– А если они все-таки начали сотрудничать? – продолжал Конрауд. – Если они кого-нибудь рассердили? Если смерть моего отца как-то связана с их делишками? – Ты так считаешь? – Сперва погиб один, а через короткий промежуток и второй. Ты можешь представить, что между этими смертями есть какая-нибудь связь? – Нет, это исключено. Исключено! А ты почему так решил? – У меня нет никаких оснований, – сказал Конрауд. – Пока мы не встретились, я не знал, что случилось с Энгильбертом. Потом я все думал об этих вещах, и мне пришло в голову, что наши отцы снова начали сотрудничать. Мой отец явно снова стал интересоваться этими темами. Эфирным миром. Эйглоу долго сидела молча, размышляя над словами Конрауда. Он выдвинул версию, которая не приходила к ней все те годы со смерти отца. – Его обнаружили не мы. Его кто-то нашел в Проливном порту, – тихо проговорила Эйглоу. – Как?.. – Было похоже, будто он то ли собирался поплавать в море, то ли упал в воду. Полностью одетый. Мы не поняли, где именно его нашли. Повреждений на теле не обнаружилось. Иногда он заходил на корабли, где можно было достать водку. В порту. Из кухни донесся звон разбитой посуды: кто-то уронил тарелку. Полуденный наплыв посетителей схлынул, и сейчас они были в ресторане почти в одиночестве. – А кровь они на алкоголь проверили? Вроде должны были. – Да, как я и сказала, он пил. – И был полностью одетым? – спросил Конрауд. – Да. – И в обуви? – Да. – И у него ничего не украли, или?.. – Нет. Но у него и красть-то было нечего. Они долго сидели молча друг напротив друга, словно время за их столиком замерло. – Не могу даже представить себе, каково ему было, – прошептала Эйглоу. – Не могу об этом думать без содрогания. 30 Под вечер Элисабет навестила брата. Она жила одна и ходила к нему, когда ей было не с кем поговорить, особенно в последние годы. Работала она в библиотеке, и когда он спросил, как у нее дела, она, как обычно, ответила, что, слава богу, дел много. Люди по-прежнему читают книги. Еще она была волонтером в центре для жертв сексуального насилия, но говорила об этом редко, вообще не любила распространяться о себе и своих делах – такой она была всегда. Телосложение у нее было крупное, волосы черные как смоль, лицо, сужающееся книзу, и пронзительные карие глаза над длинным острым носом. Одевалась она весьма мешковато, часто в толстые свитеры, в холодные зимы даже сразу в два – в три, в плотные юбки и зимние ботинки. Еще у нее была весьма живописная коллекция шапок, и она порой умудрялась носить их даже по две за раз. – Все расследуешь дело этого Сигюрвина? – спросила Бета, когда уже долго просидела у него и собралась уходить. – Его ведь, да? – Я не собирался туда встревать, – ответил он, – но как-то получилось, что я все больше и больше втягивался. Конрауд даже не знал, что отвечать сестре. Он рассказал ей о Вилли и его сестре, и о человеке, которого Вилли видел на Эскьюхлид. Этим делом занималась полиция, и она оценивала новые сведения. Он считал, что его беседы с пастором или с Ольгой не входят в понятие «расследование дела»: он просто так коротает время на пенсии. Уволился он при первой возможности, устав от работы в полиции, и возвращаться не собирался. Может, с этим все получилось так же. Как и со всем остальным в последнее время, ему не хватало цели, стабильности – что довольно странно для человека в его возрасте. Он покуривал сигариллы, хотя курильщиком не был. Уделял время расследованию преступления, хотя в полиции не работал. И, что ему самому казалось самым странным: был пенсионером, хотя старым себя я не ощущал. Может, это были естественные чувства для человека, мало-помалу приближающегося к преклонному возрасту. Конрауд был одним из последних исландцев, родившихся в годы датского владычества[23]. В день после его рождения Исландия была провозглашена независимой республикой на Полях Тинга при проливном дожде. Один миг своей жизни, такой краткий, что и измерить невозможно, он был подданным датского короля. Он обижался, когда отец дразнил его этим, но с годами он полюбил эту свою связь с Данией, пусть даже она и была только шуткой. Он был жизнерадостным ребенком, и ему было нипочем, что одна рука у него какая-то странная. В левой руке у него было меньше подвижности и силы, чем в правой. Когда он вырос и поумнел настолько, чтоб спросить, почему такая разница, ведь у всех его знакомых руки одинаково сильные, – мать попыталась донести до него, что причину следует искать при его рождении. Он не стал надолго задумываться об этом, ведь он не знал, что значит две здоровые руки, ему было не с чем сравнивать, – он знал лишь, что немного отличается от других. Когда он пошел в школу, его порой дразнили этим, но он не принимал это близко к сердцу, особенно прилежно занимался физкультурой и плаванием и участвовал во всех уличных играх детей. Его прекратили дразнить, и со временем уже мало кто замечал, что одна его рука слегка отличается от обычных рук с кистью и пятью пальцами. Лишь сам Конрауд знал, какая она на самом деле бессильная, когда доходит до дела. В школе его класс вела богобоязненная учительница лет шестидесяти. Она верила в чудеса и велела Конрауду для полного излечения руки молиться об этом Богу. Ведь сам Иисус исцелил сухорукого, нарушив тем самым правило дня субботнего. Из ее слов следовало, что сын Божий был знаком с такой проблемой, и тем легче ему было ее решить. Тетя Конрауда с севера, сестра отца, баба из глухой долины, во всем придерживающаяся старинных верований, говорила, что сухая рука – примета несчастья и наказания. Правда, она считала, что это наказание предназначается не самому невинному дитяте, а что это послание с того света за злые деяния в прошлом, – и всегда обращалась с этими соображениями к своему «так называемому брату», как она все время звала отца Конрауда. В детстве Конрауд порой замечал, как по городу ходит малорослый мужчина в пальто. Ему говорили, что это большой поэт. Общего с Конраудом у него было то, что у поэта одна рука тоже была сухая. Говорили, что в детстве ему из-за этого приходилось туго, и даже, что в этом заключалась одна из причин его раздражительности и тяжелого характера, – но в то же время как раз это и сделало его превосходным поэтом. – Почему ты все молчишь? – спросила Бета и посмотрела на брата, полностью ушедшего в свои мысли. Конрауд решил не рассказывать ей, что встречался с Эйглоу. Бета знала эту догадку брата, что их отец снова начал заигрывать с сеансами ясновидения перед тем, как его закололи. Конрауд рассказал ей, как через пару месяцев после смерти их отца погиб медиум, сотрудничавший с ним во время войны, и задумался, не взялись ли те мошенники за старое. – Он, видимо, сильно разнервничался, услышав, что папу убили, – сказал Конрауд. – Он никуда не смел выйти без сопровождения, никогда не выключал у себя свет. Темноты боялся. – Не думаю, что медиумы боятся темноты, – сказала Бета. – Хотя, может, они ее как раз больше всех и боятся. – Ну, я про это ничего не знаю. А еще он покинул этот свет без каких бы то ни было объяснений. – Может, он решил, что пришла пора познакомиться поближе с эфирным миром, – ответила Бета и сказала, что ей уже пора поторапливаться. Ее не интересовали разговоры об отце и его гибели, а уж о его мошеннических делишках и подавно. Конрауд остался сидеть на кухне и стал вспоминать, как его выгнали из Технологического училища, где он обучался типографскому делу. Он все больше скатывался в пьянство. Тянулся к дурному обществу. Один из его еще относительно приличных друзей срезался на экзаменах в пятый класс Рейкьявикской гимназии, но активно участвовал в общественной жизни, и пригласил его туда с собой на спектакль. Там на сцене была девушка, сразившая Конрауда наповал. Он выяснил, что зовут ее Эртна. Уже гораздо позже, после того, как отца Конрауда убили, а сам Конрауд покончил с пьянством и беспутной жизнью, он снова начал учиться в Технологическом училище, и она повстречалась ему – ясная как солнышко. – Она у тебя сухая? – не стесняясь, сказала она, когда здоровалась с ним за руку. – Она у меня меньше и слабее, – ответил Конрауд и добавил: – С рождения. – А тебе не трудно? Для парня, который учится типографскому делу… – Я не жалуюсь, – ответил Конрауд. – Не знаю. Я ничего такого не чувствую. – Конечно нет, – ответила она. – Ведь тебе сравнивать не с чем. А ты ей бороться можешь? – спросила она, выставляя на стол свою руку для армрестлинга. – Ты меня на «слабо» берешь? – А тебе слабо? Так они и познакомились. Эртна была очень способной ученицей, она долго мечтала выучиться на врача, и это давалось ей легко. Он не понимал, что она нашла в нем в те годы, – но тотчас понял, что она была для него и свет, и жизнь, и сокровенная любовь. Он считал, что никогда не сможет обмануть ее доверие, – но это он просто плохо знал самого себя. 31 Когда Конрауд ложился спать, ему позвонила Марта. Он подумал, что она хочет узнать, удалось ли ему выведать у Линды что-нибудь толковое. Но она звонила вовсе не для этого, а для того, чтоб рассказать ему удивительную историю. Она собралась было уходить из своего кабинета, как ей передали, что в вестибюле стоит человек, желающий поговорить с начальником отдела расследований, с кем-нибудь, кому знакомо дело Сигюрвина, недавно найденного на леднике Лаунгйёкютль. Марта вышла и поздоровалась с посетителем, который сильно нервничал, спросила, чем может быть полезна. Тот спросил, могут ли они где-нибудь спокойно сесть, и Марта провела его в свой кабинет. Ей было не привыкать общаться с людьми, желающими поговорить с полицией о Сигюрвине, – да только такие разговоры обычно никуда не вели. Иные собеседники просто интересовались этим делом и выдвигали различные теории заговоров. Другие были просто странноватыми. Марте показалось, что Эйитль относится именно к этой категории, и она решила не тратить на него много времени: ей хотелось поскорее домой. – Короче, – начал Эйитль, – мы на кухню новый гарнитур купили. Мы с женой. «Это еще что?» – подумала Марта, поглядывая на свои наручные часы. – Ну, не то чтобы очень дорогой, а так, из «Икеи». Я его сам собрал. Я же столяр. – Ах, вот оно что. И как получилось? – Отлично, – ответил Эйитль. Он был лет пятидесяти, в теле, с брюшком и толстыми мозолистыми руками ремесленника. – Старый-то у нас совсем пришел в негодность, а тогда как раз была эпоха экономического взлета. Денег у всех было немерено. И кредиты на все давали. Потребительские. А мы таких кредитов не брали. И машина у нас была – старый рыдван. А многие мои знакомые вели себя как полные придурки, все покупали, набирали кредитов… – Вы же хотели что-то рассказать о Сигюрвине? – перебила Марта, стараясь не выглядеть слишком занудной. – Вы же за этим пришли? – Ой, простите. Я просто хотел все точно передать. Надеюсь, это останется между нами, а дальше никуда не пойдет. Что вы на это скажете? – Я до сих пор не понимаю, о чем у вас речь, – сказала Марта. – И не уверена, что когда-нибудь вообще это выясню, – тихонько прибавила она, снова посмотрев на часы. – Что вы сказали? – Эйитль приложил ладонь к уху. – Я плоховато слышать стал из-за всех этих циркулярок и прочей фигни. – Ничего. Продолжайте. – Между мной и им был один собственник. Йоуханн его звали. Мы у него дом купили, все покрасили. Вселились и начали там по мелочи менять и улучшать то да се, как водится. А Фридни вечно твердила, что нам кухня нужна новая, и наконец мы ее взяли и купили. – Фридни? – Да, жена моя. – Понятно, – сказала Марта. – Я вам это рассказываю только потому, что его нашли на том леднике. А иначе мы вообще бы ничего не рассказали. Мне за это стыдно. У нас с Фридни это было как груз на душе. Нам этого нельзя было делать – а мы вот сделали и всегда считали, что лучше об этом помалкивать. И никому не рассказывали. Мы… мы их попросту украли. Все как есть. – Кого «их»?