Придя домой, он тотчас заметил: что-то не так. Она сидела одна в темной гостиной и попросила его не зажигать свет, а сесть с нею рядом. Налила ему бокал красного вина и рассказала, что сегодня получила окончательный результат анализов. Конечно, она может лечь на операцию по удалению самой крупной опухоли, может походить на лучевую и медикаментозную терапию, – но то все будет означать всего-навсего отсрочку неизбежного. Болезнь уже проникла в организм повсюду, и поделать с нею ничего было нельзя. Она не хотела пробуждать ложные надежды и рассказала все как есть, без утайки. Она не пыталась успокоить его, а была реалистична и описывала все с медицинской точки зрения. Да, ей хотелось бы уберечь его от таких новостей – но об этом не могло быть и речи. Чем раньше они смирятся с уже свершившимся, тем дольше смогут вместе наслаждаться тем, что им еще осталось. – Не будем тратить время на ненужное, – сказала она, – нам это больше нельзя. Он не понял ее слов сразу, все спрашивал да переспрашивал, все хотел узнать, как ей вылечиться, что они могут или могли бы еще предпринять, – а как же американские врачи, новейшие исследования? С каждым ее ответом он начинал понимать все больше – и вот он уже стоял безоружный перед лицом правды. Эртне оставалось жить всего несколько месяцев, в лучшем случае – целый год. – Я в это просто не верю, – наконец простонал он. – Просто отказываюсь верить! – Милый мой Конрауд! – произнесла она. – И как ты только могла так спокойно это принять? – Я хорошо пожила, – ответила Эртна. – У меня был ты, Хугоу, близнецы, любимая работа. У меня много друзей. Я достигла почтенного возраста. Я бы с радостью прожила еще двадцать лет с тобой – но не судьба. Мне не на что жаловаться. Весь вопрос в том, как на это смотреть, Конрауд. Я на это смотрю вот так и хочу, чтоб и ты тоже так смотрел. – Так смотреть? – воскликнул Конрауд. – То есть мне просто смириться? И ты собираешься смириться? – Это единственный вариант, – ответила Эртна. – Должны быть и другие варианты, Эртна, наверное, это можно как-то победить. – Нет, – ответила Эртна, – нельзя. Единственный способ победить смерть – это смириться с ней. Он часто вспоминал, как они сидели в темноте гостиной и обсуждали весть о том, что Эртна обречена. Вспоминал, как мужественно она держалась, пытаясь облегчить его горе и тревогу, словно ее собственные чувства были второстепенны. Может, этому она научилась за годы работы врачом, при постоянной близости смерти. А может, будучи матерью, она научилась в первую очередь думать не о себе, а о других. Дальнейшее произошло удивительно быстро. Они позвали Хугоу на разговор и объяснили ему ситуацию. Он выслушал это с холодным спокойствием врача, хотя ему и стало не по себе от известия, что его родная мать находится в таком состоянии и надежд на выздоровление нет. Эртна отошла от дел, и Конрауд оставил работу в полиции и вышел на пенсию, и они все время проводили вместе. Он возил ее на природу, в длинные и короткие путешествия, где они ночевали в хороших гостиницах или на уютных хуторах. Они ходили в те места, куда раньше все время собирались, да так и не могли собраться. Она не хотела в хоспис – хотела провести последние дни жизни дома, в районе Аурбайр. Спальню превратили в больничную палату, где Конрауд и Хугоу день и ночь заботились об Эртне и давали ей морфий, чтоб она не мучилась понапрасну. После ее смерти начались горестные дни, превратившиеся в недели и месяцы, которые дали ему понять, как же сильно его поддерживал сын – тот сам боролся с глубоким горем, но день и ночь хранил его благополучие, да таким образом, что он почти не замечал этого. И вот, Конрауд остался в доме один: у него не было больше ни работы, ни супруги, он больше не обеспечивал семью. Словом, больше у него ничего не было. Его жизнь за короткое время так круто переменилась, что ему стало казаться – у него и жизни-то больше не осталось. Он бродил по дому – а там повсюду была Эртна: фотографии, картины, книги, мебель – все принадлежало ей, каждая вещица навевала воспоминания об их совместной жизни. Он не хотел другой обстановки, но когда прошли месяцы, а ситуация осталась такой же, Хугоу стал предлагать ему что-нибудь изменить – вплоть до того, что предлагал продать дом и переехать на новое место. Конрауд и слышать об этом не хотел. Больше Хугоу о таком не заговаривал, почувствовав, что отцу нужно время, и больше не поднимал вопрос о переменах. Конрауда ничто не подгоняло, кроме, очевидно, самого времени, и постепенно он снова стал собирать осколки своей жизни и выстраивать их в какую-никакую картину. Осколки не подходили друг к другу, самых важных фрагментов недоставало, и картина получалась не целостная. В ней были большие участки, которым будет суждено навсегда остаться незаполненными. Но в осколках проявился уклад жизни, сложившийся, когда Эртны не стало. Искоренить боль утраты было невозможно – но он научился жить с ней. Его мысли были очень привязаны к Эртне. Случалось, он забывался и собирался звонить ей на работу – а опомниться ему удавалось лишь, когда телефон уже был у него в руке. А когда ему сильнее всего не хватало ее, он почти ощущал ее присутствие и мог представить, что бы она посоветовала в связи с тем или иным, что лежало у него на сердце. Он неистово желал, чтоб она была рядом, неистово желал поговорить с ней, почувствовать ее близость – сильнее всего на свете желал побыть с ней хотя бы еще один-единственный раз. Конрауд долго рассматривал свадебную фотографию. Он хорошо помнил тот поцелуй перед церковью. Все их поцелуи. Он потянулся в шкаф за другой бутылкой вина. Это вино было – австралийский шираз и называлось «The Dead Arm», или «Увядшая лоза». Эртна вычитала про него в каком-то журнале для гурманов, в исландских винных магазинах оно не продавалось, так что она специально заказала его. Она не смогла устоять, узнав, что лоза, на которой растут ягоды этого сорта, обладает странным увечьем, которое ей удалось обратить себе на пользу: когда она дорастала до определенной величины, одна ветка отсыхала и отваливалась. От этого здоровые ветви получали прилив сил, гроздья больше наливались и становились особенно мощными и насыщенными. – Я не могла не купить это для тебя, – смеялась Эртна. 39 Конрауд какое-то время не заглядывал на улицу Линдаргата. Когда-то он был там частым гостем – и не только потому, что это были места его детства, а также и потому, что на этой улице располагался винный магазин, и он нередко делал там покупки. Тогда в этих магазинах не было самообслуживания, бутылки выдавал продавец, стоящий за длинным прилавком, и по вечерам в пятницу там всегда царило столпотворение, ведь на выходные все винные магазины закрывались. Культурное стояние в очередях было знакомо только по фотографиям из других стран. Конец очереди высовывался из дверей винного магазина прямо на тротуар, все лезли вперед, и давка возле прилавка была просто невыносимой. Продавцы выслушивали заказы клиентов, на которых напирали сзади, сновали взад-вперед за бутылками. Торговля пивом в ту пору была запрещена[25], а культура потребления алкоголя, основанная на более изящном вкусе, по большому счету, не была знакома народу, – да и в ситуации, когда магазин вот-вот закроется, уже не до изящного вкуса! Тогда оставалось только одно требование: обслуживать побыстрее. Кто-нибудь кричал: «Две водки!» – и тянул купюры через прилавок. «Бреннивин!» – выкрикивал кто-то другой. «Две бутылки джина!» – и кулак с зажатыми деньгами вверх. «Какого сорта?» – «Да какого угодно! И одну бутылку бреннивина!» По сравнению с этим ажиотаж на нью-йоркской бирже казался тихой полуденной дремой. Первые воспоминания Конрауда относились к Теневому кварталу. Он родился там в доме, который сейчас уже снесли, как и многое другое, связанное со старыми временами. Дутый экономический подъем предкризисных лет не пощадил этот квартал. Над детскими воспоминаниями Конрауда теперь высились бетонные дома поднебесной высоты – «кризисные» постройки, долго простоявшие пустыми при холодном северном ветре. В годы изобилия самая высокая цена за квадратный метр была именно в этих необитаемых домах. А сейчас все вновь вошло в привычную колею. Конрауд остановился на пятачке, на котором сбили Вилли, и стал смотреть в даль улицы – до самых домов престарелых, выросших на месте Скотобойни. Отсюда до самого взморья тянулись его давнишние места для игр. Зимой, когда выпадал снег, дети катались на санках с холма Артнархоуль. Летом они играли в прятки у Дома радио на улице Скулагата или пробирались во двор фирмы «Вёлунд», торгующей пиломатериалами, и залезали на высокие-высокие штабеля досок… Он подумал про себя, что такие места детства вовсе не надо считать хуже, чем какая-нибудь горная долина или обрывистый склон, только из-за того, что они располагаются в городе. Каждый раз, попадая на улицу Линдаргата, он преисполнялся чувства, что каким-то образом вернулся домой после бесконечно долгой дороги. Недалеко от того места, где когда-то жил Вилли, вздымались к небесам высотные дома, словно мрачные отвесные скалы. Когда на Вилли наехала машина, ему оставалось дойти до дому всего пару метров. Движение на Линдаргате было односторонним, машина приехала с западной стороны. Если это был человек, с которым Вилли разговаривал в баре, то он, наверное, подождал его, заметил, как он выходит из бара и бредет домой сквозь метель. Он мог поехать за Вилли по пятам, скорее всего, по улице Квервисгата. Затем Вилли свернул на Линдаргату, вероятно, в переулки Ингоульвсстрайти или Смидьюстиг, а машина все ехала за ним. И так они добрались до улиц с более оживленным движением, и преследователь Вилли улучил момент, поддал газу и сбил свою жертву. Пусть видимость была и плохая, пусть джип был огромный и мощный – трудно представить себе, чтоб водитель совсем не почувствовал, что сбил человека. Так что гораздо легче было вообразить, что на Вилли наехали нарочно. Но в сознании у Конрауда дремала и другая версия: что за Вилли никто не ехал по пятам из самого центра города, а что водитель – был ли он пьян или трезв – промчался по Линдаргате, превысив скорость, сшиб Вилли, не заметив его, и скрылся с места происшествия. В этой связи были опрошены жители окрестных домов, но они не смогли пролить свет на это происшествие. ДТП произошло глубокой ночью, и все жильцы крепко спали. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Конрауд увидел, как по улице к нему направляется человек – и тотчас узнал его. Это был его старый товарищ по играм, с которым он долгое время не виделся, разве что мельком замечал его в толпе в винном магазине по пятницам. Его имя было Магнус, а в старые времена его называли Магги Пепси. Конрауд не знал, сохранилось ли за ним это прозвище, а спросить – в те немногие разы, когда их пути пересекались, – стеснялся. Магги был упрям как черт. Однажды Конрауд видел, как он, пересиливая себя, пожирает сырой лук, который ребята стащили из магазинчика Лулли, – потому что поспорил на десять эйриров, что съест. Самым ярким воспоминанием о Магги Пепси было – когда у того по щекам струились слезы, а он с завидным упорством все уплетал этот лук. – Так это же Конрауд! – воскликнул Магги, подавая ему руку. – За-зачем ты снова пришел в старые места? Конрауд поздоровался с ним. Они были сверстниками, возможно, Магги на пару лет старше. В юности он был застенчив и замкнут, быть может, от того, что сильно заикался. Тогда он жил один с матерью в красивом опрятном доме на Линдаргате – и сейчас продолжал жить там же. Его мать давно умерла, и Магги после этого так и остался одиноким, не стал никуда переезжать из квартала и так и не встретил свою «истинную любовь», с которой мог бы вместе состариться. Когда-то он пробовал искать ее, но его мать сильно придиралась к его избранницам, и на все попытки заставить ее делить сына еще с кем-нибудь, только фыркала. Магги оказался каким-то недостаточно напористым, не сумел настоять на своем, и вот – после ее смерти остался одинок. – Ты все тут живешь, – заметил Конрауд. – Да, и никуда не перееду, – ответил Магги. – А ты просто пришел на старые места поглядеть? – Есть такое дело, – ответил Конрауд. – Давненько я сюда не заглядывал. – Даже не знаю, что я здесь до сих пор делаю, – сказал Магги, вытирая каплю из-под носа рукой. – Ей-бо-богу, все же разъехались. Только я остался. – Наш квартал сильно изменился. – Да. Здесь жи-жить невозможно! Где раньше стоял винный – там теперь квартиры для студентов и такой гвалт! А еще по эту сторону улицы вот такие громадины до самого моря. Ты же помнишь, какой вид открывался из этих домов: на залив, на острова, на Эсью. А сейчас у нас это все отняли и взамен нагородили эти сте-сте-стены. Кому вообще в голову приходит отгораживаться такими стенищами от других? Строить высотки у подножья холма, чтоб они отбрасывали тень на жизнь окружающих? – Здесь земля считалась хорошо подходящей для застройки, – сказал Конрауд, лишь бы не молчать. – Да пропади они пропадом! Идиоты проклятые! – Это точно, – согласился Конрауд. – Ничего больше нет, все сгинуло: Скотобойня, «Вёлунд», «Домик Квельдульва», Дом радио, магазинчик Лу-Лу-Лулли и другие все магазины… Один Национальный театр остался, но в него я не хожу. – А скажи-ка мне: ты помнишь ДТП на этой улице несколько лет назад? – ДТП? – Наезд на пешехода, который… – Это ко-ко-когда Вилли погиб? – А ты с ним был знаком? – удивился Конрауд. – Немного, он тут не так давно жил, – ответил Магги. – Пару раз я с ним разговаривал. Если спросишь, это был отличный парень. А того, кто его сбил, так ведь и не нашли? Конрауд помотал головой. – Ты ничего не заметил тогда? – спросил он. – Н-нет, – ответил Магги. – Вигга рассказывала, что это она нашла его. Ну, ты ее помнишь. – Да, Виггу помню, – сказал Конрауд, и в его памяти встала женщина, жившая в обветшавшем доме, которую он в детстве всегда боялся. Она всегда ходила как нищенка: прохудившиеся кофты, надетые одна на другую, седые всклокоченные пряди во все стороны – и суровое выражение, никогда не сходящее с лица. Она, наверное, еще и побывала в этом страшном месте – Клеппе[26]… Ребята старались, чтоб их мяч не залетал к ней во двор. Некоторых ребят она наказывала прямо на тротуаре перед домом за ничтожную вину – или вовсе без вины. Если в квартал забредали чужие ребята, продающие по домам значки, и по незнанию стучались к ней, – они запросто могли получить пощечину и целый поток ругани. Бывало, она утаскивала детей к себе и читала им нотации. Все это настроило ребят из квартала против нее, и они стали дразнить ее, обзывать, бить у нее стекла или звонить в дверь и убегать. А однажды сарайчик, стоящий вплотную к ее дому, подожгли. – На самом деле я к ней недавно заходил, по делу, – сказал Конрауд: к Вигге он обращался в связи с событиями военных лет, в которых был замешан его отец. Он не припоминал, чтоб имя Вигги фигурировало в полицейских протоколах того ДТП. – Н-ну, она, родимая, летом умерла. Несколько лет провалялась в доме престарелых, и мозги у нее окончательно поехали. – Значит, умерла старушка? – переспросил Конрауд. До него эти известия не доходили. – Оповещения о похоронах не было, – сказал Магги. – Я в этом доме престарелых сказал: когда помрет, пусть свяжутся со мной, ведь у нее самой никого нет. Так что я это все ус-ус-устроил, как говорится. Она хотела, чтоб ее сожгли. Прах теперь в колумбарии на Фоссвогском кладбище. Представь себе: дожить до таких лет и все время ругать все во-во-вокруг. Она же, родимая, до ста лет совсем чуть-чуть не дожила! – В полицейском протоколе об этом ДТП ее имени нет. – Они про нее не знали. Она никому ничего не сказала. Только мне рассказала два го-года назад, когда я ее навестил и речь у нас зашла об этом наезде. – И что она рассказала? – Это все было довольно туманно. Мне этот Вилли просто на язык по-подвернулся. Он жилье снимал по соседству с ней. Оказывается, она его помнила. Сказала, что обнаружила его на тротуаре. Что-то в таком духе. Не зна-знаю, стоит ли ей верить. – И что? – И все. – Она сказала, что обнаружила его на тротуаре?! – Ну, я точно не помню, но примерно как-то так она выразилась. – А она ему помогла? Поговорила с ним? – Мне больше ничего не удалось от нее добиться. У нее, бедняжки, с головой не в порядке было. Совсем не понимала, где находится. Она вокруг себя всяких су-существ видела, они к ней являлись… – А о чем вы разговаривали с Вилли? – спросил Конрауд. – Это ты помнишь? – Да о футболе. Он, как и я, болел за «Валюр». Но это были рядовые, ничем не примечательные ра-разговоры. Хороший парень. Грустно, что с ним так вышло.