Брай не отказалась бы выпить еще вина, но она должна подавать пример. И она наливает себе воды. Эш не унимается: — Я не могу больше врать нашим друзьям, Брай, просто не могу. — Да не вру я им! — Два года назад она стояла прямо здесь, в этой кухне, и ты сознательно дала ей поверить, что Альба привита. Брай прекрасно понимает, о чем он говорит. Элизабет пришла выпить кофе и обсудить ремонт в доме Эша и Брай и увидела письмо от врача с напоминанием о прививках Альбы. Она опустила одну руку на письмо, а другую прижала к груди и сказала: — Какое облегчение, что вы поступаете правильно, Брай. Какое облегчение. Брай открыла было рот, чтобы ответить, но Элизабет уже пустилась в рассказ о небольшой стычке у школьных ворот с участием родителя, сомневавшегося в необходимости вакцинации, и Брай промолчала. Это было несложно; в конце концов, она уже давно стала профи в сокрытии неудобных эпизодов своей жизни. Эш делает глоток вина: — Поправь меня, если я ошибаюсь, но ведь ты никогда не говорила своей лучшей подруге, что Альба не привита. — Не смей выставлять меня плохой! Ты даже не пытаешься что-то понять! Элизабет — моя лучшая подруга, она знает, что случилось с моим братом, знает, что из-за вакцины он никогда не сможет говорить, и она никогда не спрашивала меня напрямую, прививаемся мы или нет. Думаешь, почему? — Потому что она думает, что мы прививаемся. Потому что считает нас разумными и ответственными родителями. — Чушь собачья. Она не спрашивает, потому что в курсе, что мы не прививаем Альбу. И не будем. — Эй-эй! Прости, но это ты ее не прививаешь. Меня вообще никто не спрашивал — я же, блин, всего лишь ее отец! — Хватит, я сейчас не буду с тобой ничего обсуждать: ты пьян и не можешь разумно мыслить. — Да пошла ты. Лучше проверь свою почту. Брай закрывает за собой дверь в спальню. Эш поспит сегодня в гостевой комнате. Он так часто спит там в последнее время, что Альба на днях назвала ее «папиной комнатой». Брай падает на кровать и открывает письмо от Элизабет. Она читает его, потом перечитывает, а затем швыряет телефон через всю комнату и тут же хочет, чтобы он опять оказался у нее в руке, чтобы она могла снова и снова кидать его в окно, смотреть, как трескается и разбивается стекло и как разлетается на кусочки ее жизнь. Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года — Мой ребенок — мой выбор, мой ребенок — мой выбор! Слова отдаются в груди, как бой барабана. Каждый раз, когда я скандирую их, они обретают дополнительную мощь и убедительность. Стоящая рядом со мной Софи берет меня за руку. Ее глаза полны слез, но она продолжает размахивать плакатом, к которому прикреплено фото ее сына Себа, а внизу написаны даты его невероятно короткой жизни: 13 мая 2017 года — 8 июня 2018 года. Себ умер через неделю после прививки КПК. В свидетельстве о смерти указано: «синдром внезапной младенческой смерти», но это ложь. Настоящая причина: «смерть от вакцины», как и написано на плакате Софи. Я держу ее за руку. Она называет меня «сестрой по оружию». Я улыбаюсь и сжимаю ее руку. Вчера в новостях показали фотографию милой девочки в больнице. У меня защемило сердце, но я испытала и злость: где фотографии Себа и сотен других детей и семей, ставших жертвами вакцин? Фил, основатель движения «Свободы от вакцин», отправил нашей группе сообщение в чате после того, как увидел это фото. Сейчас нас уже больше сотни, и каждый день Фил добавляет новых людей. Он написал, что история повторяется: мы — храброе меньшинство, которое прокладывает путь к лучшему будущему. Подумайте обо всех храбрецах, которые сражались против рабства, о суфражистках и всяких активистах — разве над ними не смеялись, не называли тупыми, опасными и заблуждающимися, как и нас? Мы — творцы нового этапа истории, искатели истины; мы — Давид, поднявшийся против Голиафа. Вот что сказал Фил. Слышатся возгласы, когда рядом с нашей группой останавливается черная машина и двое полицейских протискиваются к обочине. Они вытягивают руки, чтобы мы не подходили слишком близко. Вчера один из новых членов группы бросил в отца той девочки яйцо, попал ему в руку. Фил сказал нам, что это не должно повториться, а новенький пробормотал, что бросил бы чего похуже — что-нибудь ядовитое, — если бы смог достать. Я чувствую облегчение, что сегодня он не с нами. Мы начинаем кричать громче, когда родители маленькой девочки проходят мимо. Они не смотрят по сторонам, только вперед. Лица у них худые, серые, ничего общего с фотографиями здоровой радостной семьи, которые тиражирует пресса. Как только мать и отец исчезают внутри, Фил встает на перевернутое ведро, рядом с ним его дети в футболках «Жить или умереть — решать родителям». Он вскидывает кулак вверх и отбивает новый ритм — «Свободу от прививок! Свободу от прививок!» Софи отпускает мою руку, чтобы поднимать свою в такт с Филом, скандировать вместе с ним. Интересно, Фил — тоже ее «брат по оружию»? Надеюсь, что так. Тогда и мы с ним были бы братом и сестрой. Я начинаю любить свою новую семью. 10 июля 2019 года По дороге в дом-интернат «Рябины», где живет ее дядя Мэтти, Альба смотрит в окно машины. Сегодня Мэтти исполняется сорок два, и Альба, которая очень серьезно относится к дням рождения, надела пышную голубую балетную пачку, шерстяные колготки в разноцветную полоску и маску Бэтмена, которая раньше принадлежала Брэну, сыну Эша. «Супергерой в поисках самовыражения», — сказал Эш утром, целуя Альбу на прощание. Брай и Эш не поцеловались. После барбекю они не разговаривали друг с другом, за исключением того неприятного диалога за кофе, пока Альба была занята раскраской. — Ты прочитала письмо Элизабет? — спросил Эш. — Да, я прочитала ее гребаное письмо. Вот и все, что было сказано на этот счет. Брай чувствует облегчение от того, что сегодня Эш не едет с ними навещать ее старшего брата. Они вместе ездили к Мэтти лишь однажды, еще до свадьбы. Больше Брай не предлагала Эшу присоединиться. Одного визита было достаточно, чтобы понять: ей куда больнее видеть, как Эшу неловко и страшно рядом с Мэтти, чем держать их на расстоянии друг от друга, как актеров, у которых в пьесе нет ни одной общей сцены. С Элизабет то же самое — ее лучшая подруга никогда не видела ее брата. Несколько лет назад Элизабет спросила, может ли она встретиться с ним, и Брай решительно пресекла эту попытку, так что больше Элизабет и не спрашивала. Элизабет пару раз виделась с родителями Брай — на свадьбе Брай и Эша и на крестинах Альбы, — когда все старались вести себя как подобает и говорить только о хорошем (например, о любви и детях), а не о чем-то взрывоопасном. Для Брай единственный способ сохранять мир — это держать Элизабет и свою мать подальше друг от друга. Эш, вероятно, испытывавший вину за то, что вел себя как пьяный придурок, или за то, что не поехал с ними сегодня, в последние дни взял на себя большую часть забот о дочери — рвался купать ее и укладывать спать, одевал по утрам, настаивал, чтобы Брай чаще ходила на йогу и обедала с друзьями. — У дяди Мэтти нету жены или мужа. По дороге Альба притворяется, что сообщает Брай новые факты, но на самом деле задает утверждающие вопросы, чтобы побольше узнать о своем странном дяде. — Нету, — соглашается Брай, притормаживая на кольцевой развязке. — Дядя Мэтти должен жить в больнице, чтобы о нем заботились и давали специальные лекалства. Брай смотрит в зеркало заднего обзора на дочь, которая повернулась к матери в ожидании ответа — правды. — Ну, это не совсем больница. Это специальный дом, где люди, такие как дядя Мэтти, живут вместе. Альба с понимающим видом кивает и помахивает руками в воздухе, добавляя: — И они все длузья. Брай улыбается дочери в зеркало и говорит: — Да, дорогая, они все друзья. Говорить неправду всегда легко, когда речь идет о Мэтти. Вместе с родителями и младшей сестрой Джесси Брай всю жизнь притворяется, будто она верит, что ее брат, у которого крайняя степень аутизма и который совсем не говорит, в порядке и даже по-своему счастлив. Но его непробиваемое молчание — загадка для Брай и трагедия для ее родителей. Она поняла, что единственный способ немного облегчить их страдания — это притворяться, что все в порядке. Этим они все и занимаются. Мэтти живет в интернате с шестнадцати лет, после того случая, когда он при помощи подушки пытался заставить Джесси, которой тогда было шесть, перестать плакать. Джесси тогда чуть не умерла, и социальная служба предложила Саре, их маме, выбор: либо Мэтти назначают специальный уход, либо ее дочерей отправляют в приемные семьи. Как сказала Сара, выбора у нее не было. Социальные службы не знали, что четырнадцатилетняя Брай уже давно размышляла, как бы избавиться от брата. К Брай никто никогда не приходил в гости, потому что Мэтти страдал жутким недержанием, а Сара не надевала на него подгузники, потому что считала это унизительным. Брай не могла допустить такого позора, чтобы кто-то из ее друзей обнаружил теплое дерьмо на полу в их прихожей; травля в школе усилилась бы тысячекратно. Кроме всего прочего, для Мэтти было обычным делом засунуть руки в штаны и мастурбировать, если ему приспичило, — не важно, где они все при этом были, в супермаркете или дома за столом. Насилие тоже было проблемой. Мэтти начинал размахивать руками и молотить кулаками, если кто-то нарушал порядок или правила, которые были ведомы только ему. Руки Сары всегда были в синяках. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что Брай постоянно ощущала: родители были прежде всего его родителями, и уж только потом — ее. Никто не скандировал ее имя на соревнованиях по нетболу и не аплодировал ей на школьных спектаклях. С девяти лет она сама ездила в школу на автобусе, потому что Мэтти ненавидел все, у чего были колеса; по той же причине они никогда не ездили вместе в отпуск. Брай казалось, что вся ее семья была недееспособной. За всю жизнь старший брат не сказал Брай ни слова, ни разу не обнял и не рассмешил ее. Она знала, знала, что это не его вина, но все равно ужасно хотела, чтобы он был другим. Въехав на парковку, Брай замечает родителей, которые сидят в своем двадцатилетнем «Фольксвагене-Гольф». Она чувствует, как в животе у нее все сжимается и холодным камнем опускается вниз. Пока она паркуется, родители выходят из машины. Папа держит свою деревянную палку, а также два наполненных гелием шара — с цифрой 4 и с цифрой 2 — и коробку, завернутую в блестящую синюю бумагу. Мэтти нравится все блестящее. Сара по случаю праздника накрасилась и надела светло-серое хлопчатобумажное платье. Она поправляет на шее ярко-красный шарф и с широкой улыбкой разводит в стороны руки, чтобы обнять старшую дочь и внучку. — Привет, милая. Брай обнимает Сару, от нее пахнет дымом и чем-то сладким. Брай ощущает напряжение, сковывающее худое тело Сары. Это постоянное пульсирующее напряжение всегда там. Сорок два года борьбы со своей виной, сорок два года самоотверженной мучительной любви. Альба тут же забирается дедушке на руки и выдергивает один из шариков из его большой руки. — Дай. — Хм-м, а волшебное слово? — Брай кладет дочери на плечо руку, чтобы угомонить ее. — Ай, мам! — восклицает Альба, сбрасывая руку Брай со своего неожиданно чувствительного плеча, в то время как Брай целует отца в морщинистую щеку. — Привет, пап. Дэвиду, отцу Брай, семьдесят четыре, он все еще работает бухгалтером на полставки. Брай знает: родители переживают о том, что станет с Мэтти после их смерти. Ей нужно будет поговорить с Эшем, набраться храбрости и попросить его взять на себя расходы, связанные с Мэтти, — ведь ее отцу пора на пенсию. Сара берет дочь за руку и, выдохнув, спрашивает: — Ну что, готовы? Брай улыбается, сжимает руку матери и отвечает: — Да, мы очень ждали встречи с ним, правда, Альба? К осадочной породе их лжи добавляется еще один слой. Виктория, одна из сиделок Мэтти, встречает их возле комнаты для посетителей, где Мэтти уже сидит, скрючившись в кресле. На подлокотниках видны следы укусов. Пряди темных волос торчат из-под защитного шлема, который надевают на Мэтти, чтобы он себя не покалечил. — Игроки в регби носят такие же, — с гордостью сообщает Виктория. Она улыбается Мэтти, который раскачивается взад и вперед и, кажется, смотрит во все стороны, но только не на свою семью. Альба ерзает на колене у Дэвида, Брай усаживается на кушетку между родителями, снова чувствуя себя четырнадцатилетней. — С днем рождения, дорогой, — говорит Сара. Брай видит, что матери не терпится погладить Мэтти по плечу, но Сара знает: еще слишком рано, это напугает его. Поэтому она складывает руки на груди, чтобы не размахивать ими. По дедушкиному наущению Альба предлагает Мэтти один из шариков. — Делжи, — говорит она, протягивая к нему пухлую ручку. Мэтти в недоумении смотрит на нее пустым взглядом. Он не обращает внимания на шарик, который тихо стукается о потолок, и начинает кричать и колотить кулаком по шлему. Альба прячется на коленях у матери. Сара машинально подается вперед, чтобы помочь, но Виктория уже успокоила Мэтти, вручив ему цифровой радиоприемник, на котором он полностью сосредотачивается, высунув язык и довольно ворча. Следующие двадцать минут Сара, Дэвид и Брай изо всех сил стараются непринужденно болтать. — А что происходило в это время сорок два года назад, а, Сара? Мы уже приехали в больницу? — спрашивает Дэвид. За этим предсказуемо следует вечный спор о том, какой ребенок родился в какое время суток. Брай, как всегда, старается весело улыбаться, но у нее словно гиря на сердце. — Нет-нет, это была Брай, а не Мэтти, она родилась в три часа ночи, вот почему она до сих пор сова, — говорит Сара, улыбаясь тому, как хорошо она знает свою дочь. Брай и не думает ее поправлять: она уже много месяцев не ложится позже двенадцати. В какой-то момент Альба придвигается к Мэтти, который выпрямил руку и положил ее на подлокотник кресла. Она смотрит ему в лицо и спрашивает: — Хочешь поделжаться за луки, дядя Мэтти? Но прежде, чем Альба успевает ухватиться пухлой ручкой за крупную ладонь своего дяди, Брай вскакивает и оттаскивает дочь в сторону. Она слишком хорошо знает, как резко Мэтти может сорваться.