— Я просто хочу, чтобы мы были вместе, не торопились и смогли спокойно обсудить, что делать дальше. Но да, Лондон — это вариант. Определенно вариант. Она отворачивается, кивает, и Эш понимает, что ей нужно сказать еще что-то, но она пока не готова. Он просто ждет и смотрит, как оранжевые языки пламени дочерна вылизывают изнутри печку, и тогда Брай поворачивается к нему. — Я думаю, мне нужно увидеть ее, Эш. 24 декабря 2019 года Ночная темнота сменилась слабым светом, словно огромная дверь открылась медленно и со скрипом. В это время года птиц нет, их заменили журналисты. Уже несколько дней они дежурят возле дома и выкрикивают имя Элизабет, как будто потерялись и надеются, что она их отыщет. Пару дней назад она просмотрела несколько комментариев в интернете. Как только ее не называли — от стервы, жаждущей внимания прессы, до психопатки. Странно, но даже самые изощренные комментарии задевали лишь слегка. А вот те, что были написаны сочувствовавшими ей женщинами, которые делились своими историями о послеродовой депрессии, женщинами, которые обвиняли общество в недостаточной заботе о молодых матерях, — те ранили Элизабет в самое сердце. «Элизабет Чемберлен, — писала одна журналистка, — как и любой родитель, пыталась поступить так, как было бы лучше для ее семьи. Пыталась ее защитить. Она поступила плохо, действительно плохо, потому что была нездорова, а не потому что хотела навредить». Элизабет не понимала, почему, но сострадание причиняло ей больше боли, чем жестокость. Однако сегодня впервые журналистов снаружи нет. Джек говорил ей, что сегодня особенный день, но Элизабет не помнит, почему. Ну и пусть, все равно ничего не изменится. Она будет лежать здесь, час за часом, на занемевшем боку, неподвижно свернувшись в мягкой кроватке дочери, в ожидании дня или ночи. Неважно, что там снаружи. Она накричала на Джека, когда он попытался включить свет. Единственное, чего она хочет, — оставаться в темноте, словно темнота делает ее ближе к Клемми. Словно бредя на ощупь в бесконечной тьме, они каким-то образом найдут в ней друг друга. Тогда Элизабет прижмется к своей малышке, и та станет первой, кто услышит правду о том, что произошло с ними обеими семь лет назад. Воспоминание дергает Элизабет, как маленькая ручка, требующая, чтобы о ней не забывали. Она видит, как сидит в больничной кровати, опершись на подушки, все еще в крови, и держит на руках Клемми, скользкую и красную. Тогда она впервые почувствовала толчок из темноты. Как будто родив Клемми, она родила собственное сердце, и теперь оно билось вне ее тела — боже, какое беззащитное, — а под ребрами, где оно когда-то было спрятано, остался лишь тугой узел страха. У нее не получилось растаять в мягкой нежности материнства, как это было с мальчиками. Нет, Элизабет стала шипящей кошкой, ощетинившейся, готовой вонзить зубы в любого, кто слишком близко подойдет к ее дочери. Она говорила себе: все по-другому, потому что Клемми долгожданная девочка. Брай и остальные твердили, что желание защитить — это естественный инстинкт. Однако она знала, что у нее за спиной они закатывают глаза и перешептываются: «Как это похоже на Элизабет!..» Как это похоже на Элизабет, которая контролирует каждое движение новорожденной, не выпускает ее из виду, не спит, считает ее вдохи во время сна. Затем у Клемми случились первые судороги, и после них, когда утихли шум и ужас, Элизабет почувствовала, что доказала свою правоту. Абсолютно правильно, что она была такой бдительной — разве все они не говорили, что мать должна доверять инстинктам? С того момента Элизабет стала телохранителем своей дочери, ее единственной защитой от страшного непредсказуемого мира. Она никогда, никогда не покинет свой пост. Поэтому, когда тем теплым июльским утром доктор Паркер сказал ей, что вакцинация Клемми может повысить риск судорог, она услышала нечто другое. Она неделями спала не больше двух часов подряд, должна была всем улыбаться и отвечать «Отлично!», когда ее спрашивали: «Как ты?» — и все это привело к тому, что, когда доктор Паркер говорил с ней, она услышала совершенно иное. Единственным, что она поняла, было слово «риск». Как будто доктор Паркер вручил ей игральный кубик и попросил подбросить его, чтобы определить будущее Клемми. Она не смогла этого сделать. Незаметно спрятала кубик в карман и ушла. Но игра продолжалась; она все еще делала ставки, хотелось ей этого или нет. Когда Джек спросил ее вечером, как прошел прием, она избавила его от мук, связанных с выбором, и рассказала то, что казалось ей правдой: вакцинировать дочь небезопасно. Она слышит шорох за дверью, затем тихий стук. Джек знает, что приглашения ему не дождаться, поэтому слегка приоткрывает дверь. Элизабет чувствует, как он внимательно на нее смотрит, прежде чем сесть на край кровати. — Доброе утро, Элизабет. Он теперь говорит медленнее, как будто она не взрослая женщина, а некое хрупкое создание, которое не выдержит резких звуков. Иногда она думает, что было бы лучше, если бы он кричал. Она приоткрывает глаза ровно настолько, чтобы он понял — она проснулась. — Вот, держи, — говорит он, и она протягивает горячую ладонь, чтобы взять таблетки. Элизабет не знает, что он ей дает, но, как и все остальное, это не важно. На языке лекарства растворяются как мел, и вкус у них такой, как будто они предназначены для машин, а не для живых существ. — Ты поспала? Это ненастоящий вопрос; ей не нужно на него отвечать. — Сегодня я забираю детей, Элизабет, — помнишь, мы уже говорили об этом? Сегодня канун Рождества, им очень хочется вернуться домой. После того как закончился суд, дети живут у родителей Джека в Суррее. Джек каждый день ездит туда, потому что очень боится. Боится надолго оставить кого-то из тех, кого любит, одних. Канун Рождества… Вот почему сегодня особенный день. Элизабет пытается ощутить хоть какой-то намек на веселье, но нет… Она чувствует только панику. Приходится сделать усилие, чтобы вытолкнуть из горла слова: — Джек, они не могут видеть меня такой. — Мы говорили об этом, помнишь, Элизабет? Доктор сказал, что настанет момент, когда не видеться с ними будет только хуже. Дети почувствуют, что им лгут или что их отталкивают. Они упрашивают меня разрешить им вернуться домой. Дети знают, что ты не очень хорошо себя чувствуешь, они не будут тебе надоедать, но разреши им приехать домой, Элизабет, пожалуйста. Она кивает, потому что он слишком много говорит, а ей хочется соскользнуть обратно в спасительную прохладную темноту, которая ждет ее, как только она закроет глаза. Она лежит, положив руки ладонями вверх, когда раздается скрежет ключа, а затем звон колокольчика над открывающейся входной дверью. У нее сжимается в груди, она готовится к тому, что кто-нибудь из детей вот-вот окликнет ее. Но вместо топота бегущих ног или громких возбужденных голосов — тишина. А потом кто-то начинает медленно, с трудом подниматься по лестнице, по дороге включив свет в холле. Элизабет, не обращая внимания на шум в голове, привстает, чтобы привалиться спиной к стене. Может быть, Джек все-таки передумал привозить детей? Но затем с лестничной площадки раздается голос: «Элизабет?», — и слышится тихий стук в дверь их с Джеком спальни. Сквозь химический туман пробивается еще одно воспоминание. Это было много лет назад… Раннее утро. Отец Элизабет только что умер, и она плачет в кровати. Уткнулась лицом в плечо Брай, и та гладит ее по голове и говорит ей, что она не одна. Что Брай никогда не бросит ее одну. Брай снова зовет ее: — Элизабет! Но Элизабет не может ответить, ее голос запечатан глухой пробкой страха, она сидит в темноте и ждет. Она слышит, как звенит колокольчик над дверью Клемми, а потом в дверном проеме появляется Брай. Ее силуэт освещен сзади. Элизабет зажмуривается, когда Брай включает верхний свет. Конечно же, Брай ожидала, что найдет Элизабет в доме, но у нее все равно вырывается «ох», когда она видит, как та съежилась в детской кроватке. Они просто смотрят друг на друга, и кажется, что в этот миг между ними проносится вся вереница человеческих эмоций. Это чересчур, Элизабет не справляется. Она утыкается лбом в колени, собирается с силами, чтобы позволить Брай сказать или сделать то, зачем она пришла. Она чувствует, как Брай выходит на середину комнаты, слышит глухой звук, с каким та садится на ковер. Брай устраивается поудобнее. Элизабет слышит ее дыхание, а затем слова: — Хочу, чтобы ты знала: я не жду, что ты что-то скажешь или сделаешь. Я здесь ради себя. Элизабет не двигается. — Когда Клемми ослепла, я вела себя точно так же. Не могла вылезти из кровати. Чувствовала, что вокруг все обескровлено и мертво. Мне казалось, если я снова вернусь в мир, то принесу еще больше страданий, и я не могла, не могла этого вынести, и… Ей не удается закончить предложение, но это и не нужно. — Тогда я кое-что поняла, Элизабет. Я поняла, что, хотя мне ненавистна сама мысль о жизни, у меня нет выбора — я должна жить. Элизабет не двигается, но чувствует, что ее лицо мокро от слез. — Ты не можешь бросить своих детей, Элизабет. Ты должна показать им, что все можно исправить. Неважно, насколько глубоки их печаль, вина или стыд. Неважно, насколько сильно они облажаются. Все это поправимо, выживание у них в крови. Внутри у каждого из нас есть тьма. Но если ты уйдешь на самое дно, так далеко, что до тебя будет не достучаться, то утянешь их за собой, и они уже никогда не выберутся. Как и ты. Голос Брай дрожит, но она продолжает: — Пришло время встать, Элизабет. Пора принять душ и спуститься вниз, встретить их, когда они приедут домой. Ты нужна им, а они нужны тебе. Элизабет впервые поднимает глаза на Брай. Они обе плачут, не сдерживая слез, но ни одна не протягивает руки к другой. Элизабет чувствует, как она растворяется, как слой за слоем тает от слез, которые струятся по ее щекам. Она чувствует себя такой старой… и вместе с тем обновленной. И еще она чувствует, как тугой узел страха распутывается, и впервые осознает, что ей придется выжить. Клемми засыпает по дороге домой, привалившись к Клоду, который сидит рядом с ней на заднем сиденье. Мальчики, суровые, как монахи, уставились в окна, а Джек продолжает давать им указания: — Не беспокойте маму, хорошо, ребята? Ей сейчас нужно много отдыха, чтобы быстрее поправиться, поняли? Они так рвались домой, но сейчас Джек чувствует их замешательство. Атмосфера в машине напряженная. Джек в сотый раз притормаживает и думает, не повернуть ли обратно, к веселым рождественским огням и мишуре, в пахнущий хвоей дом родителей, вместо того чтобы ехать навстречу бездонному горю Элизабет. Джеку хотелось бы рассказать им правду, хотелось бы признаться им, что ему тоже страшно. Страшно, что Элизабет оттолкнет или, еще хуже, не заметит их. Или уйдет еще глубже в себя, когда почувствует, что они рядом. Все-таки прошло уже несколько месяцев, и последнее лето, которое кажется теперь потерянным миром божьих коровок и солнечного света, осталось далеко позади. Прошло много месяцев с тех пор, как Элизабет укладывала детей спать или играла с ними в мяч. С тех пор, как она была той мамой, которую они хотят помнить. Они привыкли к новой жизни, дети ко всему привыкают, но трещины уже заметны… В конце четверти Джека вызвали в школу, потому что Макс ударил на площадке другого мальчика. Чарли стал непривычно замкнутым и раздражительным, а Клемми вчера внезапно расплакалась. Джек почти упал на дно отчаяния, когда она своими маленькими ручками стала вытирать слезы, бежавшие по его лицу. Он заплакал, пытаясь убедить ее в том, что она совершенно не виновата в том, что мамочка так устала и ей нужно так много отдыхать. Джек знает, что если кто и обращался с Элизабет плохо, то это он. Он сам. Он ведь знал, что суд был затеян не ради создания прецедента или помощи другим. Для Элизабет это был единственный способ справиться с болью. Теперь-то Джек знает, что сдерживать злость гораздо легче, чем выносить горе. Он должен был остановить ее, не позволить зайти так далеко. Нет, нет, он до сих пор ничего не понял!.. Джек должен был остановить Элизабет семь лет назад: вот она кормит грудью крошечную Клемми, лицо у нее отсутствующее, под глазами круги от переутомления. Высоким напряженным голосом она убеждает его, что все в порядке, и, разумеется, он должен идти на работу, ведь у нее все замечательно. Семь лет она находилась в постоянном движении, все время занималась чем-то полезным, от затачивания карандашей Макса и Чарли до сбора подписей против строительства супермаркета. Иногда ее деловитость восхищала Джека, иногда пугала. Но вообще-то она должна была насторожить его. Ему следовало остановить Элизабет, но он этого не сделал, потому что ему вечно не хватало времени, чтобы придумать, как это сделать. Иногда бездействовать и грустить — это самое сложное. Джек не представляет, что будет в ближайшие несколько часов, не говоря уже о месяцах. Те немногие друзья, которые после суда не отвернулись от них, советовали воспользоваться деньгами Коли и не загадывать вперед дальше чем на день. Другого варианта нет, говорили они, и в общем-то были правы. Рано или поздно им придется найти жилье попроще, где можно будет начать новую жизнь, — но не сегодня. Сегодня Джек должен просто привезти детей домой и убедиться, что его жена — видимая, но недосягаемая — не соскользнет под непробиваемый лед своего горя. Клемми просыпается, когда Джек останавливает машину возле дома. Дом номер десять, вместе с неосвещенным девятым, единственные на улице не украшены к Рождеству и не сияют гирляндами. Даже новые жильцы из соседнего дома выставили в окне маленькую серебряную елочку. Мальчики с любопытством и легким смущением смотрят на свой дом, а Клемми, положив руку на голову Клоду, спрашивает: «Пап, мы уже дома?» Джек выдыхает с облегчением: хорошо, что он забыл выключить свет внизу — дом выглядит не так мрачно. Дети поворачиваются к нему, ожидая ответа. Он открывает машину и как можно бодрее восклицает: «Мы дома!» Он берет на руки зевающую Клемми, а Чарли вдруг резко отстегивает ремень, распахивает дверцу машины и с радостным криком бежит к крыльцу. Джек держит Клемми на руках, вокруг вьется Клод, и Джек не видит, чему Чарли так обрадовался. Но потом Макс вытягивает шею и кричит: «Мама!» Еще не успев сам ее увидеть, Джек тоже бежит. Клемми смеется у него на руках: она не видит, но знает — мама здесь, стоит в дверях, широко раскрыв объятия им навстречу. 13 января 2020 года Грузчики не останавливаются поболтать или выпить чаю, они чувствуют, что Брай хочет уехать как можно быстрее и незаметнее. Им доплатили за раннюю погрузку пока еще темно, чтобы избежать лишних взглядов. Место, которое когда-то воплощало собой свободу, теперь превратилось в тюрьму, где за Брай и Эшем постоянно наблюдают. Люди здесь всегда будут шушукаться у них за спиной и показывать пальцем. Это место больше никогда не будет их домом. Небо постепенно окрашивается в цвет грязной воды. Эш выходит из дома, помогает грузчикам вынести огромный скрученный ковер из гостиной. От прежних соседей (за исключением Розалин и Роу) ничего не слышно. Все решили сделать вид, что никогда не пили вино друг у друга в саду и не нянчились с Альбой. Два года, прожитые на этой улице, — будто пятно, которое другие решили не замечать. Но семья Брай потеряла слишком многое, чтобы беспокоиться еще и об этом. На этой улице они стали притчей во языцех. Что ж, так тому и быть. Последний час Альба торжественно ходит из комнаты в комнату, гладит стены и прощается со скрипучими ступенями, стеной в туалете, которую разрисовывала фломастерами, и другими секретными местами. Брай боялась, что дочь расстроится или придет в замешательство, когда увидит их старый дом опустевшим и безжизненным. Однако Альба слишком интересуется будущим, чтобы беспокоиться о прошлом. Небо начинает сереть, и тут Брай замечает, как в окне Джейн качнулась занавеска. Если она и следит за ними, то с безопасного расстояния. Брай отворачивается. Пока грузчики запихивают ковер в фургон, Эш вытирает пыльные руки о джинсы и говорит: — Ну, кажется, все. Все погрузили. Одной рукой он обнимает Брай за плечи, и они молча смотрят, как грузчики проверяют, все ли в порядке, надежно ли упакованы вещи для перевозки в квартиру. Пока еще это просто квартира, но каким-то чудесным образом скоро должна стать домом. Оба поворачиваются к входной двери, чтобы посмотреть, как Альба в последний раз прыгает по ступенькам. — Я сказала «до свидания», — уверенно говорит она и берет Брай за руку. — Можно тепель блинчики? Брай сжимает ее ладошку и уже готова идти к машине, когда дальше по улице кто-то выволакивает из боковой калитки мусорный бак и катит его по тротуару, туда, где столпились другие баки. Повинуясь новому инстинкту, Брай не поднимает голову и продолжает вести Альбу к машине, но та вдруг поднимает руку и указывает на мужчину, который развернулся и идет обратно к дому — на того, кто фыркал ей в животик и подарил первый самокат. Высоким восторженным голоском она кричит: — Дядя Джек! Дядя Джек! Верткая, как рыбка, ладошка Альбы выскальзывает из руки Брай, и, несмотря на окрики родителей, девочка сжимает руки в кулачки и начинает молотить воздух, пока бежит к своему старому другу. Джек, в халате и шлепанцах, замер. Замерли и Брай с Эшем. Что они сделают? Секунду Джек задумчиво смотрит на Альбу, а затем оборачивается и что-то кричит кому-то внутри дома. Альба останавливается, не добежав до Джека. Брай хватает за руку Эша — Клемми, нащупывая недавно установленные перила, начинает медленно спускаться по ступенькам крыльца. Она подросла, а струящиеся по спине волосы стали еще гуще. Брай делает шаг, чтобы подойти к ним, но Эш ее останавливает. — Давай просто посмотрим, — шепчет он. Альба уже добежала до ступенек, Джек остался слегка позади, возле баков, но он ее уже не интересует. Она слегка подпрыгивает, когда Клемми спускается с последней ступеньки, и в тот же момент на крыльце появляется Элизабет с кружкой чая в руках. Девочки впервые встретились после дня рождения Клемми в июле. Альба, дрожа от возбуждения, подходит ближе к Клемми, и та на секунду задумчиво наклоняет голову. А затем Альба говорит что-то, отчего Клемми улыбается, делает шаг к Альбе и кладет руки ей на лицо. Они какое-то время стоят так, потом Альба начинает трястись от смеха, и Клемми тоже хихикает. Тогда Альба отворачивается от девочки, которую называла сестрой, кричит: «Пока, Лемми!» — и машет ей, а затем разворачивается и вприпрыжку бежит к другому концу и другому началу. Благодарности На обложке этой книги стоит только одно имя, но на самом деле их должно быть несколько. Во-первых, я хотела бы поблагодарить своих сыновей за то, что они облегчили процесс написания книги, и за то, что ради них мне пришлось принимать непростые решения, с которыми сталкиваются и мои персонажи. Я очень вас люблю. Я также глубоко признательна моему мужу, Джеймсу Линарду за то, что он каждый день сидел с нашим малышом во время первой, самой длинной и самой тяжелой для нас самоизоляции, чтобы я могла писать. Его неподдельный интерес к выкапыванию червей не знает границ. Я безгранично благодарна моему агенту, неукротимой Нелл Эндрю, за ее мудрые рекомендации, безоговорочную поддержку и нежелание пудрить кому-либо мозги. Огромное спасибо Фрэнки Грей за самоотверженность и особое отношение к этой книге. Мне было невероятно приятно получить опыт работы с Фрэнки и всей командой издательства Transworld, включая Имоджен Нельсон, Вив Томпсон, Джоша Бенна, Фила Эванса, Лауру Риккетти, Лауру Гэррод, Эмили Харви, Гэри Харли, Тома Чикена, Луизу Блейкмор и моего редактора Клэр Гатзен. Спасибо вам. Большое спасибо Беси Келли за чудесный дизайн обложки и Беки Шорт и Луи Пателю за невероятную поддержку. Спасибо Кейт Линч и Хлое Мортенсен за советы, которые они давали мне, пока я писала книгу. Спасибо моей подруге Джейн Уистлер, которая слушала, делилась своим мнением и смеялась. Я скучаю по тебе. Я глубоко признательна своим родителям, Санди и Эдварду Элгарам, за то, что они всегда нас любили и никогда не сдавались. Спасибо моим друзьям, знакомым и моим сестрам.