— Второй квартал, — бормочет он, выезжая с парковки и проезжая через кладбище. Я смотрю на серые надгробия, когда мы проезжаем мимо них, и не успеваю опомниться, как он ведет машину по краю травы. — Вот и все, — говорит он, выключая машину. Я смотрю в окно и задыхаюсь, зная, что где—то среди всех этих надгробий находится мой брат. И он совсем один. Я борюсь между нежеланием выходить из этой машины и желанием выпрыгнуть из этой машины и побежать к нему. Я так боюсь увидеть доказательства того, что я сделала. Слезы легко текут по моим щекам, и Деклан протягивает руку, чтобы утешить меня. — Это все моя вина, — выдавливаю я хриплым голосом, полным боли. Я поворачиваюсь лицом к Деклану, и он не говорит ни слова. Я знаю, о чем он думает — это то же самое, о чем думаю и я. Никто не может спорить, что это во многом моя вина, а Деклан не тот человек, который будет лгать, чтобы утешить. Мы оба знаем мою роль во всем этом, и это делает все намного хуже, когда нет никакой правды, которая могла бы снять с меня хоть какую—то часть ответственности. — Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? — спрашивает он, и я киваю, потому что знаю, что не смогу сделать это в одиночку. Мы выходим из машины, и он достает цветы из багажника, кладя их мне в руки. Обняв меня за плечи, он ведет меня вперед. Мы ходим вокруг, глядя на имена на могильных плитах, а мои слезы капают в массу маргариток. — Элизабет. Я смотрю на него, и он наклоняет голову к плоскому камню, и когда я вижу это, я задыхаюсь от ужаса. — О, Боже мой. И вот оно. Его прекрасное имя, выгравированное на камне, знаменует его смерть. Я встаю перед ним, мое тело содрогается от мучительной боли. Каждый кинжал, который я когда-либо бросала, возвращается, чтобы вонзиться мне в грудь, и Деклану приходится встать позади меня, сжимая мои плечи обеими руками. — Как я могла это сделать? — Я плачу, а затем падаю на колени и вырываюсь из рук Деклана, прижимая цветы к груди. — Он был моим лучшим другом, Деклан. — Я знаю, — утешает его нежный голос, когда он теперь сидит позади меня. Я кладу цветы на траву рядом с собой и наклоняюсь вперед на коленях, кладя руки поверх его имени. — Мне так жаль, Пик. Мне следовало просто покончить с собой. — Мои слова теряются в мучительных рыданиях и прерываются, когда я не могу сосредоточиться ни на чем, кроме изнуряющего чувства вины и раскаяния. — Это должна была быть я! Это должна была быть я! — Я постоянно плачу. Деклан обнимает меня за талию и тянет прочь, поднимая с колен и я падаю обратно на него. Я хватаю его руки, скрещенные на моей груди, и впиваюсь в них ногтями, рыдая, жалея, что не застрелилась в тот день. — Он не заслуживал смерти. — Шшш, — выдыхает Деклан мне в ухо. — Я знаю, детка. Я знаю. — Это должна была быть я, — продолжаю я говорить, в то время как Деклан продолжает успокаивать и утешать меня. Его власть надо мной беспощадна, поскольку я позволяю каждой эмоции поглотить меня, и когда она, наконец, смягчается и выплевывает меня, я совершенно истощена. Заходящее солнце отсчитывает часы, которые мы здесь провели. Мое тело болит, когда я пытаюсь сесть самостоятельно, и когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Деклана, я замечаю его налитые кровью глаза. Он плакал вместе со мной. — Прости, — говорю я, в горле пересохло и першит. — Не стоит. Тебе нужно было вытащить это наружу. Ты так много держишь в себе. — Я ужасный человек. — Это не так, — говорит он мне. — Ты сделала ужасный выбор, но ты не ужасный человек. — Я тебе не верю. — Может быть, не сегодня, но однажды ты это сделаешь. Я собираюсь заставить тебя поверить мне. Он встает и наклоняется ко мне, помогая подняться. Когда я твердо стою на ногах, я поворачиваюсь и убираю цветы, чтобы отдохнуть там, где лежит Пик. Я улучаю момент, осушив все свои слезы, не для того, чтобы попрощаться, а чтобы отдать дань уважения самому самоотверженному человеку, которого я когда—либо знала. Глава 18 Элизабет Время замирает. И все же солнце встает и садится, только для того, чтобы снова взойти. Вчера я проснулась, но не смогла встать с постели. Слишком много вины. Слишком много печали в мире, полном сожалений. Итак, я спряталась под одеялом и заснула, и проснулась, и заснула. Деклан проверял меня в течение всего дня, позволяя мне погрязнуть в страданиях из-за моих проступков. Он заказал еду из кухни, но я не могла ничего съесть. Я не могла рисковать, подпитывая боль, опасаясь, что она поглотит меня полностью. Пустота — мой спутник, когда я стою здесь и смотрю в окно на голубое небо. Прошло два дня с тех пор, как я столкнулась с местом упокоения Пика, и, хотя я не видела его и не слышала его голоса, с тех пор я чувствую, как его руки обнимают меня. — Ты проснулась, — говорит Деклан, входя в комнату, одетый в темные джинсы и простую хлопчатобумажную футболку. — Как ты себя чувствуешь? — Онемела. Он подходит ко мне, говоря: — Сегодня я заставлю тебя кое—что почувствовать, прежде чем поцеловать меня. — Одевайся. — Что мы делаем? — Все, что мы захотим. — Он ухмыляется и закрывает за собой дверь. После того, как я принимаю душ и укладываю волосы, я подхожу неторопливо к гардеробу и выбираю джинсы и облегающий топ. Когда я выхожу в гостиную, он уже стоит с моей курткой в руках. — Ты замышляешь что—то нехорошее, — поддразниваю я. — Ты выглядишь сногсшибательно. — Да, — язвительно замечаю я. — Ты определенно замышляешь что—то нехорошее. Как только мы добираемся до вестибюля, он выводит меня на оживленные улицы города и ловит такси. — Такси? Где твоя машина? — Сегодня мы заляжем на дно. Доверься мне, — говорит он, открывая мне дверь. Я перебираюсь на заднее сиденье, и Деклан говорит таксисту: — Военно-морской пирс. — Военно-морской пирс? — Ты когда-нибудь была там? — Как ни странно, нет. А ты? — спрашиваю я. — Нет. — Так зачем мы едем? — Почему нет? Его непосредственность вызывает у меня улыбку, и я делаю осознанный выбор, отдавая себя ему сегодня. Потому что, в конце концов, он — причина, по которой я продолжаю идти. Мы оказываемся среди туристов, когда выпрыгиваем из такси. Два человека, которые сливаются со всеми остальными. Мы идем рука об руку в сувенирный магазин и смотрим на безделушки, и Деклан думает, что он милый, когда покупает мне дрянную чикагскую футболку с надписью спереди «На трибунах лучше». — Зря потраченные деньги. Он берет футболку и надевает ее мне через голову, говоря: — Тогда тебе лучше надеть ее и не позволить ей пропасть даром. Он опускает ее, и когда я вытаскиваю руки из рукавов, он делает шаг назад и улыбается. — Теперь ты счастлив? Он смеется: — Ты выглядишь мило. Закатив глаза, я присоединяюсь к нему с легким смешком. Он жизнерадостный и беззаботный, и приятно видеть его с этой стороны. У нас было так много дней, наполненных темными тучами и удушающими эмоциями, но видеть, что лучи света могут пробиться сквозь эти тучи, дает мне надежду для нас. Мы гуляем вдоль воды, наслаждаясь весенним бризом. Он покупает мне торт—воронку, когда я говорю ему, что никогда его не пробовала, а затем слизывает сахарную пудру с моих губ после того, как я вдыхаю аромат жареного лакомства. Когда я наедаюсь сладкими углеводами, он ведет меня на колесо обозрения. — Давай же.