дронов проболтался командиру, что видел у Кацебо небольшой кисет, который он всегда носит с собой на поясе. Что хранится в кисете, никто не знает, только Кацебо иногда добавляет его содержимое в те настои, которыми лечит больных. И ведь всегда помогает! – Так может наш лекарь ведьмак какой, а? – неоднократно спрашивал он командира. На что Ремизов только пожимал плечами. Во всяком случае, мастерство доктора помогло им найти кров над головой после пожара. Все дни и ночи, что беглецы провели в полуподвале у Хвана, Ремизов молился. Про себя, конечно, чтобы Дронов и Кацебо не заметили. Он чувствовал себя подлецом и предателем одновременно. Удрал с пожарища, как последний трус. Вместо того чтобы организовать тушение и спасение людей, пустился в бега. А с другой стороны – как его, это спасение, организовать? Поблизости никакого водоема, хаос полнейший, люди ничего не слышат и никого не узнают. Кругом дым, пыль… И потом, прав был Кацебо, когда сказал, что в пожаре обвинят его, Ремизова. Так и вышло. Хван рассказал, что в городе везде расклеены объявления о том, что разыскивается командир расквартированного в пещерах Могао отряда русских солдат Ремизов Павел Петрович, обвиненный в поджоге монастыря – почитаемого памятника архитектуры. Хван даже принес одно из объявлений, чтобы Ремизов поверил в то, что во всем обвинили его. Хотя, по мнению старика, это могли организовать местные мусульмане, у которых свои счеты с буддистами. А виноватыми сделать русских, которые давно уже для всех, как кость в горле… Вот и молился Ремизов за спасение души своей, да за тех, кто не успел выбраться из каменных пещер, заменившим погибшим могилы. И, конечно, за душу Коленьки Платова, с которым они накануне пожара крепко выпили. Павел Петрович винил себя в его гибели и в том, что не попытался даже его разыскать. Но такая попытка могла привести к аресту Ремизова. А жить-то хотелось. Ох, как же хотелось жить… Старик Хван умудрялся ладить не только с криминальными личностями, но и с властями и представителями закона. Поэтому облавы Ремизову с товарищами были не страшны. Но время шло, и надо было всерьез подумать о том, как выбираться из Китая. Пользуясь гостеприимством хозяина, Павел Петрович лежал в полутьме в своем убежище, в то время как доктор Кацебо лечил многочисленных родственников и знакомых Хвана. Петруха стал для него первым помощником: он ловко растирал больные колени, научился даже делать массаж, отчего благодарные мужчины приносили ему в качестве оплаты местную водку. Пользуясь налево и направо своим природным обаянием, Петруха произвел фурор в семействе Хвана – вся женская его часть замирала при виде улыбчивого светловолосого «уруса», всегда готового помочь принести воды или помыть посуду. Отсюда – угощения в виде рисовых лепешек и сушеного мяса. Жить так можно было и дальше, но Ремизову уже было невмоготу. Он стал просматривать записи профессора, которые Петруха впопыхах рассовал по разным котомкам. Хотел все самое интересное и нужное оставить, а остальное сжечь. И совершенно случайно наткнулся на тонкую пожелтевшую тетрадь. Пролистал, удивился, узнав почерк профессора, который самостоятельно не вел записи уже много лет. На последней странице стояла дата: 26 июля 1903 года. В это время Ремизов еще был подростком и, конечно, о существовании Немытевского даже не догадывался. В записях чаще других упоминался Свен Гедин. Судя по записям, это был обычный путевой дневник путешественника. Павел Петрович припомнил, что профессор как-то рассказывал ему о своем знакомстве со Свеном Гедином – известным шведским путешественником и историком, обнаружившем в песчаной пустыне Такла-Макан легендарный древний город Лоулань, но о том, что профессор работал вместе с ним, никогда не говорил. Ремизов не любил читать чужие письма, тем более дневники. Однако профессора уже нет в живых, а записи могут пролить свет на загадочный терракотовый список, который Немытевскому так хотелось найти. Дождавшись момента, когда Кацебо с ассистентом Петром Дроновым пойдут заниматься «процедурами» и оставят его наедине, он набросился на старенькую тетрадку. Она начиналась с конкретной даты: 12 апреля 1902 года. «С господином Гедином мне никак не удается встретиться. Это просто рок какой-то: стоит нам только прийти в населенный пункт, где он должен находиться, как мы узнаем, что Гедин со своими немногочисленными помощниками уже несколько дней назад ушел в пустыню. Лично меня пески уже одолели. Нет сил неделями болтаться по пустыне, то и дело попадая в песчаные бури. Что-то их чересчур много для апреля. Наши сопровождающие из местных только поражаются таким природным метаморфозам и во всем пытаются винить нас – «заморских дьяволов». Рассказывают, что Гедин платит хорошие деньги своим проводникам, и они с большим рвением идут к нему в провожатые. Для них он ставит предельно понятную задачу – раскопать в пустыне что-нибудь интересное. Выдает им по одной лопате на брата, снабжает продуктами и отпускает в пески. Дня через два-три кто-нибудь из добровольцев возвращается. Иногда приносят что-то необычное, но бывает, что возвращаются пустыми. Гедин просит нанести на карту маршрут их пути, со всеми запоминающимися ориентирами – высохшее дерево, заброшенный колодец, большой камень причудливой формы. Именно таким образом он нашел заброшенный Лоулань. Его нерадивый помощник из местных вернулся в лагерь без лопаты. Гедин осерчал и отправил его за лопатой, наказав, чтобы он к вечеру обязательно вернулся. Но, спустя несколько часов, началась сильнейшая буря, и бедняга заплутал в песках. Вернулся он не к вечеру, а к концу следующего дня, когда Гедин уже собирал добровольцев на его поиски. А не только с лопатой, а с целым мешком находок. Рассказал, что сбился с пути и во время бури, накрывшись с головой своим халатом, пролежал несколько часов под деревом, а когда буря улеглась, то откопался и глазам не поверил – прямо перед ним лежали древние кувшины, плошки, валялись сломанные инструменты – мотыги и прочие железяки. Казалось, что хозяин разложил их на своем участке и скоро придет, чтобы забрать. Только вот незадача – предметам этим было лет по восемьсот, следовательно, хозяину столько же. Проводник рассказал Гедину, какой ужас на него напал при виде всего этого. Он даже не стал ничего раскапывать, а побежал с этого места, не разбирая дороги… Конечно, Гедин немедленно собрался в путь, только проводник очень уж упирался. Говорит, нельзя вещи вот так просто с земли собирать, когда раскопаешь, тогда другое дело. А вот если они на виду лежат, значит, хозяина ждут. Если их забрать, он за ними все равно придет и накажет за то, что без его ведома взяли. Вот такое дремучее невежество… Гедин заплатил ему только за то, чтобы он довел их до места и ушел назад. Проводник так и сделал, а через несколько дней пропал. Ушел в пески и не вернулся. Местные жители решили, что это есть расплата за то, что довел группу до святого места. Не смог удержаться от соблазна, ведь Гедин ему очень много заплатил. Не надо было этого делать… Но Свен Гедин, тем не менее, стал открывателем Лоуланя. Во всем европейском сообществе археологов и этнографов его открытие наделало немало шума и поспособствовало невероятному всплеску интереса к Китаю в целом, и Лоуланю в частности». На этом запись заканчивалась. Следующая была сделана значительно позднее – в июне. Но Ремизов читать ее не стал, решил, что пора поговорить с кем-то из местных жителей, кто помогал в работе профессору Немытевскому. Для этого надо было дождаться Хвана и переговорить с ним. Почему-то Ремизов был уверен в том, что Хван знал о существовании Немытевского. От этого старика не ускользало ни одно более или менее значимое событие. А Немытевский много ездил по Китаю, и хотя последнее время он обитал в Безеклыке, от Дуньхуана это совсем недалеко. А старик испытывал к русским симпатию, или какой-то свой, только ему одному ведомый, интерес. Но, зная осторожность старика и его расчетливость, Ремизову надо было что-то предложить ему за сведения. Китайских денег у Ремизова не было совсем, он мог только отдать свои именные часы или пистолет. Все. Больше у него не было ничего. Петруха оказался намного способнее его, Ремизова, в мирной жизни. Умудрился за несколько дней обучиться медицинским премудростям у Кацебо и теперь фактически обеспечивал своего командира. Мысль о том, что Ремизов стал не кем-нибудь, а приживалом, нахлебником у своего ординарца и полкового врача, удручала его невероятно. Они добросовестно отрабатывали у Хвана свой кусок хлеба и кров, а вот он сам… Но как не трудно ему было смириться со своим нынешним положением, он все же решил не оттягивать разговор с Хваном. Дождавшись, когда старик Хван появится на дворе, и, воспользовавшись отсутствием Кацебо и Петрухи, Ремизов направился к старику. – Хван, мне поговорить с тобой нужно. – Это радует, а то совсем загрустил господин офицер. Заходи ко мне, выпьем чаю. Комната, в которой Хван принимал гостей, напоминала маленький музей. Ремизов удивился ее убранству и роскоши. На полу лежали мягкие, старинные ковры, хотя в остальных комнатах были постелены циновки. На миниатюрных столиках и подставочках стояли многочисленные вазочки, кувшинчики, фарфоровые статуэтки ручной работы, отчего Ремизову показалось, что все это великолепие выставлено напоказ, как на витрине, с одной целью – чтобы произвести впечатление на гостя. Дождавшись, пока дочь Хвана Тыхе – самая красивая из всей его многочисленной родни – принесла чай, Хван неожиданно спросил Ремизова: – Правда, что Кацебо учился на врача во Франции? – Насколько я помню, он учился в Германии, в Гейдельбергском университете. – Он так ловко умеет укрощать боль, что наши местные доктора, которые лечат иглами, убеждают меня, что он шайтан. Однако я согласен терпеть шайтана у себя в доме, чем мучиться от подагры… Иглы мне уже не помогают. – Нет, Кацебо – не шайтан, он просто хороший врач. Профессионал. Раненых солдат он оперировал прямо на поле боя, под пулями и многим из них спас жизнь. Тут Ремизов опустил глаза, вспомнив, при каких обстоятельствах оказался в квартирантах у Хвана. Сам он на пожаре не стал спасать своих солдат, а сбежал. Впрочем, как и доктор Кацебо. Хван, казалось, прочитал мысли Ремизова. – Не вини себя так. У каждого человека свой путь, кто-то проходит его быстро, а кому-то приходиться идти по нему до глубокой старости. Вот тебе, например, еще столько предстоит вынести, что гибель в огне пожара покажется наградой… – Не пугай меня. Мне уже не страшно. Я просто в тюрьму идти за чужие грехи не хочу. Ты же видел сам эти листовки. Меня обвинили в поджоге буддийской святыни, а я этого не делал. – Это сделал кто-то другой. Он же и тебя сделал виновным. Кому-то очень хотелось, чтобы ты стал скитальцем. Тот, кто это сделал, очень завидовал тебе.