Максим отрывается и отходит на два шага. Поправляет штаны. — Малая, со мной что-то не то. Дурной. Сделаем так. Он достает карточку, его руки дрожат. Я сама как дурная, на моих губах его вкус, я ни о чем другом думать не могу. Я такого чувства не знала. В кино видела только. Я влюбилась? — Я в вас втрескалась. Кажется, — сообщаю искренне, как есть. Сердце в груди горит. Как такое скроешь? Он целовал, а я летала в облаках. — Я ни с кем ни разу. Я просто... не хотела раньше. Карточка из его рук падает. Макс быстро наклоняется, шарит по полу, поднимает. Ведет меня до своей каюты, открывает дверь и заталкивает меня туда. — Ложись. Спи. Никому не открывай, — командует безапелляционно. Грубит. Волосы дыбом, я не представляю, как такому можно не подчиниться. — А вы? — Я, блядь, или упился, или тоже влюбился. Подышу. Он закрывает дверь перед носом, и я остаюсь одна в небольшой каюте на одного человека. А говорил, что не матерится при девушках. На стуле висит его рубашка. Я подхожу, хватаю, прижимаю к себе и жадно вдыхаю запах. Боже... Зря. Мир погружается в туман. В животе пожар такой, что буквально умираю. На стенку лезть хочется. Я думаю о поцелуе, о поцелуях с Максом и трясусь. Трогаю, трогаю свои губы. Тру их до боли. Есть такие чувства, которые оправдывают всё. Даже плохие поступки. Сажусь на кровать, дрожу. А потом я натыкаюсь взглядом на корсет той танцовщицы, она надевала его для танца на топ. Поражает ужасом. Она была здесь. Раздевалась. Но постель не тронута. Боже. Ревность ударной волной сносит здравый смысл. Я трясусь. Я... Срываюсь с места, открываю дверь и выглядываю в злополучный коридор. Максим. Он сидит чуть поодаль на корточках, спиной к стене прислонился. Сжимает виски. Увидев его в такой позе, замираю. Она настолько ему не идет с его-то осанкой, что меня прошибает. Чувствую боль. Его боль. Какой силы она должна быть, чтобы заставить этого мужчину вот так сжаться? Издалека видно, как он напряжен. Кажется, что каждый мускул налит кровью. Я вдыхаю воздух, который словно пропитан им. И понимаю, что Максиму больно, как и мне. Пот градом. Сердце бедное колотится, трепещет. Я хочу утешить. Укутать, подарить покой и ласку. — Максим! — окликаю. Он поднимает глаза, смотрит на меня. В каюте светлее, и я отвыкла от полумрака. Не вижу, что в его глазах. — Мне плохо. Он поднимается и подходит. С трудом отдаю себе отчет в том, что иду навстречу. Мы встречаемся на середине, и мой мир сужается до него одного. Я больше ни с кем другим не хочу целоваться. Никогда. Всё, о чем мечтаю, — поцеловать его еще раз. Еще один раз. Максим накрывает мои губы своими, и я делаю глубокий вдох. Его руки обнимают крепко, а потом начинают ласкать. Он водит ладонями по спине, плечам, и это настолько приятно, что я задыхаюсь. Никогда в жизни мне не было так приятно. Никогда в жизни я не чувствовала ничего подобного. Его руки — одновременно бережные и сильные — безумное сочетание. Я дрожу. Мир покачивается из стороны в сторону, а затем крутится волчком. Его язык проникает в мой рот. Я люблю тебя. Макс стягивает с меня платье. Сначала пуговицы в стороны летят, мягко приземляясь на ковролин. Потом ткань падает. Я люблю тебя. Расстегиваю его рубашку и голой льну к груди. Боже, как он пахнет. — Мне больно, — шепчу. — Пожалуйста, мне больно. Спазмы сводят живот. Слезы текут по лицу. Макс собирает их губами. Он так нужен мне. Он — всё. Объятия и поцелуи становятся жадными, хаотичными. Необходимыми, как воздух. И мы дышим. Надышаться не можем. Вот откуда это выражение взялось — как-то мигом догадываюсь. Максим сжимает мои бедра. Приподнимает за ягодицы. А потом я чувствую его там, между ног... Горячий, твердый. Я дрожу снова и снова, пока он целует плечи и грудь. Умираю и рассыпаюсь в стонах, когда он плавно двигается, трется об меня. Стискиваю его плечи изо всех сил, царапаю, иначе вынести происходящее немыслимо. Макс наваливается на меня, придавливает к стене так, что воздух выбивает из легких. Глажу его без остановки — шею, плечи, лопатки. Глажу и щипаю. И опять царапаю. А он целует жадно, быстро, трогает меня, языком лижет. Я люблю тебя. Так сильно люблю тебя. Он отрывается от груди. Приподнимает меня за ягодицы выше и вновь наваливается. Между ног прошивает боль. Макс толкается в меня, и я запрокидываю голову. Боль на время тушит жажду. Она легкая, мимолетная, следом меня топит волной кайфа, и я захожусь в новом витке безумия. Пальцы дрожат и сжимаются. Дыхание рвется. Сердце долбит о ребра. Меня скручивают сладкие спазмы. Болезненная жажда, что терзала тело, в миллиард раз усиливается. Я плавлюсь в ней, и только его толчки помогают выдержать. Сладко. Безумно. Горячо. Макс жадно дышит мною, и осознание этого — приканчивает. Наслаждение усиливается по нарастающей, я в нем горю и взрываюсь, снова и снова. И снова. С каждым его движением. С каждым поцелуем. Глава 9 Максим У Лалы, в миру Анастасии, зеленые глаза, русые волосы и до смешного тонкие запястья, вот только мне рядом с ней смешно не было. С пятнадцати лет — на полном серьезе. С момента, когда ее мать пришла в гости к моей, прихватив дочь, дабы показать, как живут зажиточные гаджо. Чужие. Лала никогда не отзывалась на Настю, а я настырно именно так ее и звал, сам не знаю зачем. Может, чтобы привлечь внимание? Она злилась, психовала, игнорировала, в нашу первую ночь я ей этой самой Настей сознательно мстил. За что? За верность традициям. За свадьбу, во время которой в первый и последний раз напился до скотского состояния. Семнадцать лет — возраст открытий, вот сын посла, студент юрфака МГУ, и открыл для себя водку. Сын посла, проигравший в гонке тупому тунеядцу, который, кроме как жену колотить, по жизни ничего делать не умеет. Сам я, впрочем, в те годы был не намного умнее, мститель неуловимый. Традиции... Блядь. Всё: жизнь, здоровье... гребаная любовь — всё разбивается об этот краеугольный камень. Лала уважила родителей и вышла за того, кого они выбрали. Рыдать ей было нельзя, но она прибегала ко мне и рыдала. И после брачной ночи, и через год, два, пять. Посылала меня куда подальше, когда предлагал бросить все и переехать ко мне. И с детьми бы ее забрал, вырастил, по фигу. Вот как пекло. И болело. Пекло и болело в груди при мысли, что ему отдала первый раз и отдается каждый день. Жгло, на пыточном колесе крутило, отравляло. Сейчас уже пусто внутри, ничего не осталось. Спустя годы я и звать перестал, мы просто спали. Лала сбегала ко мне, чтобы глотнуть воздуха, — я был с ней, потому что вело. От одного взгляда зеленых дьявольских глаз вело, от одной улыбки. И до сих пор каждый раз как удар, когда она беременеет. Цыганское проклятье — как еще скажешь? Женщин люблю страстно. Много их было — и успешных, и простых, и красивых словно с обложки, и просто миленьких. А вело от одной. С Олеськой вроде как нечестно, но не всем же суждено быть с той, от кого кровь кипит и нутро в узел скручивается. Последнее, кстати, в минус, потому что работе мешает. Отец говорил об этом, но тогда его слова в одно ухо влетали, из другого — вылетали. Впрочем, что-то задержалось посередине, раз в итоге я познал спокойные, комфортные отношения. Жизнь — намного сложнее, чем кажется в семнадцать, к тридцати ты или неудачник, или научился верно расставлять приоритеты. Во всем, что касается реальной жизни, нужен порядок, дисциплина — синоним успеха. Анархия и эмоциональность развращают, они допустимы лишь в хобби. Чем масштабнее планы, тем жестче график, а у нас с пацанами масштабные…нет, даже великие планы на Кале́ (выдуманный район в столице. — Прим. автора). *** Солнечный свет падает на глаза и печет, я морщусь и первым делом тянусь к плетеному браслету на руке — подарку Лалы. Как она пояснила, заговоренному. Когда дарила перед свадьбой своей, я спросил: «Заговор на любовь и верность?» Она расхохоталась и заявила: «Чтобы не убили тебя, дурак, раньше отмеренного срока». Но я все же предпочитал думать, что на первое. Что это все браслет, а не тупой мозг, который пятнадцать лет не может бабу стереть из центра удовольствия. Со временем он стал талисманом. Уж не знаю, из чего сделан и по какой технологии, но каждое утро я начинаю с того, что поправляю браслет. Это ж надо было так упиться. Башка будто треснула и продолжает разваливаться, тело ломит. Поспать бы еще час, но, сука, режим. Спорю, сейчас около пяти. Я веду по руке, проверяя браслет, а потом резко открываю глаза. Потому что пусто. Потерял. Раздражение вспыхивает, воспламеняет кожу, ощущение потери черное, давящее. Следом сквозь похмелье приходит понимание, что в кровати я не один. И пыл этот факт тушит моментально. Впиваюсь глазами в костлявую спину. Тонкая, полупрозрачная кожа, россыпь веснушек по хрупким плечами. Изгиб талии к округлым, как сердечко на вид, ягодицам. С каждой новой отмеченной деталью пульс ускоряется. Тело реагирует, о пах каменеет — природа даже сквозь шок берет свое. Блядь, красиво неимоверно. Дух захватывает. На подушке копна рыжих волос. Пытаясь удержать рассудок и здравый смысл, я, хотя и довольно лихорадочно, отмечаю, что одежды на девице нет. Вообще никакой, даже трусов. На мне, впрочем, тоже. Пи-здец. Сердечная мышца уже крушит ребра. Обрушиваются обрывки прошлой ночи: бешеные поцелуи, вздохи, нетерпение. Неистовая жажда жить и брать. Запах. Голод. Дикий, животный, по венам, к каждой клетке. Такой, сука, голод, что истинное чудо, если девка до сих пор дышит. Внутри такое опустошение, словно всю ночь ее трахал, часами. Больше ни хрена не помню. Провал. Ощущения — да. Стоны девичьи, ее открытость и податливость, ее откровенные реакции, а потом спазмы. Как сжимала меня там, помню, словно тисками, как подгоняла действовать. Как кусала и царапалась, словно обезумевшая от удовольствия белка. А мне того и надо было — ее. Сейчас. Всю.