– Понимаю. – Ну и что же? – Свинья. – Правильно, свинья. Но что у нее не так? Чего-то самого важного не хватает. Интересно: чего же? Ну-ка попробуйте ответить. – Он нажал кнопку секундомера на часах. Я сразу заметил. У свиньи не было хвоста. Изображение представляло собой грубый набросок, сделанный без отрыва карандаша от бумаги. Грубо нарисованная свинья тянула рыло к грубо нарисованному корыту. С какой целью полицейский задавал мне эти вопросы? Каковы бы ни были его намерения, с самого начала было ясно, что он хотел, чтобы я сказал: «Хвост». Я взъярился. Если бы полицейский предъявил мне какие-то претензии за ростки дайкона на ногах, я бы, вероятно, отреагировал мягче. Но допрос, который он мне устроил… Это просто недопустимо! Это же личное оскорбление! Кипя от злости, я стал перечислять недостатки в изображении свиньи: – Вот смотрите! Свинья повернулась к корыту, тянет к нему рыло, но голова повернута под совершенно ненормальным углом. Так она околеет с голоду. У нее что, со зрительными нервами проблема? Далее, где у нее язык? Что-то не видно. Пасть широко открыта, следовательно должен быть виден язык. Без языка она точно загнется. О-о! Я понял, в чем дело. Вы хотите, чтобы на ваш вопрос я ответил: «Хвоста»? Если я скажу: «Хвоста не хватает», по-вашему получится, что я сдал экзамен? Ничего подобного. Вы сказали, что не хватает самого важного. А ведь для свиньи хвост совершенно не важен. Коли свинья пожелает спариваться, у нее это замечательно получится и с отрезанным хвостом. На мой взгляд, нормальные зрительные нервы и язык куда важнее. Можете упрашивать сколько хотите, но сказать: «Хвост» – меня не заставите. Полицейский нажал на кнопку секундомера, кивнул и что-то записал в блокнот. Полагая, что моя наблюдательность приведет его в восхищение, я, уйдя в себя, ждал реакции. После небольшой паузы полицейский с деловым видом заговорил в рацию: – Шестьдесят шесть секунд. Коммуникативность – ноль. Индекс сопротивляемости, пожалуй, между семью и восьмью. Он поднял руку, давая знак эвакуатору. – Что вы собираетесь делать? Но мне больше никто не отвечал. Трубка капельницы, торчавшая где-то под ключицей, катетер в уретре… Я даже пошевелиться толком не мог, не то что сопротивляться. Кровать у изголовья зацепили краном эвакуатора и подняли. Охранник, наблюдавший за происходящим со стройплощадки, приложил ладонь к шлему и проводил меня виноватой улыбкой. Мои глаза наполнились слезами. На какую автостоянку меня везут? Лучше бы доставили обратно в дерматологическую клинику. Эвакуатор постепенно набирал ход, не обращая внимания на бешеную тряску. Скорость была уже километров тридцать пять. Я не видел ничего, кроме неба, поэтому не представлял, куда меня везут, полностью потерял ориентировку. И никак не мог очнуться от этого сна. Эвакуатор резко остановился. Мы оказались у входа то ли в шахту, то ли в тоннель. Может, это депо для поездов подземки? Ветер приносил из глубины резкий влажный запах. – Вроде сера, да? – Сероводород. Эвакуатор стал подавать назад, где начинался спуск. Крюк крана отсоединился, и кровать, медленно набирая скорость, покатилась под уклон. Я ее больше не контролировал. Это было физическое движение, пересилившее мои мысленные намерения. Кровать катилась легко и скоро уже неслась во весь опор. Может настать момент, когда я лишусь сознания. Шмыгая сочившимся носом, я выдернул из голени один росток и стал жевать. Вкус оказался знакомый, чуть солоноватый. Неужели после того, как в капельнице иссякнут последние капли питательной жидкости, мне останется поддерживать жизнь, доедая эту гадость? 2 Поэт-шартрез Прошло минут двадцать после того, как меня вместе с кроватью сбросили в тоннель, как в бак с мусором. Под кроватью копошились какие-то твари, смахивающие на морских звезд. Может, это они являются источником энергии, приводящей кровать в движение? Она все катилась и катилась вниз. Какое-то время продолжался крутой спуск, кровать дергалась, как мышь, через которую пропускают ток. Как она не врезалась в стену, ума не приложу. Разве что кровать оборудована автоматическим устройством, предотвращающим столкновения? Маловероятно. Даже кровати «Атласа», известного на весь мир, не будут оснащать функциями, не имеющими отношения к основному предназначению изделия. Логичнее предположить, что на полу тоннеля образовалась колея, по которой я качусь, как по рельсам. Сколько же нужно времени, чтобы накатать такую колею в бетоне! Кто знает, вдруг по городу каждую ночь, как бездомные собаки, бродят сотни, нет, тысячи железных кроватей? Откуда они берутся и зачем колесят по улицам – неизвестно, но может статься, что скитающиеся кровати вовсе не такая уж большая редкость, и всякий раз, как в полицию поступает звонок: мол, обнаружена кровать, – на место тут же отправляют тягач с распоряжением захватить ее и спустить в этот тоннель. Колесики визгливо заскрипели, кровать подскочила. Резкая боль разлилась под ключицей, откуда торчала трубка капельницы. Пластырь отклеился, и я истекаю кровью? Темнота пугала. Мне нужен свет! Мочевой пузырь тоже получил мощный толчок. Чем меньше становилось питательной жидкости в капельнице, тем больше раздувался мочеприемник. Он стал напоминать жабу, грозя лопнуть в любую минуту. А вдруг моча потечет в обратную сторону! Если хочешь помочиться и не можешь, тут уж не до смеха. Когда я учился в школе, у нас был классный руководитель, который страдал от аденомы простаты. Однажды рано утром у него вдруг случился приступ анурии. Он бросился к врачам, но было еще слишком рано. Несчастный бегал вокруг клиники, которая никак не хотела открываться, и в итоге от отчаяния покончил с собой, зажав голову в прутьях металлической ограды. Мы тогда были детьми, – а дети жестоки, – и относились к этому происшествию как к большой хохме. Сейчас я очень этого стыжусь. После толчка кровать стала двигаться по-другому. Беспорядочные толчки и вибрация сменились плавным мерным покачиванием. Кровать больше не раскачивалась из стороны в сторону, колеса мерно постукивали через равные промежутки времени. Неужели в результате толчка кровать встала на настоящие рельсы? Это было бы слишком здорово. Потому что даже на узкоколейках расстояние между рельсами больше, чем ширина моей кровати. Может, для нее подойдут рельсы от обезьяньей железной дороги, которую можно увидеть в парке развлечений? Или те, по которым катают вагонетки в шахтах? Я вспомнил, как люди, отцепляя мою кровать от тягача, перешептывались друг с другом: – Вроде сера, да? – Сероводород. Совпадение? Если мне уготован рудник, где добывают серу, тогда это рельсы, по которым на вагонетках возят серную руду. Доктор из урологической клиники тоже об этом говорил. Заявил, что, кроме серных источников, ничем мою болезнь не вылечишь. Конечно, в клинике со мной обошлись недоброжелательно, но мне ли жаловаться на такое обращение. Очевидно, все было сделано так, как доктор написал в истории болезни. Размеренный перестук колес на стыках действовал на меня усыпляюще и в то же время вызывал ностальгические чувства. Мне снилось, что я проваливаюсь в дыру, а через нее в другую, еще глубже. Стоп! Этот образ может пригодиться. Дыра в дыре. Было в этом что-то непристойное, но, может, как раз то, что надо для кенгуриной тетради. Надо бы кое-что записать. А чем? Что бы такое придумать? Пучок света! Сетчатка отреагировала на него даже сквозь опущенные веки. Я приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть. Кто-то с помощью фонарика проверял рефлексы моих зрачков. Я с трудом оторвал язык от пересохшего верхнего нёба и умоляюще обратился к человеку, которого еще даже не разглядел: – Дайте, пожалуйста, воды. В капельнице уже ничего нет… Фонарик потух. Надо мной был потолок. Разбрызгиватель с лицом человека. Хитро устроенные светильники дневного света без колпаков, заливавшие помещение отраженным светом. Ничего не произошло, я по-прежнему лежу на кровати в операционной. Сны, слишком близкие к реальности, вредны для здоровья. Я чувствовал себя выжатым как лимон. – Меняют, когда время придет. Тут только я заметил, что мешок с жидкостью на капельнице уже заменили. Теперь в нем плавала багрово-красная золотая рыбка, из тех, какие можно увидеть только в ларьках, которые появляются во время какого-нибудь праздника. – Извините! Меня, похоже, здорово растрясло на этом транспорте. – Полагаю, это аутоинтоксикация организма из-за ваших ростков. В стрекозиных очках медсестры отражалось мое ухо. Стекла в очках, как мне показалось, были без диоптрий. – Не могли бы вы дать мне лекарство от морской болезни? – Я не могу давать препараты, которые не записаны в вашей истории болезни. – Знали бы вы, как меня трясло по дороге! – Закатайте-ка рукав, я возьму у вас кровь. – Тряска как при землетрясении. Наверняка больше пяти баллов. – Извините, но мне надо измерить длину ростков. Она сняла одеяло. Пальцы сестры, в которые как будто забыли вставить суставы, стали копаться в густо разросшихся редисочных ростках. – Щекотно же! – Ну и заросли! Вот что значит на хорошем питании. Кажется, у меня эрекция. Абсурд какой-то! Вот уж чего сейчас мне совсем не нужно. Во-первых, это неприлично, и, кроме того, можно получить серьезные повреждения уретры и почек – ведь у меня же катетер вставлен. Надо думать о чем-то другом, отвлечься. А рельсы на стыках отбивали ритм, настойчиво и точно, словно пульсировали: Ханаконда, арагонда, анагэнта. Красным перцем все натрешь И в кожурку от банана это же и завернешь. Стишок, как припев к какой-то песенке, родился сам собой. Совершенно бессмысленный, он тем не менее здорово подходил к перестуку рельсов. Анабэнда, анагонта, анагэнта. Красным перцем все натрешь И в кожурку от банана это же и завернешь. Я постепенно наращивал темп и в итоге приспособил к этим словам мелодию одной песенки, которую поют дети, играя в мяч. В моем исполнении было что-то мазохистское и в то же время бодрое, живое. Я распалялся все сильнее, отчего, наверное, улыбка на лице сестры стала постепенно таять. Ее стрекозиные очки тоже начали расплываться и присосались к лицу-разбрызгивателю на потолке, превратившись в старомодные очки в черной эбонитовой оправе. Лицом этот разбрызгиватель – вылитый мой отец. Я прекрасно понимал, что передо мной самый обыкновенный разбрызгиватель, но одновременно это был отец. Совершенно точно. Невысокий, с крупной головой и подпрыгивающей походкой, он по неведомым мне причинам много лет жил отдельно от моей матери. Поэтому, кроме высоких начищенных ботинок из дубленой кордовской кожи и очков в черно-зеленой роговой оправе, которую отец выдавал за черепаховую, я больше ничего о нем не помню. Все это время кровать катилась и катилась вперед. Череда звуков, ветерок, обдувающий лицо, и непрекращающаяся тряска… Но ведь кто-то заменил мне мешок на капельнице. Это же факт. Надо как-то решить, в какой реальности я нахожусь. Чтобы избавиться от одолевавших меня видений-паразитов, я сосредоточился, изо всех сил стараясь прогнать картины, которые разворачивались за моими зажмуренными глазами. Меня пронзил болью электрический разряд. Лицо-разбрызгиватель исчезло в одно мгновение. Секунд через десять вместо разбрызгивателя появились обычные лампы. Натриевые, дающие оранжевый свет, какие часто встречаются в тоннелях. По пути следования они сменяли друг друга каждые тринадцать секунд. Моему однообразному путешествию не было видно конца. Арабэнта, ханагонта, анагэнта…