– Отлично, мне тоже. Оба немного помолчали. – Интересно, зачем ты мне помогаешь? – поморщился от боли Лютвиц. – Пристрелил бы, и к своим, праздновать победу красного братства. Тебя там заждались. Хотя, скорее всего, обвинят в предательстве, а если увидят в немецком мундире, так и церемониться не станут. Отведут за угол – и по законам военного времени. Комаровский пожал плечами. – Когда я увидел Настю мёртвой, не уберёг её жениха, а позже наткнулся на «остарбайтерин» без головы – у меня от злости мир в глазах поплыл. Сколько ещё можно? Такая же безликая сволочь мою жену с сыном во рву Брянска закопала, а потом ушла, растворилась при отступлении с немецкими обозами… И, вероятно, она выживет, и будет гулять в старости где-то там, блядь, в парках ваших аккуратных с внучками белокурыми в колясочках, брать их на руки – а я своего сына больше никогда не возьму. И я понял – их убийцу мне надо прикончить обязательно, иначе спать не смогу. Поэтому всё бросил, ушёл за ним. И знаешь, мне сейчас хорошо. Я той гадине долг вернул сполна, своими руками голову ему оторвал. А сейчас – да будь что будет. Я за Родину хорошо воевал, не поверят – и ладно, пускай расстреливают. Уже плевать. – Я тебя услышал. Но ты не ответил на мой вопрос. – А… Для меня было откровением узнать: убийца Насти, оказывается, всего лишь чья-то кукла. Тупой исполнитель, подчиняющийся своему начальнику. Мелкая сошка. Мы в разведке привыкли скручивать офицеров – только они представляют ценность, способны выдать на допросе ценные сведения. Солдат ваших пускали в расход на месте, чтобы с собой не тащить. Так и тут… Я думал, зарежу офицера… а это трусливый щенок, ужравшийся кровью с позволения своего хозяина. Всё равно что расстрелять рядового эсэсовца и оставить в живых Гитлера. Кстати, ты до сих пор его любишь? Вольф поднял голову. – Уже нет. – О, конечно. Когда рейх валится на хуй, вы все антифашисты. – Я учил ваш язык, – сказал Лютвиц с холодной усмешкой. – В своё время думал, что коммунистическая революция – солнечное счастье, освободит рабочих от оков капиталистического рабства. Когда мы наедине, и в километре никого (то есть никогда), можешь говорить со мной по-русски. Я восхищался Лениным, а потом разочаровался. И давай я не стану объяснять почему. Гитлер стал для меня новым богом. Да, я кричал ему «хайль!», глотку срывал в экстазе. Вступил в партию, пошёл на фронт из полиции. А потом я увидел, какие вещи творят наши в России… И запил, ибо без шнапса это не пережить. Я понял, что мы не правы. Если Бог есть, он не допустит существование страны, уничтожающей младенцев. Затем засада партизан, я чудом выжил… Тяжёлое ранение, Железный крест, должность следователя с повышением, а после обе моих девочки и жена сгорели заживо. Я проклинаю эту войну, Гитлера и себя. Мы вели себя, как взбесившиеся свиньи, и сейчас платим за свою тупость всей страной. – Ты на Восточном фронте воевал? – неожиданно тихо спросил Комаровский. – Да. – И наших в бою многих положил? – А сам-то ты как думаешь? Сергей, не предупреждая, снова ударил Лютвица в солнечное сплетение. Тот сел на пол… Откашлялся, поднялся… посмотрел на врага, но отвечать не стал. – Пока живи, – сказал Комаровский. – Но не обещаю, что если мы найдём твоего блядского Диснея, я не поставлю тебя к стенке рядом с ним в первом же переулке. И в гробу я видел Женевскую конвенцию по отношению к военнопленным – вы-то её не соблюдаете. Вздумаешь к своим переметнуться – пристрелю как собаку. Терять мне нечего, ты знаешь. – Хорошо, дорогой друг, – прерывисто дыша, прохрипел комиссар. – Но давай, ПОКА я считаюсь военнопленным, ты на время прекратишь меня бить. Тем более я не могу тебе ответить, у меня рука работает плохо. Интеллигентно выражаясь на твоём родном языке, saibal. Не хочу даже напоминать, но без меня ты бы умер. Комаровский разжал снова стиснувшийся кулак. – Ладно. Но ты мне не друг, а сволочь фашистская. – О, а я-то тебя просто обожаю. И кстати, почему фашистская? Фашисты – это в Италии, любезный товарищ. У нас в рейхе национальный социализм – не путай, пожалуйста. – Хуй я кладу и на ваш фашизм, и на ваш национал-социализм. – (Махнув рукой.) Кто бы сомневался. Мы начнём работать? – Да, прямо сейчас. Но хотел спросить – зачем мы спали два часа, зря потратили время? – Возможно, ты после бессонной ночи и представляешь из себя гения блестящих расследований, хотя я видел, как ты ледяной водой поливаешься, чтобы взбодриться. А мне, извини, уже сорок пять. Я ничего не соображал, спал на ходу. Кофе больше не помогает, шнапс – тем более. Это на фронте идут в атаку сонными, а для умственных дел мозг надо освежить. У нас с тобой остались считаные часы. Сиди здесь, на всё отвечай «Хайль Гитлер!» и в разговоры ни с кем не вступай. Я загляну в картотеку «крипо», пока она ещё работает, – возможно, в архиве есть доносы или наблюдения за Бруно Пройссом: с кем именно он вступал в контакты, общался, разговаривал. …Через полчаса, склонившись с разных сторон над большим, как футбольное мини-поле, столом Лютвица, оба кропотливо перебирали груду бумаг. На Бруно Пройсса и в самом деле неоднократно доносили в гестапо. Чаще всего – женщины с работы, жаловавшиеся на назойливость. Приставал он как-то тоже специфично – не пытался, как большинство мужчин, мимоходом прикоснуться к груди или сжать «филейные части» (Вольфа не пугало слово «задница», но так в своё время выражался его отец). Зато щипал до синяков, а иногда – даже до крови. Клал на стул канцелярские кнопки, словно мальчишка в школе. Двух девушек укусил за щёку, добиваясь поцелуя, причём одной зубами чуть не отгрыз мочку уха. И если мелкие начальники в рейхе, подражая крупным (как Борман и Геббельс), спешили обзавестись многочисленным потомством, Пройсс вовсе не имел детей – хотя женился давно, на дочери бакалейщика из Кемница. Правда, в марте 1943 года в «крипо» поступило заявление о её бесследном исчезновении – бумагу подал безутешный Бруно. Полиция отнеслась к делу флегматично – у рейха тёмные времена, целая армия только что сгинула во льдах Сталинграда, а тут какая-то замужняя бабёнка сбежала к любовнику от простака-супруга. Лютвиц проверил картотеку неопознанных трупов и выяснил: в мае 1943-го в реке Шпрее найдено туловище женщины – без головы, с отрезанными кистями рук. Ни челюстей, ни отпечатков пальцев для опознания. Это дело «висело» в архиве как явное убийство, но без подозреваемых. И Лютвиц, и Комаровский сошлись во мнении – скорее всего, утопленница и есть пропавшая жена Бруно. Вольфа удивляло одно: почему при таком потоке женских жалоб Пройсса ни разу не вызвали на допрос в полицию? Один из документов привлёк внимание – грифами «секретно» и «строго для внутреннего пользования». Лютвиц углубился в изучение, и вскоре его единственный глаз полез на лоб. Следователь Хирш (убитый две недели назад при бомбардировке) составил доклад, который лёг под сукно, – в конце марта 1945 года, когда он пытался дать ход заявлениям сотрудниц Пройсса, руководство «крипо» приказало прекратить расследование. Кто-то исключительно влиятельный, хорошо знакомый с начальством использовал свои связи, намекая, дружески похлопывая по плечу за стаканом трофейного коньяку, в перерыве между затяжками сигар, – ну ты же понимаешь, эти бабы такой народ, парень, может, всего лишь улыбнулся и прикоснулся случайно, а они вообразили себе невесть что. Голодные, озверевшие, озабоченные – мужики-то все на фронтах войны с плутократией и большевизмом. Давай не будем портить жизнь хорошему человеку, он же ночей не спит, всего себя положил на алтарь победы за фюрера и фатерланд. Ладно? Вот и спасибо. Неведомый покровитель Пройсса занимал высокую должность… Вольф снова бережно взял в руки скомканный листок, пересматривая фамилии. ХАЙНЦ ВИНТЕРХАЛЬТЕР. ДИТЕР ВЕНЦЕЛЬ. ГАНС ЛАУФЕР. ИОГАНН БАУЭР. ГЕЛЬМУТ КЁНИГ. Лауфер и Бауэр были жирно перечёркнуты красным карандашным грифелем. Комиссар ещё раз прочитал имя и фамилию каждого, шевеля губами. Он потерял Сергея из виду, растворился в мыслях. Поэтому для него стало большим сюрпризом, когда Комаровский внезапно, без предупреждения, с громким шелестом шмякнул на столешницу газету «Панцербэр»[50] – плохо отпечатанную листовку, которая воняла типографской краской, полноценные издания рейх уже не мог себе позволить. Примерно треть листка занимала фотография человека в коричневом кителе, с вытянутой в партийном приветствии рукой. «Заместитель Роберта Лея, крайсляйтер[51] Хайнц Винтерхальтер заявляет в интервью: русские разгромлены под Потсдамом, Сталин поссорился с союзниками – американцы движутся к нам на помощь!» – Вот он… – произнёс Сергей. – Тот самый «высокий» покровитель Пройсса по «Трудфронту». Как тут написано, друг директора «крипо». Дел всего на десять минут, а ты это целый месяц мурыжишь? Не знаю, как в Берлине, но у нас в брянском уголовном розыске ты бы точно долго не продержался. Лютвиц пошатнулся, медленно опустился на стул – ноги не держали. – Господи… – прошептал он. – Неужели это и есть сам Дисней? Дверь внезапно содрогнулась под сильным ударом. Мгновение – и она слетела с петель, с грохотом рухнув посреди кабинета. В проёме появилось клоунское, безумное лицо – белое от известковой пыли, с багровыми кругами вокруг глаз и неестественно красным, вдребезги разбитым ртом. Это был оберштурмфюрер Альберт Рауфф. Глава 7 Мертвец (На полтора часа раньше, Тиргартен, 27 апреля 1945 года) Рауфф сам не верил своим ощущениям. Боги великие, он ЖИВ. Такое только в сказках случается. Альберт оглох на оба уха, и всё окружающее плыло перед ним, как в немом кино. Вот он в окровавленном, изорванном в лохмотья мундире выходит из парка Тиргартен – шатаясь, словно пьяный. Бредёт в колонне беженцев, перемещающихся из захваченных русскими районов на юге города. Впереди расплывается жандарм с бляхой на груди, тот тревожно машет ему – просит отойти к автобусу с красным крестом, но Рауфф вяло отстраняется. Из ушей течёт кровь. Он безоружен (пистолет потерялся в лесу), ранен осколками снаряда, оглушён. Прихрамывает. Остатки светлых волос на голове поседели. Оберштурмфюрер похож на лишившегося разума старика, ковыляющего по Берлину. Таких сейчас сотни, на них мало кто обращает внимание. Рауфф запачкан лесной грязью, белой известковой пылью и жирной копотью, носящейся в воздухе, – кошмар городских пожаров. Кажется, он у станции метро «Штадт Митте». Позади указателя с буквой «U»[52] застыл обугленный танк «тигр»: пушка погнулась, из люка, скрючившись, торчат чёрные пальцы наподобие мёртвого паука – объятый пламенем танкист пытался выбраться наружу. «Картинка» плывёт в апокалиптичном мареве без единого звука. Альберт счастливчик, без сомнений. Гестаповец, прошитый пулями из шмайссера комиссара Лютвица, случайно закрыл его своим телом – лишь на пару секунд, но этого хватило. Когда начался артналёт (свои или большевики, уже неважно), Рауффа отбросило в сторону взрывной волной, а гестаповца, похоже, разнесло в клочья. Да и чёрт с ним. Главное – он спасён. Бог есть. Существует. Ура. Иным, как вмешательством высших сил, вечное спасение Рауффа не объяснить. Десять его одноклассников отправились на Восточный фронт, и единственный, кто таки возвратился, остался без руки, а посреди разговора начинает дрожать: мелко, брызгая слюной, не останавливаясь. Рауффу же досталась отличная должность в тылу, да еще возможность нарастить капитал – на золотых зубах доходяг-заключённых. Отсюда же – головокружительный взлёт карьеры в феврале. Господь с Рауффом. Ангелы охраняют его. Оберштурмфюрер, покачиваясь, начал спускаться в метро по обломкам лестницы. Он сам не знал, зачем и куда идёт. Пару раз Рауфф упал, и никто из солдат и фольксштурмовцев не помог офицеру подняться. Бок о бок с ним женщины толкали вниз детские коляски, но внутри лежали не младенцы, а какое-то непонятное барахло – плащи, патефоны с пластинками, старые ботинки, даже губные гармошки. «Боятся, что растащат, – донеслась до Альберта собственная мысль. – Человек в любом состоянии беспокоится только за своё добро». Зачем им это? Положить с собой в могилу, когда над Берлином станет развиваться красное знамя большевизма? Мозг пронзило, словно раскалённой иглой. Нет. Он не должен допускать пораженческих настроений и в мыслях. Германия обязательно победит. Даже умирающий лев способен нанести лапой смертельный удар. Неожиданно для себя он вдруг понял, что слышит. Слух вернулся так же внезапно, как и исчез. Голову разорвало стонами раненых и воем бесполезных противовоздушных сирен – прямо на станции, на перронах у самых рельсов расположился лазарет… Чуть поодаль, между серых цементных колонн, два генерала в форме вермахта яростно дискутировали с группой эсэсовцев из скандинавской дивизии «Нордланд»: среди них были и другие, с буквой «L» на шевронах[53]. Оберштурмфюрер обессиленно присел в углу на деревянный ящик, к нему подскочила пожилая медсестра – обработать кровоточащие уши смоченной в шнапсе марлей. Он отвёл её руку. Сохраняя каменное выражение лица, женщина вернулась к другим раненым. «За что мы тут воюем? За что?» – закричал лежавший на грязном одеяле солдат. С виду парню едва сравнялось двадцать: ему тут же заткнули рот товарищи по лазарету. Пахло хлоркой, алкоголем, разносился густой запах немытых тел – воды в городе нет с февраля, а купаться в реке мало у кого найдётся желание… Женщины выливали на себя флаконы духов, стараясь заглушить «аромат», по модным пальто, привезённым в сороковом году из Парижа, ползали вши. На кафельной плитке безжизненно повисло красное полотнище с орлом и свастикой. «Ты видишь агонию. И сам это понимаешь». Рауфф дёрнул головой, отгоняя очередную неприятную мысль, и ударился виском об стену. Чёрт. Надо идти, но как себя заставить? Мерзавец Лютвиц наверняка выжил и ушёл от правосудия. А ведь больше не нужно писать доклад с массой документальных доказательств. Он прямой свидетель. Вольф Лютвиц в его присутствии застрелил германского военнослужащего (кстати, как звали этого гестаповца?), покушался на убийство офицера. В составе организованной банды, имеется в виду бешеный псих шарфюрер, с улыбкой отрезавший голову бедняге блокляйтеру. Он попытался встать. Обессиленно сполз на пол. Нет сил. Он почти труп. Явно контужен, в глазах красная пелена. Совершенно точно ранен – каждое движение отдаётся болью… Сломал пару рёбер во время полёта и падения. Оружия нет. Даже паршивого перочинного ножа. В башке гремит какофония – оказывается, глухим было ощущать себя куда лучше. Вопли раненых, отрывистые команды офицеров, шорох сыплющейся с потолка земли, сирены снаружи, плач женщин, прижимающих к себе чемоданы с вещами. Удивительно, что горят лампочки, хоть и тускло, – наверное, спецснабжение. Он поворачивался на слова, словно локатор, слыша одно и то же: армия Венка не прорвалась, захвачен аэродром Темпельхоф, русские движутся с севера и с юга, столица в тисках, обещанные свежие части не прибыли. Эсэсовцы неестественно возбуждены, глаза блестят – фюрер с нами, это главное, он не сбежал, не испугался, значит, победа близка. Естественно, они будут стоять до конца. Латвийцев из СС точно расстреляют красные, шведов могут депортировать, но ходят упорные слухи, будто русские без рассуждений ставят к стенке всех пленных из СС. А ведь он служил в «Мёртвой голове», охране лагерей… Его-то в первую очередь не помилуют. Внезапно с правой стороны шеи Рауфф ощутил адскую боль. Он застонал, и ему тут же зажали рот. «Что происходит?! Русские? Меня берут в плен?!» Впрочем, дискомфорт почти сразу сменился небывалым блаженством – Альберт в изумлении понял, что недомогание куда-то ушло, исчез звон в ушах, он почувствовал себя абсолютно здоровым. Рауфф уже не пытался укусить широкую ладонь, закрывающую рот, – впрочем, человек, сидящий сбоку, уже убрал руку. Неведомый гость был облачён в кожаное пальто (такое носили старшие офицеры СС), верхнюю половину лица скрывали большие тёмные очки – виднелись лишь сухие, бледные губы. Незнакомец извлёк иглу шприца, воткнутую в шею Рауффа. Тот уже не сопротивлялся, когда ему сделали ещё два укола. Альберт словно налился эйфорией, по жилам бежала бодрость, он чувствовал себя гораздо лучше, чем в любой из прожитых им дней. Ему хотелось улыбаться, прыгать, заливисто смеяться. И главное – он осознавал, что в нынешнем состоянии запросто свернёт шею ублюдку Лютвицу. Альберт повернулся к неизвестному офицеру (вероятно, из секретной медицинской службы СС), дабы поблагодарить его от всего сердца, – но тот, оглянувшись, приложил к губам длинный белый палец. Рауфф, беззвучно повинуясь, кивнул. – Господин оберштурмфюрер, – бесцветным голосом произнёс человек в кожаном пальто. – Мне нужна ваша помощь. Как я понимаю, вы желаете арестовать, а в идеале ликвидировать комиссара «крипо» Вольфа Лютвица, вкупе с его неприятным помощником – унтер-офицером СС. Официально сообщаю вам: это большевистский шпион, и Лютвиц своей помощью ему поставил себя вне закона. Оба должны быть расстреляны на месте. Вот мои документы – я доверенное лицо главы канцелярии фюрера, рейхсляйтера Бормана. Пожалуйста, теперь слушайте внимательно, что и как вам сейчас предстоит сделать. Он вплотную склонился к окровавленному уху Рауффа, едва не касаясь его ртом. Глава 8 Хамелеон (Квартал Тиргартен, 10.30 утра, 27 апреля 1945 года) В Берлине – надрывный вой. Противовоздушные сирены, похоже, не отключаются круглые сутки. Трупы больше не убирают, зато легко и элегантно освобождают от одежды: с убитых солдат первым делом стаскивают самое ценное – сапоги. Я дышу и вижу в воздухе пар – до лета остался месяц, но Берлин дрожит от необычного в это время холода и страха перед большевиками. Мои охотничьи угодья стремительно сокращаются. Русские проникли в пригороды – резиденцию прусских королей Сан-Суси в Потсдаме, вошли в самый центр столицы – Шарлоттенбург, их регулировщицы направляют уличное движение в Сименсштадте, а до рейхстага, не будь фронта, они доехали бы за пять минут. Я постараюсь продержаться ещё пару дней, завершу коллекцию, а потом исчезну. Пути отхода подготовлены – больше я не появлюсь в этом городе никогда. Да и не надо. Мир огромен. Настоящему охотнику стоит посетить и африканскую саванну со львами, и дождевые леса Амазонки, и джунгли экзотической Папуа – Новой Гвинеи. Тема Берлина для меня почти закрыта. Когда я снова поеду охотиться? Интересная мысль. При проявлении охотничьего инстинкта. Через неделю, или через год, или через пять лет. Я немолод, но вполне способен освежевать самую крупную самку без особых проблем. Куда я направляюсь сейчас? Поближе к фронту, разумеется. Если, конечно, это можно назвать фронтом. Немцы устроили свалку в каждом доме, заложили окна мешками с песком, загородили бетонными блоками, – а русские запросто разносят самодельные любительские укрепления из пушек, превращая в могилу для защитников. Большевики занимают один квартал, немцы начинают в ответ массированную атаку силами остатков вермахта, фольксштурма и пожилых полицейских, за все двенадцать лет существования рейха ни разу не державших в руках пистолет. Красные расстреливают этих ослов с безопасного расстояния из пулемётов. Я даже не знаю, какие сейчас потери… Десять немцев за одного русского? Или даже двадцать? Баррикада прямо перед моим автомобилем взрывается. На капот сыплются обломки дерева и мелкие камни. Похоже, за препятствием никого нет, защитники сбежали. Я притормаживаю – прекрасный обзор, грех не насладиться представившейся панорамой. Беру с соседнего сиденья бинокль, чуть-чуть подвинчиваю… И отлично вижу сквозь открывшийся проём, как в конце улицы немцы и русские схватились в рукопашной. Немного, человек пятьдесят в общей сложности, – с одной стороны взвод, и с другой тоже взвод. Никто не использует огнестрельное оружие. Я наблюдаю, как русский штык (готов поклясться, что слышу хруст сукна) входит в живот лейтенанта вермахта: тот, уронив парабеллум, обеими руками хватается за лезвие – словно в состоянии его вытащить. Пожилой мужчина с повязкой фольксштурма, неловко пригибаясь, спасается бегством. СС-шутце, обернувшись, бьёт короткой очередью «изменнику» в спину – фолькштурмовец падает ничком, сгорбившись, замирает на ступенях полуразрушенного дома. Убийца не успевает вернуться в бой: большевик, обхватив голову эсэсманна локтем сзади, режет ему горло. Другой русский бьётся сапёрной лопаткой, толстый ефрейтор вермахта сбивает парня с ног прикладом, так, что дерево маузера треснуло и моментально краснеет от крови. Триумф победителя недолог – ему в лоб врезается лопатка следующего русского: движения столь быстры, что я не успеваю за ними уследить. Спустя две секунды голова ефрейтора превращена в кровавое месиво, он рухнул в полный рост, как падает мраморная колонна, а лопатка кромсает уже недвижимое тело. На лице красного – торжество, злость и… улыбка. Господи. Как им нравится убивать. Я знаю всё, что немцы делали в их стране… После такого глупо ожидать пощады. Пора ехать, а я не могу оторваться, словно смотрю немое кино (скажу вам честно, всегда его обожал, звуковое не сравнится с картинами старых мастеров, включая запрещённого в рейхе «гнусного образчика еврейского юмора» – Чарли Чаплина). От целого немецкого взвода в живых остаётся трое солдат, они стоят на коленях, опустив головы, не поднимая глаз, их поднятые руки обдувает ветер. У русских тоже потери: семеро лежат на земле, кажется, даже не ранены – убиты, не шевелятся… Я навожу бинокль на лицо одного покойника: парень лет девятнадцати, с лычкой на погонах – мёртв, из носа идёт кровь. Пожилой русский сержант – с густыми усами, приземистый, на груди блестит медаль – вытаскивает из-за пояса револьвер (я отчётливо вижу барабан, неужели у большевиков на вооружении такие старые модели?), вразвалочку идёт к пленным. С усталым, равнодушным лицом стреляет каждому в затылок. Валится на бок юнец-фольксштурмовец, падает ничком средних лет фельдфебель, корчится, завалившись на спину, жандарм с железной бляхой. Сержант убивает их без ненависти, мимоходом, – обычный человек так прихлопывает муху, мирно беседуя за кружкой пива.