— Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. — Она указала пальцем. — Если придете за мной — постучите мне в окошко, и я встану. В кухне дробились голоса: робкий — Григория, и густой, мазутный — кухарки. Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал. — Женаты вы? — спросила девушка, тепля затаенную улыбку. — А что? — Так просто, интересно. Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейся на пол тепличной клубники, спрашивала: — Что же, Митя, девушки вас любят? — Какие любят, а какие и нет. — Ска-жи-те… А отчего это у вас глаза как у кота? — У… кота? — вконец терялся Митька. — Вот именно, кошачьи. — Это от матери, должно… Я тут ни при чем. — А почему же, Митя, вас не женят? Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз. — Женилка не выросла. Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала. С улицы по крыльцу шаги. Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Сам хозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело. — Ко мне? — спросил, пройдя, не поворачивая головы. — Это, папа, рыбу принесли. Вышел с порожними руками Григорий. III Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки. На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, с лампасами, шаровары, перекрестился, лег. На полу — перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец серебреных икон, над кроватью на подвеске тягучий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазаной арбой заскрипела люлька. Дарья сонным голосом бормотнула: — Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою, — запела тихонько: — Колода-дуда, Иде ж ты была? — Коней стерегла. — Чего выстерегла? — Коня с седлом, С золотым махром… Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: «А ить завтра Петру в лагеря выходить. Останется Дашка с дитем… Косить, должно, без него будем». Зарылся головой в горячую подушку, в уши назойливо сочится: — А иде ж твой конь? — За воротами стоит, — А иде ж ворота? — Вода унесла. Встряхнуло Григория заливистое конское ржанье. По голосу угадал Петрова строевого коня. Обессилевшими со сна пальцами долго застегивал рубаху, опять почти уснул под текучую зыбь песни: — А иде ж гуси? — В камыш ушли. — А иде ж камыш? — Девки выжали. — А иде ж девки? — Девки замуж ушли. — А иде ж казаки? — На войну пошли… Разбитый сном, добрался Григорий до конюшни, вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно продал сон. По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом. Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма. Возле конюшни столкнулся с матерью. — Это ты, Гришка? — А то кто ж. — Коня поил? — Поил, — нехотя отвечает Григорий.