– Но вы член общества. Я не смогу простить себе, если с вами что-то случится. – Серьезно? – рассмеялась Андертон. – Хорошо, снимаю этот хвост. Но вы должны пообещать мне, что, как только вы нападете на след убийцы, вы мне сообщите об этом. Уинтер положил руку на грудь. – Клянусь жизнью. – Надеюсь, до этого не дойдет. – Не дойдет. Убийца предпочитает не марать руки, значит, слишком близко он не подберется. Единственное место, где он может достать меня, – отель. И сразу говорю – мне не нужно, чтобы кто-то вел слежку за отелем. Я справлюсь, если он приблизится ко мне там. Было видно, что Фримена это не убедило. – Вы что-то хотели сказать? – спросил Уинтер. – Пока нет. А вы? – Пока нет. Фримен встал и поправил куртку. – У Лоры есть мой номер, если вам нужно будет связаться со мной. Он пошел к двери. Мужчина, сидевший за столиком, присоединился к нему, и они вышли вместе. Уинтер посмотрел, как за ними закрылась дверь, и повернулся к Андертон. – Что вы об этом думаете? – спросил он. – Думаю, что мне нужно выпить. – Я знаю место. Здесь недалеко. – А здесь почему нельзя остаться? Уинтер посмотрел на большой экран, обшарпанную спортивную символику, несчастного бармена и ощутил всю депрессивность здешней обстановки. – Пойдемте отсюда, – сказал он, вставая и снимая куртку со спинки стула. 15 Отель «Шангри-Ла» имел в Ванкувере статус эксклюзивного и был одним из самых дорогих. Уинтер жил в нем без каких-либо угрызений совести. Собек мог позволить себе содержать самолет, на котором не летал, машины, на которых не ездил, роскошный дом, в котором он даже не жил. Он транжирил деньги направо и налево, и на этом основании Уинтер был более чем счастлив, что и ему немного перепало. Андертон прохаживалась по номеру люкс, трогая вещи и удовлетворяя свое любопытство. В руке у нее был коктейль из водки и колы. Уинтер пил 21-летний виски «Спрингбэнк», подарок Собека. Когда он проверял цену на этот виски в последний раз, в рознице он стоил четыреста долларов за бутылку. В этом заключалась вторая причина, почему он хотел уйти из спортбара. Купажированный виски был приемлем, когда в крови не хватало алкоголя, но односолодовый давал совершенно иные ощущения. Фоном тихо играла 41-я симфония Моцарта, создавая приятный контраст вибрациям от «Спрингбэнка». Андертон остановилась около большой карты Ванкувера на стене. С каждой стороны от карты висело по три фотографии – Изабеллы Собек, Алисии Кирчнер, Лианы Хэмонд. Фотографии слева были сделаны в счастливый период их жизни – на них женщины улыбались или смеялись, и ничто не предвещало скорого конца. Фотографии справа были сделаны на месте преступления, на них были обезображенные тела. Места убийств были обозначены на карте города красными крестами. Андертон взяла красный маркер и заключила их в один большой круг. Круг примерно соответствовал тому, что Уинтер уже нарисовал у себя в голове. – Вот его рабочий район, – сказала она. – Он действует только в своей зоне комфорта. – И здесь же он живет, – добавил Уинтер. – Комфорт прежде всего определяется местом, которое считаешь домом. – Вы знаете, сколько людей живут в этом районе? Уинтер покачал головой. – Почти сто тысяч. – Значит, будем обходить дома. – Знаете, сколько в этом районе домов? – А кто сказал, что будет просто. Андертон подошла к окну и выглянула на улицу. Было почти девять часов, и солнце уже почти зашло. Горизонт окрасился в оранжевый цвет, в городе зажглись огни. – Знаете, этот люкс больше, чем вся моя квартира. – Не преувеличивайте, – засмеялся Уинтер. – Если бы. У меня в квартире две спальни, одна из которых размером со шкаф, а гостиная – с ваш санузел. Я купила ее двадцать восемь лет назад, еще до замужества. Тогда у меня хватило денег только на нее. Сейчас я могла бы купить квартиру побольше, но зачем? В моей есть все, что мне нужно: спальное место, рабочее место и где приготовить обед. Наверное, я никогда не проводила много времени дома. – Я тоже. Раз попробовал, но как-то не пошло. Когда я работал в Куантико, у меня был дом в Вирджинии. Вернее, у меня и сейчас есть дом в Вирджинии. – Но вы там не живете? – Я там не был много лет. Нужно продать его. Сам не знаю, почему до сих пор этого не сделал. – У Собека тоже дом, в котором он, по сути, и не живет. – Да, но, по крайней мере, моя кухня не выглядит, как Бейрут после бомбардировки. И почему вы решили сравнить нас? – Снова вспомнила про хороших психопатов. А вы сколько баллов набрали по опроснику Хейра? Уинтер улыбнулся и ничего не ответил. – Больше или меньше Собека? – А почему вы спрашиваете? Это собеседование в Гуантанамо? – Нет, Уинтер, это просто разговор. Вы когда-нибудь были женаты? – Вы что, шутите? Кому же я такой нужен? Андертон критически осмотрела его сверху донизу. – Постричься, побриться, переодеться – и вы будете выглядеть практически презентабельно. Может, придется где-то сгладить углы. Начать с этой вашей педантичности. Она очень раздражает, – засмеялась Андертон, но скоро снова посерьезнела. – Фримен честно играть не будет. В лицо он улыбается, но потом вонзает нож в спину. Так вот запросто он информацию не передаст. – Я и не ожидаю, но даже мелочи помогают. Важно то, что мы наладили общение с человеком, который – в теории – знает о ходе следствия все. Этакий кладезь информации. Но он не единственный источник, который у нас есть в полиции, так? – На что вы намекаете? – Что вы сразу выпускаете иголки? Это всего лишь вопрос. Люди в ходе беседы обычно задают друг другу вопросы. Андертон посмотрела на него, но ничего не сказала. – Вы были ведущим следователем полиции Ванкувера, пока вас не убрали. Конечно, вы нажили врагов, иначе Фримен сейчас не занимал бы ваше место. Но, я уверен, у вас осталось там немало друзей, с кем вы до сих пор поддерживаете отношения, обсуждаете погоду, вчерашний матч и, возможно, какие-то новые повороты в деле. Андертон еще какое-то время молча смотрела на него, потом сделала глоток коктейля, подошла к дивану и села. Уинтер устроился в кресле. Какое-то время они сидели в тишине, нарушаемой только обволакивающими звуками музыки. Звучала последняя сочиненная Моцартом симфония, лучшая, по мнению Уинтера. В ней был заключен весь спектр эмоций, лежащий между надеждой и отчаянием. Если бы человеческие чувства можно было выразить в музыке, то эта симфония послужила бы идеальной формой для их воплощения. Каждый раз, когда он слушал это произведение, ему открывалось что-то новое. – Никогда не думала, что вы поклонник классической музыки, – сказала Андертон. – Рок – да, но не классика. – Моя мать преподавала игру на фортепиано, а Моцарт был ее любимым композитором. Когда она была беременна мной, то прикладывала к животу наушники, чтобы я мог слушать. – Неужели кто-то правда так делает? – рассмеялась Андертон. – Вам придется в это поверить. – Вы сказали, что мама была преподавателем. Она уже на пенсии? – Нет, она умерла. – Сожалею. – Почему? Ведь вы не виноваты в этом. – Нет, но это то, что обычно говорится в подобных ситуациях. Значит, и вас мама научила играть? Вопрос Андертон вызвал у него воспоминание об одном из светлых дней их жизни – еще до того, как она раскололась вдребезги. Уинтер сидел за пианино в музыкальной комнате, мама рядом с ним на одной табуретке. Места было мало, и они сидели прижавшись друг к другу. Мама играла мелодию, а он должен был сыграть ее на октаву выше. Сложность состояла в том, что сделать это он должен был с закрытыми глазами. Мама следила за тем, чтобы он не подсматривал. «Тебе не нужны глаза, Джефферсон. Учись слушать, чувствовать ноты», – говорила она с улыбкой. Во время уроков они всегда много смеялись, чего не случалось больше никогда в последние годы ее жизни. Альберт Уинтер совершил множество ужасных поступков, но то, что он лишил жену способности смеяться, было очень трудно простить. В такие моменты, как сейчас, Моцарт напоминал Уинтеру о матери. Отчаяние, надежда – и весь спектр между ними. – Да, она научила меня, – ответил он. – Вы хорошо играете?