Она похлопывает его по руке, словно он собачонка, на которую у нее сейчас нет времени. — Я возвращаюсь к ней. Она встает, но Джек тянет ее назад. — Милая, может, возьмешь такси и съездишь ненадолго домой? Глаза у него красные, воспаленные. — Ты же сказал, что мальчики в порядке и у твоих родителей все под контролем. — Да-да, все так, но они все равно беспокоятся и так скучают по тебе. Элизабет накрывает ладонью руку Джека, несколько секунд успокаивающе пожимает ее, а затем отпускает. — Пожалуйста, Джек, не заставляй меня чувствовать себя виноватой. Я не справлюсь, если ты будешь заставлять меня испытывать чувство вины. — Я и не собирался, Элизабет, я просто очень волнуюсь за тебя. — Да, но, если я съезжу домой, ничего не изменится, — она открывает дверь в коридор, который приведет ее к дочери. — Я никуда не поеду. Ты поезжай, повидайся с мальчиками, передай, что я потом позвоню им по фейстайму и что я очень сильно их люблю. И не проси меня больше оставить ее. Элизабет придвигает стул поближе к Клемми. Ее дочь все еще потеряна, заперта внутри себя. Другие люди — медсестры, анестезиолог, кто-то еще, — приходят и уходят, но Элизабет остается на месте, держа Клемми за ручку, маленькую и безвольную. Иногда она наклоняется вперед и опирается лбом о руку, иногда ее голова заваливается назад. Так проходит несколько часов. Она почти ни о чем не думает; в голове пустота, заполненная белым шумом. Проходит еще несколько часов. Ее сердце бьется в одном ритме с попискиванием аппаратов, поддерживающих жизнь ее дочери. Не-пре-кра-щай, не-пре-кра-щай. Сначала чуть шевелится ступня Клемми — это первое, что замечает Элизабет. До того, как это произошло, Элизабет не замечала, как тихо было в комнате до этого еле заметного движения под простынями. Оно повторяется снова и снова. Как будто сквозь нее пропускают электрический ток, Элизабет резко выпрямляется и обеими руками сжимает руку Клемми. «Ай, мама, слишком сильно!» — она представляет, как жалуется Клемми. — Еще разок, куколка, прошу тебя, пошевелись еще раз, дорогая, — шепчет Элизабет. На этот раз шевелятся обе ноги, будто ей щекочут пятки. Элизабет целует ей ручку, затем нажимает на кнопку вызова персонала, потом снова целует дочери ручку и шепчет: «Спасибо, спасибо, спасибо», — сама не зная, к кому обращается. Приходит медсестра, потом незнакомый Элизабет врач. Еще анализы, еще проверки. Клемми начинает двигать ногами. Затем взмахивает руками, как испуганная птица, которая хочет взлететь. Кто-то, видимо, позвонил Джеку, потому что он снова здесь. Он сидит на стуле, а Элизабет в углу на полу, уперев локти в колени и прижав ладони к глазам. Она слишком сильно дрожит, чтобы сидеть рядом с Клемми. Все ее тело вибрирует от высвобожденной любви, которую она едва не утратила. Она чувствует себя так, словно родила Клемми во второй раз, словно, несмотря на кровь и страдания, они опять подарили друг другу жизнь. Джек плачет, сидя рядом с Клемми, и медсестра просит его прекратить: шутит, что ей вовсе не хочется снова менять постельное белье. Внезапно комната Клемми наполняется смехом. Все происходит постепенно, но очень быстро. Под одобрительные возгласы девочка поворачивает шею, оживают ее рот и губы. Как будто после долгой зимы наконец наступает долгожданная оттепель. Когда Клемми начинает двигать головой, Элизабет снова берет ее за руку, а Джек встает позади нее. Клемми начинает постанывать, и Джек говорит: — Она очень не любит, когда ее будят. Элизабет не нужно оборачиваться, чтобы понять, что он улыбается медсестре, а та улыбается в ответ: — Никто не любит. Затем — невероятно! — Клемми поднимает руку, не ту, что держит Элизабет, и трет глаза. Она снова стонет, и Элизабет видит внутри, под веками, легкое трепыхание жизни. Джек с медсестрой подходят ближе, медсестра нажимает на кнопку. Элизабет не отрывает от Клемми глаз. Не дышит, старается передать дочери через прикосновение всю свою любовь и энергию. Веки Клемми дрожат; еще один стон, и Элизабет ощущает то, чего так ждала. Клемми сжимает ее руку. Вся жизнь Элизабет сосредоточена в этом пожатии. Дрожь под веками перерастает в волны, и вот Клемми уже моргает, крутит головой на подушке, и Элизабет слышит сквозь слезы собственный голос: «Клемми, куколка, мама здесь! Я тут, Клемми». За ней плачет и смеется Джек. В уже заполненную комнату входят еще двое врачей. Клемми крепко держит Элизабет за руку, ее губы начинают шевелиться, глаза вглядываются в потолок, как будто каждую секунду надеются что-то там увидеть. — Мама, мамочка. Ее голос слабый и сиплый. Элизабет наклоняется ближе, вплотную к лицу Клемми, прямо у нее перед глазами. — Я здесь, моя любимая, я здесь, Клемми, мама тут. Но глаза Клемми не останавливаются. Кажется, она даже не узнает Элизабет. Взгляд продолжает блуждать туда-сюда по потолку. В уголках глаз наворачиваются слезы. Один из аппаратов начинает пищать, вперед проходит доктор. — Я здесь, куколка, я рядом, — приговаривает Элизабет, поглаживая ее щечку, пытаясь успокоить дочь, но взгляд Клемми ускользает. Она начинает плакать громче. Сквозь собственные слезы Элизабет пытается утешить ее, но Клемми кричит: — Мамочка, мама, я тебя не вижу! Я не вижу тебя! Они сидят в тех же креслах, что и несколько часов назад, но Джек не прикасается к колену Элизабет. Оба молчат. Они просто сидят, опустив головы, как преступники в ожидании приговора. Элизабет не поднимает головы, даже когда входят трое мужчин: мистер Браунли, офтальмолог, с которым она уже встречалась, и еще один, незнакомый. — Мистер и миссис Чемберлен, возможно, вы помните мистера Эдвина, офтальмолога, который осматривал Клемми. Элизабет поднимает голову. Невысокий мужчина, слишком молодой для таких седых волос. Она кивает, а Джек еще раз вытирает лицо, смотрит на доктора и говорит: — Зовите нас Джек и Элизабет. Мужчины кивают, и мистер Браунли продолжает представлять присутствующих: — Мистер Кларк, невролог, мы пригласили его для консультации. Трое мужчин садятся. Элизабет хочет спрятаться или лучше вообще выбежать из комнаты. Ей почему-то кажется, что если она не позволит им произнести те ужасные вещи, которые они собираются сказать, то всего этого и не произойдет. Кошмар не станет реальностью. — Я понимаю, вы хотите знать, что произошло с того момента, как Клемми пришла в себя, так что мы сразу перейдем к делу. Доктор Эдвин, не могли бы вы начать? Доктор Эдвин сдвигается вперед, на краешек стула. Он мягко складывает руки на коленях, словно собирается начать переговоры. — Буду краток. Что касается глаз Клемми, их работы, то я рад сообщить, что у нас хорошие новости. Как вы знаете, мы давали ей витамин А, который защитил ее от типичных осложнений, вызываемых вирусом кори. Ее глаза в порядке и хорошо работают. — Почему же тогда она не видит? — спрашивает Джек. — Боюсь, на этот вопрос должен отвечать я, — говоря это, мистер Кларк смотрит в точку над плечом Элизабет. — Я изучил результаты МРТ, которую мы сделали, когда Клемми пришла в себя. Прежде чем Клемми увезли на томографию, медсестра добавила в капельницу успокоительное, и Элизабет все так же держала дочь за руку. — Похоже, у Клемми то, что называется корковой слепотой. Это следствие повреждения затылочной зоны коры головного мозга. На данный момент мы констатируем, что часть ее мозга, отвечающая за зрение, была поражена энцефалитом. Это означает, что у нее неврологическое нарушение зрения. — Она ослепла? — Да, у нее нарушено зрение. — Но это… это же пройдет, да? Она же не останется слепой навсегда, так ведь? — Джек спрашивает таким тоном, будто и сам вот сейчас рассмеется над абсурдностью своего вопроса. — Пока слишком рано оценивать масштаб поражения и шансы на улучшение. Мы надеемся, что ситуация немного улучшится, но пока трудно сказать, насколько именно. Мужчины продолжают говорить, но Элизабет их не слышит. Она каким-то образом отделилась, освободилась от собственного тела и теперь со стороны смотрит на себя, сидящую в кресле. Она слышит лишь пронзительный писк и видит, как перед ее лицом беззвучно, словно фигурки из пластилина, двигаются мужчины. Элизабет чувствует восхитительную пустоту; может быть, заботливая медсестра и ей вколола успокоительное? Столько всего нужно будет сделать, когда они все вернутся домой: перестелить кровати, постирать белье, приготовить еду. Как же будет здорово: куча дел, счастье быть нужной — а потом она усядется с бокалом вина и будет смотреть, как дети играют в саду, зная, что в доме вкусно пахнет и все ковры вычищены. Но в больнице врачи встают, чтобы пожать руки мистеру и миссис Чемберлен. Им неловко оттого, что Джек рыдает. Так что сейчас она должна взять все на себя. Ее тело поднимается, Элизабет заставляет его сделать шаг и протянуть каждому руку — одному, второму, третьему. Затем она поворачивается, как робот, чтобы уйти, но не успевает дойти до двери, как ее ноги растворяются, и прежде чем она успевает что-то сказать, оказывается на полу, смотрит на три пары обуви и удивляется, какого черта она тут делает. А затем наступает темнота. Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года Моя бывшая жена скажет вам, что я готовлю отличный материал раньше любого другого журналиста, потому что во мне не осталось ни капли порядочности. Я предпочитаю называть это инстинктом, шестым чувством. Как только я в целом представляю себе сюжет, то добавляю немного красок. Если я узнаю, что политика поймали со спущенными штанами, я добавлю, к примеру, что на нем было женское белье, читателям нравятся пикантные детали. Но изредка появляется сюжет — вроде того, что разыгрывается сейчас в суде, — пальчики оближешь! Ложь, семейная драма, месть, — мне даже особо и добавлять ничего не надо. Когда я впервые увидел фотографию «четверки из Фарли», то почувствовал, как будто мне дали кучу денег и распахнули дверь в казино. Только посмотрите на них! Великолепный состав: элегантная холодная сучка-жена, совершенно не похожая на нее лучшая подруга — темненькая, богатенькая и глупенькая хиппи, и их мужья-тюфяки. Слепая девочка тоже великолепна — кожа как у фарфоровой куклы, и эти невидящие голубые глаза, от которых до сих пор мурашки по коже. Сюжет был у меня в руках, как извивающийся новорожденный младенец — прелестный и с огромным потенциалом. Мы поржали в офисе над этими четырьмя. Над тем, насколько тупыми могут быть зарвавшиеся родители из среднего класса, — как будто в мире недостаточно других проблем. Они поправляют ухоженные волосы, потягивают латте с куркумой и заявляют, что их дети слишком хороши для прививок. Для прививок, к которым им повезло иметь доступ и которые спасли, без преувеличения, миллионы жизней! У меня от них внутри все кипит, серьезно. Потом я узнал про брата-аутиста, и это открыло передо мной новые чудесные перспективы. И вот я уже писал свежий текст обо всей этой псевдонаучной брехне, которую публиковал Эндрю Уэйкфилд. Количество наших подписчиков выросло; босс угощал меня выпивкой. Я немного приукрасил тут и там, чтобы наши читатели могли немного закусить, прежде чем перейдут к основному блюду в виде судебного процесса; там уж они смогут нажраться от пуза. Я нарыл несколько фоток пухленькой хиппи с мужем снежной королевы — где они вдвоем вовсю обнимаются и смеются, — и дал заголовок «Любовь против Вируса?». И пусть наши читатели включат воображение. Потом нам анонимно прислали фото хиппушки со страшным перекошенным лицом, когда она пыталась нести на руках свою дочь, а та пиналась, орала, целый концерт закатила. Для этой фотографии заголовок был таким: «Материнская любовь?». В общем, да, я с ними славно поработал. А почему бы нет? Кто-то должен был сбить с них спесь, и, если это похоже на оскорбление, как обожает говорить моя бывшая, — пусть. Я зарабатываю себе на жизнь, а кроме того, если после моих статей хотя бы несколько других родителей очухаются и вакцинируют своих детей, то тут у меня вообще нимб вокруг головы засияет. 3 сентября 2019 года Проходит еще месяц, прежде чем Клемми возвращается домой. Месяц обследований, анализов и ожидания результатов. Месяц попыток сдерживать слезы в голосе. Месяц причиняющих боль телефонных разговоров, бутербродов в пластиковой упаковке и необходимости утешать других. Месяц, когда они обнимали Клемми, пока она тряслась от ужаса, после того, как им пришлось сказать ей: нет, все так же, ничего не изменилось. Месяц, когда они пытались объяснить семилетнему ребенку, что света, скорее всего, станет еще меньше, потому что анализы показали: худшие из повреждений необратимы. Месяц, когда они изучали информацию о тростях, специальном уходе и системе сигналов. Когда смотрели, как их дочь в ужасе хватается за стену, словно сейчас утонет в темноте. Когда узнали, что язык не способен выражать чувства. Когда трясущимися от страха и отваги ручками Клемми ощупывала лица братьев. Один из них надул пузырь из жвачки, но она не рассмеялась, а вздрогнула и закричала. — Доброе утро, красавица, ты выглядишь как девочка, которая готова ехать домой! Джек закрывает дверь в палату Клемми медленно, как ему говорили: чтобы она щелкнула и Клемми смогла понять, где он. Клемми сидит на краю кровати, болтая ногами, в желтом платье, купленном Элизабет специально для сегодняшнего дня. Ее рыжие волосы причесаны и заплетены в косички. — Папочка! Она смотрит выше его плеча, к чему он все еще не привык, как будто обращается к другому человеку, к тени у него за спиной. Он опускается перед ней на колени, и она поднимает ручки к его лицу — их новое приветствие. — Как я сегодня, Клемми? — спрашивает он у маленького оракула. — Хм-м, ну, сегодня ты… — ручки ощупывают его глаза, нос, улыбающиеся губы. — Ты в Восторге с большой буквы «В»! Она хлопает в ладоши и опрокидывается на спину в кровати. Джек машинально подхватывает ее, хотя ему объясняли, что ей будет полезно набить пару шишек. «Представьте себе, что она снова малышка, которая только учится ходить, — говорил один из помощников. — Ей нужно осознать собственные границы, понять, как все вокруг изменилось, ради нее самой». Но Джек не думает, что когда-нибудь сможет удержаться и снова отпустить все на волю случая. — Здорово у тебя получается, Клемми! Ты права, я в Восторге с большой буквы «В». Он протягивает к ней руки, она в ответ протягивает свои и уверенно сползает с кровати. Когда она хватается ручками за его шею, он чувствует, что пахнет от нее как всегда — клубничным бальзамом для губ и карандашами. — Ага! Вот и вы! Из маленькой ванной выходит Элизабет с сумкой для туалетных принадлежностей и прозрачной сумочкой для лекарств. Она не целует Джека — Клемми все равно не увидит, — но старается говорить жизнерадостным тоном, чтобы она знала: все идет хорошо, сегодня особенный день, и все они в Восторге. Элизабет протягивает Клемми трость и касается ее плеча: знак, что пора идти. — Отлично, идем! Давайте на прощание обнимемся со всеми медсестрами.