Глава 15. Подмосковье, октябрь 1941 года Насте, одетой не по сезону — не нести же зимнее в руках, — трудно было бежать. Да еще с тяжелой корзиной. Очень скоро она выдохлась. Споткнулась о корень раскидистой сосны, упала, да так и осталась лежать, бросив рядом корзину с продуктами. Воздуха не хватало. Кровь стучала в висках. «Живая! Живая! Обошлось… Убежала…» А стоило ей в изнеможении прикрыть глаза, как перед мысленным взором снова вздыбилась земля и заметались люди в растерянности и охватившем их диком, животном страхе. Он и сковывал, и одновременно заставлял бежать. Бежать что есть сил и как можно дальше! В первые же месяцы войны у них в деревне остались только женщины с детьми да из мужиков три калеки. К самолетам, летящим бомбить Москву, привыкли. Привыкли и к обозам с ранеными, и к беженцам, и к разному непонятному люду, проходившему через деревню. А когда канонада стала слышнее, а сводки с фронтов всё тревожнее, многие засуетились. У кого родня была в Москве, а кто и так, наобум, засобирались. Немец придет — что делать? Уж лучше подальше, лучше со своими. А то ведь такое рассказывают! Беженцы-то. Хоть и листовки немец кидает, жизнь райскую расписывает, а всё одно страшно. Почти всех лошадей из деревни забрали для фронта, поэтому пошли пешком, вливаясь в колонны беженцев. Вот и Настя, посоветовавшись с родней Николая, в одно октябрьское, еще по-осеннему теплое утро взяла корзину побольше, уложила туда продукты, закрыла дом и отправилась в Москву вместе с соседкой Нюрой и тремя ее детьми — всё лучше, чем одной. В Москве она собиралась разыскать Аграфену. Та работала в заводской столовой, имела свой угол и могла приютить, хотя бы на первое время. До войны Настя, когда бывала в Москве, обязательно заходила к ней с гостинцами, одна или с Николаем и с Васильком. Пили чай, а то и покрепче что, разговаривали, вспоминали. Настя села, опершись спиной о ствол сосны, возле которой упала, провела рукой по щеке — кровь. «Своя, наверное, ведь бежала не разбирая дороги. Как глаза целы остались! Или все же чужая? — Она заставила себя встать, осмотрела одежду — юбку немного порвала, наверное, зацепилась за что-то. И на руке кровь. Царапина. А так вроде цела, ничего не болит. Надо вернуться, помочь, может, кто живой, раненый. И Нюра с детьми — что с ними?» Сначала они с соседкой шли вместе, Настя помогала ей нести годовалую Катю. Потом Нюра с детьми отстала, сказала, что догонит. И тут — самолеты! Видно, не все бомбы над Москвой сбросили, отогнали их наши зенитчики. Настя снова, как наяву, увидела падающих людей, услышала крики и рев самолетов. И страх вернулся! С трудом пересиливая его, она медленно пошла назад, к дороге. Солнце припекало, расходилось теплыми, осенними волнами. Лес жил своей мирной жизнью, и эта жизнь так не совпадала с жизнью людей и с ее, Настиной, жизнью. Неподалеку хрустнула сухая ветка. Настя вздрогнула, насторожилась и, прижав к себе корзину, встала за дерево. Тут же услышала за спиной мужской голос: — Во, какую красавицу встретили! Настя резко обернулась и увидела мужчину лет сорока, чернявого, невысокого. Он, улыбаясь, разглядывал ее. — Да подожди ты, Гришка, напугал женщину. — Из-за дерева вышел еще крепкий дедок, в старой поддевке и картузе. — Ты нас не бойся, дочка. Мы из Ховрино идем. Вот попали под обстрел — немец, будь он неладен. Настя перехватила корзину поудобнее, подошла ближе. — И я, и мы… с соседкой, с Нюрой, тоже под обстрел попали. — Настя от пережитого волнения говорила быстро, сбивалась и снова тараторила: — Немец-то как налетел, все и побежали кто куда… а мы с Нюрой потерялись… надо туда! Нюра… дети… — Настя заплакала. — Да ты успокойся. — Дедок обнял Настю. — Ну, ну, будет. Живые они. Почти все успели разбежаться. Были мы там. Сбросили-то всего две бомбы. Постреляли маненько. Люди дальше пошли. А у нас вот какое дело. — Дед посмотрел в сторону кустов, вздохнул. — Ранило нашего старшого. В ногу. Идти не может. И мы не донесем. Здесь деревня вроде недалеко? — Вешки. Я оттуда, — быстро проговорила Настя, поняв к чему клонит дедок и в душе радуясь, что не нужно больше идти к дороге, что через час-другой снова будет у себя дома, а дома и спокойнее. — Пойдемте ко мне. Я одна живу. — Да мы не задержимся, — проговорил Гришка. — Доставим Прохора Силантьевича и уйдем. — Да хоть и поживете. Ничего. Они пошли к кустам, где оставили раненого. Тот лежал на траве. Нога была перевязана подолом от рубахи. Кровь просочилась через повязку. Раненый слышал весь разговор. Он повернул голову, посмотрел цепким, оценивающим взглядом на Настю. Та, в первую очередь глянув на ногу и повязку, а уж потом на лицо раненого, вдруг уловила что-то смутно знакомое в повороте головы немолодого мужчины. А когда он посмотрел на нее, чуть не всплеснула руками. Но возглас застыл, так и не сорвавшись с губ. Мужчина всем своим видом дал понять, что не надо его узнавать. И Настя всё верно поняла. — Ну, веди нас, красавица, — проговорил Гришка, поднимая раненого и подставляя ему плечо. Тот обхватил парня за шею и, морщась от боли, запрыгал на одной ноге. Настя повела мужчин через лес — так короче. Несколько раз отдыхали. И Настя во время привалов старалась лишний раз не обращать внимания на раненого, чтобы не выдать свой интерес, но украдкой всё же поглядывала — вот как свидеться пришлось, это ж сколько лет прошло. Часа через полтора они подходошли к ее дому. — Это где ты, Настасья, столько женихов нашла? — спросила бойкая на язык, известная деревенская сплетница Бондариха. — Да там же, где и ты пятого дня, — не растерялась Настя. Неделю назад, поздно вечером, она случайно, выйдя по надобности во двор, увидела мужчину и женщину возле ворот Бондарихи. Беженцы просились на ночлег. — Да ты-то меня переплюнула, Настасья. У тебя трое, — с усмешкой произнесла Бондариха и тут же, будто опомнившись, уже другим голосом спросила: —А я грохот слышала? А где Нюрка с детьми? Вы вроде вместе уходили? Ответить Настя не успела, услышала детский плач, обернулась — по улице брели ее соседи. Плачущую от усталости дочку Нюра несла на руках, а двое ее сыновей, притихшие, шли сзади. Настя, чувствуя вину, бросила своих спутников и кинулась к Нюре. Бондариха осталась наблюдать у ворот, только проворчала: — Набегались, беженки! — Живые, целехонькие! А я как побежала, ног под собой не чуяла. — Настя пошла рядом с Нюрой. За ними, чуть поодаль, потянулись мужики. — Смотрю — вас не видно. А тут грохот, люди бегут, кричат… Страсти какие! — Целы, целы. Вот благодаря Катьке, наверное, и целы. Ей приспичило. Мы — к кустам. Они нас и спасли. — Нюра говорила ровным, спокойным голосом, но Настя чувствовала ее внутренне напряжение и загнанный далеко внутрь страх. — А я вот в лесу, — Настя показала рукой на своих новых знакомых, — встретила. Они тоже с нами шли. Одного ранило, в ногу. — Да вижу я, — сказала Нюра, останавливаясь у своей ограды, и добавила: — Вот и вернулись домой. Забегай, соседка. — Потом повернулась к сыновьям, которым нетерпелось рассказать о «приключениях» друзьям, прикрикнула: — Домой! Настин дом стоял немного дальше, напротив сгоревшей часовни. Туда и повела она своих случайных гостей. Сразу захлопотала с обедом, нагрела воды и приготовила чистые тряпки, чтобы обмыть и перевязать ногу раненому. За обедом выяснилось, что ее новые знакомцы — артельщики по скобяному делу. Ездили по деревням товар сбывать и попали в переплет. — Ну, лошадь у нас с телегой забрали для раненых, — неторопливо рассказывал дедок, представившийся Ефимом. — Все бегут: не до покупок, самим бы в живых остаться. Вот сунулись мы! — Да кто ж знал, что немец так быстро до Москвы допрет! — поддакивал дедку чернявый Гришка. — То-то и оно. — Дед Ефим хотел еще что-то добавить, но промолчал, стал сворачивать цигарку. Гришка, глядя на него, тоже полез за табаком. — Пошли на крыльцо, что ли, — позвал дед Ефим Гришку. — Там подымим. Настя осталась одна. Она начала было убирать со стола, но услышала из другой комнаты голос лежащего на кровати раненого. — Настена, иди сюда. — Здесь я, Фрол Фомич. — Ты вот что, ты меня Прохором Силантьевичем зови. Не дай бог услышит кто. И что знаешь меня — виду не выказывай. А то не сдобровать ни мне, ни тебе. — Как скажете, Фрол Фомич. — Настя будто скинула двадцать лет, снова почувствовала себя девушкой-прислугой в богатом доме при купце. — Прохор Силантьевич! — раздраженно проговорил бывший купец, морщась от боли, и уже мягче добавил: — Как мои уедут, всё тебе расскажу, Настена. Вот ведь — встретились. А ты не изменилась, все такая же, тоненькая… Послышался скрип двери, это вернулись в дом дед Ефим и Гришка. Пахнуло махоркой. Настя вышла к ним, предложила: — Так, может, баньку затопить? — Это дело! — быстро отозвался Гришка. — Вот иди и затопи, и дров наруби хозяйке, — распорядился дед Ефим, усаживаясь на лавку. Он молчал, наблюдая, как Настя управляется с посудой, но не выдержал — хотелось поговорить. — Так ты, дочка, одна живешь? — Одна вот осталась, — улыбнулась Настя. — А где ж мужик твой? — продолжил расспрашивать дед и, не давая Насте ответить, предположил сам: — В армии, поди, как у всех. У меня вот жинка померла, лет пять, однако, уже прошло. А сына в первые же дни забрали. Он у меня тоже по артельному делу. Три письма-то всего и было. Не знаю, где теперь воюет… Сноха с двумя детьми. С внуками, значит, моими. С ними я и обитаю. — И у меня тоже сын воюет — связист он, Васенька мой. Тоже пока только пять писем было. — О муже ей говорить не хотелось. — Пойду посмотрю баню, — подхватилась она. Когда Настя вышла, дед Ефим заглянул к старшому. — Ну как, Прохор Силаньтич, нога? — Хреново, Ефим. Надо бы отлежаться день-два, а то и больше. — Так-то оно так, — задумчиво произнес дед.