— Спроси себя, — настаивал Келлхус, — откуда это отчаяние? — Да нет никакого отчаяния! — тупо ответил Левет. «Он видит место, которое я ему открыл, сознает, что в моем присутствии любая ложь бессильна, даже та, которую он повторяет самому себе». — Почему ты продолжаешь лгать? — Потому что… Потому что… Сквозь потрескивание пламени Келлхусу было слышно, как колотится сердце Левета — отчаянно, точно у затравленного зверя. Тело охотника содрогалось от рыданий. Он поднял было руки, чтобы спрятать лицо, но остановился. Посмотрел на Келлхуса — и разревелся, как ребенок перед матерью. «Больно! — говорило выражение его лица. — Как больно!» — Я знаю, что больно, Левет. Освобождение от мук можно обрести лишь через еще большие муки. «И впрямь как ребенок…» — Но что… что же мне делать? — рыдал охотник. — Пожалуйста, Келлхус, скажи! «Тридцать лет, отец! Велика, должно быть, твоя власть над такими людьми, как этот». И Келлхус, чье заросшее бородой лицо было согрето пламенем очага и участием, ответил: — Левет, ни одна душа не бродит по миру в одиночку. Когда умирает одна любовь, надо научиться любить других. Через некоторое время огонь в очаге прогорел. Оба собеседника сидели молча, прислушиваясь к нарастающему реву очередного снежного шквала. Ветер шумел так, как будто по стенам хижины лупили множеством толстых одеял. Лес стонал и скрипел под темным брюхом пурги. Левет нарушил молчание старинной поговоркой: — Слезы пачкают лицо, но очищают душу. Келлхус улыбнулся в ответ, придав лицу выражение ошеломленного узнавания. Древние дуниане говаривали: зачем ограничиваться одними словами, когда чувства в первую очередь выражаются мимикой? В Келлхусе жил легион лиц, и он мог менять их столь же непринужденно, как произносить те или иные слова. Но под его радостной улыбкой или сочувственной усмешкой всегда таилось одно: холодное разумное понимание. — Однако ты им не доверяешь, — заметил Келлхус. Левет пожал плечами. — Зачем, Келлхус? Зачем боги послали тебя ко мне? Келлхус знал, что мир Левета битком набит богами, духами и даже демонами. Мир терзали их сговоры и раздоры, повсюду кишели знамения и признаки их насмешливых, капризных повелений. Их замыслы, точно некий второй план, определяли все метания людей — невнятные, жестокие и в конечном счете всегда завершающиеся смертью. Для Левета то, что он нашел Келлхуса на заснеженном склоне, случайностью не было. — Ты хочешь знать, зачем я пришел? — Зачем ты пришел? До сих пор Келлхус избегал разговоров о своей миссии, и Левет, напуганный тем, как стремительно Келлхус научился понимать его язык и говорить на нем, ни о чем не спрашивал. Но обучение продвигалось. — Я ищу своего отца, Моэнгхуса, — сказал Келлхус. — Анасуримбора Моэнгхуса. — Он пропал? — спросил Левет, безмерно польщенный такой откровенностью. — Нет. Он ушел от моего народа много лет назад, когда я был еще ребенком. — Почему же ты его ищешь? — Потому что он послал за мной. Он потребовал, чтобы я пришел и встретился с ним. Левет кивнул, как будто все сыновья обязаны в определенный момент возвращаться к своим отцам. — А где он? Келлхус мгновение промедлил с ответом. Казалось, что глаза его смотрели на Левета, на самом же деле — в пустоту перед ним. Подобно тому как замерзший человек сворачивается клубком, стараясь укрыться от стихии, так и Келлхус убирал себя внутрь, в надежное убежище своего интеллекта, не подвластное давлению внешних событий. Легионы внутри него были обузданы, возможные варианты изолированы и развернуты, и все множество событий, которые могут воспоследовать, если он скажет Левету правду, развернулось в его душе. Вероятностный транс. Он поднялся, моргнул, глядя в огонь. Как и многие вопросы, касающиеся его миссии, ответ не поддавался исчислению. — В Шайме, — сказал наконец Келлхус. — Далеко на юге, в городе, который называется Шайме. — Он послал за тобой из Шайме?! Но как же это возможно? Келлхус изобразил на лице легкую растерянность — что, впрочем, было недалеко от истины. — В снах. Он послал за мной в снах. — Колдовство… Левет произносил это слово не иначе, как со смешанным благоговением и ужасом. Бывают ведуны, говорил Левет, что способны овладеть дикими силами, дремлющими в земле, звере и дереве. Бывают жрецы, чьи молитвы, дабы дать людям передышку, способны выходить вовне и двигать богами, что движут миром. И бывают колдуны, чье слово — закон, чьи речи не столько описывают мир, сколько повелевают, каким ему быть. Суеверие. Левет везде и во всем путал то, что случается позднее, с тем, что было прежде, следствия с причинами. Люди пришли позднее, а он помещал их в начало и звал «богами» или «демонами». Слова появились позднее, а он ставил их в начало и называл «писанием» или «заклинаниями». Ограниченный последствиями событий, слепой к причинам, он цеплялся за сам хаос, людей и их деяния и лепил по их образу и подобию то, что было вначале. Но дуниане ведают, что начало не имело отношения к людям. «Должно быть какое-то другое объяснение. Колдовства не существует». — Что тебе известно о Шайме? — спросил Келлхус. Стены содрогались под яростными порывами ветра, угасшие было угли внезапно вновь вспыхнули ярким пламенем. Свисающие с потолка шкурки легонько покачивались. Левет огляделся и нахмурил лоб, как будто пытался что-то расслышать. — Он очень далеко, Келлхус, и путь туда лежит через опасные земли. — Шайме для вас не… не священен? Левет улыбнулся. Края чересчур далекие, как и слишком близкие, священными быть не могут. — Я это название слышал всего несколько раз, — ответил он. — Севером владеют шранки. Те немногие люди, что остались здесь, живут как в осаде и редко решаются выходить за стены городов Атритау и Сакарпа. О Трех Морях нам известно мало. — О Трех Морях? — О народах юга, — пояснил Левет, удивленно округлив глаза. Келлхус знал, что охотник считает его неведение почти божественным. — Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о Трех Морях? — Как ни уединенно живет твой народ, мой еще уединеннее. Левет кивнул с умным видом. Наконец-то настал его черед говорить о важных вещах! — Когда Не-бог и его Консульт разорили север, Три Моря были еще молоды. Ныне же, когда от нас осталась лишь тень, они сделались средоточием человеческой власти и могущества. Левет умолк, расстроенный тем, как быстро кончились его сведения. — Кроме этого, я почти ничего не знаю, — сказал он, — разве что несколько имен и названий. — Откуда же тогда ты узнал о Шайме? — Один раз я продал горностая человеку из караванов. Темнокожему. Кетьянину. Никогда раньше не видел темнокожих людей. — Из караванов? Келлхус никогда прежде не слышал этого слова, но произнес его так, словно желал уточнить, о каком именно караване ведет речь охотник. — Каждый год в Атритау приходит караван с юга — если ему, конечно, удается прорваться через шранков. Он приходит из страны, именуемой Галеот, через Сакарп, привозит пряности, шелка — дивные вещи, Келлхус! Ты когда-нибудь пробовал перец? — И что этот темнокожий человек сказал тебе о Шайме? — Да ничего особенного на самом деле. Он говорил по большей части о своей религии. Сказал, что он айнрити, последователь Айнри, Последнего Пророка… — Он на миг нахмурился. — Да, как-то так. Последнего Пророка! Можешь себе представить? Левет помолчал, глядя в никуда, тщась передать тот эпизод словами. — Он все говорил, что я буду проклят, если не подчинюсь его пророку и не открою свое сердце Тысяче Храмов — никогда не забуду этого названия. — Так значит, для того человека Шайме священен? — О да, святая святых! Когда-то давно это был город того пророка. Но с тех пор у них, кажется, что-то не заладилось. Он говорил о войнах, о том, что язычники отняли его у айнрити… Левет запнулся, словно вспомнил что-то особенно важное. — У Трех Морей люди воюют с людьми, Келлхус, а о шранках и думать не думают! Можешь себе представить? — Так значит, Шайме — священный город, находящийся в руках язычников?