Хвоста, как и предположила Алла, не было. «Если следили, то, скорее всего, это был Кирилл Зубов. В таких делах, чем меньше свидетелей, тем лучше. А его нет в живых. И с этим теперь надо разбираться. Может, придется объединять два дела в одно, если, конечно, дело завели. Неужели это Зубов напал на Гергардт? Надо будет показать фото потерпевшей, когда выйдет из комы. Выяснить, что за фрукт Виктор Семенович и как к нему подобраться. Что они хотели найти в квартире у Гергардт? Что-то очень ценное, прямо очень — Супонин, судя по рассказам Алисы, не из бедных», — размышляла Алла по дороге домой. Она совсем забыла, что находится в отпуске с последующими увольнением и пенсией. Глава 9. Москва, сентябрь 1938 года Как жарко! Пот пропитал рубаху на спине, катится соленой слезой по щекам. И то, солнце как поднялось. А они с батей только половину делянки скосили. Вон еще сколько! Так пить хочется. Сейчас бы на пруд. Нырнуть в прохладную глубь. — Батя, может, отдохнем. Пить хочется. Батя останавливается, но только для того, чтобы наточить косу. И снова вжик, вжик, вжик. Трава ровными рядами падает, падает. Вжик, вжик, вжик. Ложится рядами, рядами, рядами… А батя всё дальше, дальше уходит от Николки. — Ба-а-атя! Николай с трудом пришел в себя. Во рту пересохло, от спертого воздуха трудно дышалось, ныла голова. Хотел распрямить ноги и уперся в чьи-то плечи. Подобрал ноги и окончательно проснулся, лег на спину. Глаза не открывал, хотелось снова уйти в сон. Рассвет едва пробивался сквозь решетки. Камера была переполнена. Тем, кому не досталось места на нарах, спали на полу. Слышались всхрапы, кашель, тихие голоса проснувшихся. Мысли Николая невольно снова обратились к событиям последних дней. Горькие думы вновь побежали по проторенному кругу. Он то пытался найти выход, то, наслушавшись разговоров в камере, впадал в уныние, то смирялся — эх, будь что будет, от судьбы не уйдешь. И ждал вызова к следователю. Прикидывал, что сказать, как вывернуться — может, еще пронесет. «Батя-покойничек приснился. К чему бы это? Хорошо хоть не звал за собой. Это сколько годов прошло? В тридцать первом схоронили. Значится, семь годов уже. Э-эх… Зачем полез в сторожа? А куда с моей ногой ковылять? От дома близко. Дом… Как там теперь Настена? Васька-то в армии. Ничего, мои помогут, ежели чего. И кто же поджег эту часовню? Ну, выпили мы с Михалычем. Первый раз, что ли? Вот же сморило меня. Пятьдесят с лишком мешков с зерном. Всё сгорело. Да всё ли? Может, украл кто, а потом и поджег? А теперь на меня всё спишут, как пить дать спишут. Свалить бы и мне на кого. Да, поди, разберутся. А это, говорят, смотря какой следователь попадется. Вот и Настена ругала — хоть на работе не пей, случись чего, а ты лыка не вяжешь. Да как не пить, ежели жизнь такая! Какое хозяйство у бати было! А сейчас одну курицу держишь и боишься, что в кулаки запишут. Вроде по-умному всё делал. Сколько раз отсыпал с каждого мешка помаленьку, и ничего, проносило. С голоду, что ли, пухнуть?! А может, откупиться? — Николай присел, от такой мысли аж в жар бросило. — Вот где пригодилась бы коробочка Фрола Фомича. А как провернуть? Настена не знает ничего. Расскажешь — отберут! К стенке — и концы в воду! Или начнут расспрашивать откуда. Вот и будешь как уж на сковороде. Ежели нашел, то почему не отдал советской власти. А теперь подкупить ее хошь?!» Лязгнула дверь. — Проходь! По одному. Эй, двинься там. — Да куда тут? — Скоро и стоять будет негде! — Когда пожрать принесут? — Разговорчики! В камеру запихнули еще пять человек. Николай пригляделся и узнал председателя колхоза из соседней деревни Ивана Полоскунова. «Его-то за каким? Шибко идейный, говорят. А вот и его взяли. Пойти, что ли, приспроситься? Место потеряю. К себе позвать? Да тут тесниться некуда. Меньше знаешь, лучше спишь. Самому бы выкрутиться». Но любопытство взяло верх. И всё легче с земляком: и место держать, и время коротать. — Иван! — замаячил Николай. — Полоскун! Пробирайся сюда. Давай. Они были одногодками, но Иван выглядел старше, солиднее. А то: и в Гражданскую воевал, и раскулачивал, и должность не маленькая, и дома шесть ртов — все успел. Поздоровались. Сели вместе. — Тебя-то, Иван Савельич, за что? По ошибке? Ничего, разберутся, отпустят, — начал успокаивать земляка Николай — видел, что тот старается держаться спокойно и уверенно, но получается плохо. — Ну, должны разобраться. А тебя каким ветром сюда занесло? — Не слыхал, три дня назад часовня у нас горела? А я сторож, с меня и спрос. — Как же ты пожар не заметил? Спал, что ли? — Ох, и не спрашивай! Выпили мы с Михалычем, со счетоводом нашим. Черт его принес! Ну, я и проспал «царствие небесное». Пятьдесят мешков с зерном… — Нда, за такое по головке не погладят. А следователь что говорит? — Дак не вызывали еще. Ты вот грамотный, подскажи, как чего сказать. Сколько дать могут? — По нынешним временам… — Председатель замолчал, снова уйдя в свои переживания. — «Грамотный»… Не знаю. Со следователем побеседуешь, и видно будет. Снова лязгнула дверь. — Венин, на выход! Николай вздрогнул — столько ждал этого, а вызвали, и мурашки по телу. Он поднялся на негнущихся ногах, кивнул Ивану и, стараясь ни на кого не наступить, побрел к двери. — Шевелись, сучий потрох! Руки за спину! — Конвоир, улыбчивый белобрысый парень лет двадцати пяти, ругался беззлобно, скорее, от избытка молодых сил. И от этого еще больше сжималось сердце — уж лучше бы лютовал. Они поднялись из подвала на первый этаж и пошли по узкому коридору, потом снова по лестнице на второй этаж. Остановились у обшарпанной двери. Конвоир постучался и, получив добро, завел подследственного. Николай робко вошел в комнату. Там за письменным столом сидел и читал бумаги невысокий лысоватый мужчина с воспаленными, красными глазами. Он указал Николаю на табурет и снова уткнулся в бумаги. Николай осторожно присел, оглядывая кабинет. Ничего особенного — квадратная небольшая комната, одно окно, второе заложено кирпичами. Жилой дом переделали под тюрьму, догадался Николай. Наконец следователь оторвался от бумаг и, взяв чистый лист, начал беседу, вернее опрос — имя, проживание, образование, должность… Когда с формальностями было покончено, он встал, прошелся от стола к окну, открыл форточку. — Душно, Николай Петрович. Ночью прохладно, а днем еще жарко бывает. Вот и сегодня — прям лето красное. Николай поерзал на табурете, еще не зная, поддакивать или помалкивать пока. — Да, мы же не познакомились, то есть я-то про вас всё знаю, — следователь сделал паузу, — а меня зовут Терентий Евгеньевич. Николай кивнул, но выражение его лица, напряженно выжидающее, не изменилось. — Вижу, вижу, что осознаете свою вину. Да, Николай? — Проспал. Виноват. — Проспал… Да только ли в этом вина? — А в чем же еще? — дрогнувшим голосом спросил подследственный. — А не ты ли и поджег? А? — Нет. Как же… зачем? — А вот, говорят, недоволен ты советской властью. Внутри у Николая всё оборвалось. Глаза забегали, он стал вытирать вспотевшие руки о штаны, приподнялся и тут же сел, услышав грозное «Сидеть!». — А может, тебя надоумил кто? Не сам ты, не по своей воле. Кто с тобой был?! — повысил голос следователь. — Кто? Ну, соображай быстрее. — Следователь подскочил к Николаю, взял его за подбородок и стал пристально смотреть в глаза. — Кто, я тебя спрашиваю?! Николай не выдержал взгляда, обмяк. — С Михалычем пили. — Вот, уже лучше. Фамилия Михалыча?