Сглатываю. Как именно трахались, стерто. Причинно-следственные связи — тоже. Почему мы оказались здесь? Кто предложил? Неужели, блядь, я?! Убиться об стену, если это был я. На хера?! Раздражение обрушивается ледяным потом. Мне, блядь, нельзя это все, у меня повышение. И свадьба! Олеська же ж. Все внутри обрывается. Прости, Лисёнок мой маленький. Я Лалу игнорировал, чтобы тебя не обижать, ни разу не сорвался. Леденею. А тут-то с чего? Волосы дыбом, когда осознаю, что сделал. Встаю с кровати и ищу штаны. Девица начинает вошкаться, томно вздыхает. Злость топит. Какого. Блядь. Хрена. Помню, как выпроводил стриптизершу, которая липла листом банным. А это кто, мать ее, вообще? Откуда взялась?! Трахались с ней всю ночь, удовлетворение служит подлым напоминанием. Этого не должно было случиться. Не должно было ни при каких обстоятельствах. Память возвращается болезненными волнами. Официантка рыжая. Как ее там? Аля? Аня? А казалась нормальной, знающей себе цену юной барышней. Даже разочарование чувствую, потому что понравилась. Плевала в лицо, что не шлюха, а в постель-таки прискакала, как поманили. Поманили? Н-да. К себе, впрочем, вопросов еще больше. Синяков на теле девицы я не вижу. Сопротивления не помню. Объятия — да, были. Ее крики — застыли в памяти и сейчас, всплывая, простреливают возбуждением в пах. Блядь, Олеся. Вспоминаю глаза невесты, дабы остудить пыл, не понимая, что происходит и почему так хочется продолжения. Раскаяние давит на виски. Сука. Сука. Сука. Где гребаные штаны?! Под ногами куча смятой одежды, не припомню, когда в последний раз я плевал на вещи и вот так швырял их на пол в порыве похоти. Возможно, ни разу. Тянусь к сумке. Девица умиротворенно потягивается, явно никуда не спеша и ощущая себя превосходно. — Одевайся и уматывай, пока никто тебя здесь не увидел. — Голос звучит глуше, чем я планировал, но уж как выходит. Кофе варить не буду. Ладно. Трахнулись и трахнулись, дай бог забудем, словно не было. Надо будет анализы сдать, о резинках я, судя по всему, не думал. По крайней мере, вокруг они не валяются. Схожу к венерологу и психиатру. К психиатру даже раньше надо, голову бы проверить. Рыжая вдруг застывает. А потом подскакивает на месте. Точно — бешеная белка. Ошарашенно пялится на меня. На себя. Хватает одеяло и прикрывает грудь. Всю себя прячет. А я вижу красные пятна на простынях. Смотрю на свой пах. Снова на простыню. Она еще белая, сука, как назло — контраст идеальный. Девица краснеет и пищит, а я опускаю руки, понимая все. Вот теперь точно пиздец. Гребаный конец света. Глава 10 Аня Я поначалу вообще ничего не понимаю. Максим что-то говорит, как будто злится, а я, словно парализованная, лишь ресницами хлопаю и озираюсь. Когда он начинает метаться по каюте, просто зажмуриваюсь. Максим глухо ругается, а мне нестерпимо стыдно, что я тут голая сижу. Говорила мама, что в Москве нельзя пить алкоголь. Кто бы мог подумать, что от пары глотков шампанского такое случится! Они все пили. Все гости. И невеста, и ее подружки. Им было вкусно, я тоже хотела попробовать. Боже. В организме будто есть рычаг, регулирующий стыд, и вчера его вырубили. Я помню все, каждую секунду прошлой ночи. Как кожа горела, когда мы целовались, как Максим к себе прижимал, и удовольствие — взрывами по всему телу. Что-то новое, нереальное, в жизни такого не испытывала. Я была жадной до него, мне хотелось больше. Как со сладким. Когда на день рождения мама фруктовый салат делала с изюмом, виноградом и бананами, мне так сильно его хотелось, что руки дрожали. Ложку одну украдкой съем, но голод только сильнее становился. Сейчас же весь тот стыд, что способна испытывать девушка перед мужчиной, разом на плечи падает. Я закрываю лицо и сжимаю ноги. Между ними больно становится, сначала колет, а потом адски. Кровь на бедрах. Боже! Прячусь под простыню. Ночью боли не было. Макс прекращает метаться, и я поднимаю глаза, робко, нервно улыбаюсь. — Чтоб я сдох. Она еще и в брекетах! Мои скобки как будто окончательно добивают его. Максим падает на стул и тоже закрывает лицо руками. А я парализована стыдом и шоком. Таращусь на его татуировки, на грудь и живот. И не могу поверить. Просто не могу осознать, что переспала с ним. Почему? Зачем? Я мыла столы, я... Он пошел проводить, спас от внимания Льва Васильевича. Потом целовал в коридоре. От одного воспоминания пробирает, и я дрожу. Максим отправил меня спать в свою каюту. А после... воспоминания сливаются в тугой комок, не получается быстро разобрать их на волокна. Пялюсь на его отчаяние, которое почти осязаемо. — Мне их снимать скоро, — произношу тихо, стараясь... не знаю… подбодрить? Он так расстроился. — Что? — Поднимает глаза. Они у него покрасневшие, жуткие какие-то. И щетина на лице, как у друзей отца. Сам он — крепкий, большой, треть каюты занимает. Мне остро не хватает кислорода и пространства. — Б-брекеты скоро снимать. Через два месяца. — А. Школьница. Я затащил в свою каюту школьницу в брекетах, — причитает Максим сам с собой в каком-то мстительном, неадекватном удовольствии. Трет лоб. — Не школьница. Я выпустилась в этом году. — В этом году, — повторяет мрачным попугаем и страшно бледнеет. Через секунду его щеки идут странными красными пятнами, и мне кажется, что у него инсульт. — Вы бы не могли показать язык? — шепчу я ни живая ни мертвая. Но если Максим сейчас помрет, еще ведь хуже будет. Он не реагирует никак. Опускает голову, проводит по волосам и глубоко вздыхает. Ошарашенно качает головой. Потом берет себя в руки. — Лет тебе сколько, выпускница? — И сверлит глазами, да так, что тошнить начинает. Тон Макса мне не нравится. Он снисходительно-грубый. Я к такому не привыкла. Зажимаюсь, потому что все еще голая и как будто уязвимая. Каюта становится еще меньше. Сердце глухо о ребра бьется. Боль и дискомфорт внизу живота усиливаются с каждым ударом. Я натягиваю простыню до горла. По-прежнему не могу с места сдвинуться, все силы уходят на дыхание. Обычно это происходит автоматически, но не сегодня. — Алле? Ты говорить разучилась? — повышает голос Максим. В ушах шумит. Я смотрю на него, а вижу картинки из ночи. Там он другой был. Там он к сердцу меня прижимал и языком мою грудь, как мороженку, облизывал. Я не понимаю, почему я была другой, почему хотела этого. Я не собиралась заниматься сексом ни с ним, ни с кем-то другим никогда в жизни. Вытираю глаза. — Молчит. Просто молчит она. Жесть. Восемнадцать есть? Кивни хоть. Киваю. Максим выдыхает с таким явным облегчением, что мой стыдливый дискомфорт мигом трансформируется в раздражение. Он от меня отмазывается. Лишил меня девственности и парится только о том, чтобы не сесть за решетку. Это все, что его волнует. Вчера целовал, а сегодня... — Будет в ноябре, — произношу со злостью. Сердце в горле колотится. Но цыган уже построил цепочки в голове, не зря, видимо, учился в университетах. — Есть тебе восемнадцать, иначе бы не работала. Сжимаю зубы. Вау, какой молодец! Со мной что-то не так, я смотрю под простыню и вижу свежую кровь на внутренней стороне бедра. Становится дурно, голова кружится.