В пару к столику — стульчики, которые и трогать боязно, а ну поломятся? На полочках же — а их прибыло с последнего моего визиту — не посуд серебряный да золотой, но всякие штукенции непонятного призначения. Вот вроде бы кубок, а с крышкою. Иль лев каменный с крылами да пастью щербленою… иль крохотные чашечки, которые только куклам и годные, но, чуется, стоят немалых денег, может, за одну такую все Барсуки купить можне. А то и не одныя. Про вещи мне Люциана Береславовна порою расповедывала, дескать, вот сосуд из страны Шемет, которая на самом краю мира стоит. И не просто сосуд, но сотворен он был многие годы тому для магика и потомка великого бога Ра, коий есть солнце. Наполняли оный сосуд маслами особыми и хранили в гробнице, сиречь, в месте, куда мертвого магика положили, поелику верили, что воскреснет тот. Вернется душа в тело. А раз так, то и масла ему понадобятся. Мне-то сие предивно было. Ну вот ежель и вправду возвернется… видела я умертвие медведевое, так ведь оное не про масла думало, если вовсе способное было думать. Неужто магик тот стародавний стал бы маслами натираться? С этое страны у Люцианы Береславовны много всяких вещей было. И камень треугольный, на котором всякие закорючки выбитые были. И лев тот крылатый. И еще кувшин кривобокий. И… …и внове мысли мои ушли туда, куда им ходить не надобно. От о нынешних бы делах мне подумать, а не о том, какие некогда магики были за краем мира. — Вам с мятой? Или душицу предпочитаете? — М-мята… Ежель Люциана Береславовна и заприметила мою рассеянность нонешнюю — и положа руку на сердце, не только нонешнюю, а завсегдашнюю, — то ни словечка не сказала. Поставила блюдце передо мною с каемочкой золотой. Чашечку. Чайник взяла. На ладонь белую поставила. Подняла, будто любуясь… — У вас сегодня практикум был… — сказала она, на меня не глядючи. — У Марьяны Ивановны… что делали? Если, конечно, это не великая тайна… — Не тайна. Я спину распрямила. Уж больно Люциана Береславовна не любила, когда я горбилася. Одного разу как дала линейкою по хребту… линейка та и поломилася. — Черноягодень собирали. — Черноягодень… Чай из чайничка полился, побежал по парпоровому краю чашечки. Духмяный. Прозрачный. С липою, чуется. Липовый цвет я люблю. Сладость от него приходит, а еще полезный он зело от легочных болезней всяческих, от простуд и немочей. Его и старым запаривать можно, и деткам. — Помнится, говорила она, что с черноягодня невелика прибыль… кровоостанавливающее зелье будете делать? Конечно, что еще… простенькое заклятье… высмотрите, Зослава. У Марьяны Ивановны многому научиться можно. Но будьте осторожны. Говорят, она очень с вашей родственницей сдружилась. От что правда, то правда. Как ни загляну к целителям, так сидят удвух, воркуют, что голубки престарелые. Одна другой пересказывают, какие такие предивные болезни видывать случалось. Аль о том, до чего славно жилося в былые времена. Аль еще, что ноне молодые люди вовсе страх потеряли, не говоря уже о почтении. Прежде-то девка и думать не могла, чтоб своею волею мужа искать… и ведь громко говорили, да не с глухоты своей, а чтоб слышала я да прониклася. Почтением. Я слышала, а проникаться не получалося. — Видите ли, Зослава… — Люциана Береславовна чашечку мою подняла. На блюдце. И так, что пускай и до краев оная чашечка налита была, а ни капелюшечки не расплескалася. У меня этак не выйдет. — Не хотелось бы вас волновать, но… люди, подвергшиеся воздействию извне… я имею в виду ментальное воздействие, очень долгое время сохраняют повышенную чувствительность к… к подобным воздействиям. И даже при отсутствии оных они очень внушаемы. — Спасибо. Чашечку я взяла. И хотя ж старалася, как Люциана Береславовна учила, осторожне, но крепко, да дрогнула рука и чай пролился. Добре, что вовсе не вывернула на колени. — Пейте… вам, пожалуй, стоит отдохнуть. Да и нет у меня сегодня настроения с вами возиться. Уж извините, Зослава… Я кивнула. Чего уж тут… оно, верно, не великая радость. Может, ноне я и больше ведала про Люциану Береславовну, а она, взявшися учить меня, учила, да любови меж нами не прибыло. Да и откудова ей взяться? Холодна она. А я… как была собою, так и осталася. Немашечки во мне ни изящества урожденного, ни политесности, ничего… чай вон и тот пью да прихлебываю. — Если что интересно, спрашивайте. Молчание в последнее время тяготить стало. — Люциана Береславовна к своему чаю и не притрагивалася. — Весна так действует… черемуха вот перецвела уже. Сидит. Глядит в окошко будто бы. А в глазах — тоска. И ведаю я, что не в весне дело, не в черемухе. А в девицах тех, которые померли туточки, и в бабке моей, и в словах, что сказаны были… в давней вине и в новое. — Так… — Об чем спросить, я не ведала. Уж точно не о том, для чего она дух энтот злопакостный на волю выпустила. И кого известь желала. И… и об том, что промеж нею и Фролом Аксютовичем приключилось. Не моего сие ума дело. — А… сказывали… тут в былые годы… случилось, что студиозус один… ума вовсе лишился… Вновь не то. Люциана Береславовна ко мне повернулась. — Вам это, Зослава, поверьте, не грозит. Ага, уж не с того ли, что ума у меня немашеньки, а стало быть, и лишаться нечему. — Нам Марьяна Ивановна про сырую силу сказывала… а Илья… И языка прикусила. Может, конечне, тайно то невеликая, а все ж поменьше говорить надобно. Но чего поделать, когда язык мой поперед меня думает? — Илья, стало быть… конечно… он ведь родственник… как он себя чувствует? — Илья? — Илья, — с некоторым раздражением повторила Люциана Береславовна. — Мы ведь о нем говорим, кажется? — Так… нормально… чувствует. — Я поерзала и замерла: стульчик подо мной заскрипел преподозрительно. А ну как развалится? Тогда-то Люциана Береславовна точно меня прочь погонит, не поглядит на тайну, которую я ведаю. — Здоровый… — И замечательно… помнится, жаловался батюшка его, когда жив был, жаловался, что кашляет Ильюшка. И такой кашель поганого свойства, почти чахоточный. Я его смотрела. Не было чахотки, а… не важно. Она свою чашечку оставила. Ложечку взяла. Серебряную. Легонькую. Махонькую. Под стать чашке. — Стало быть, про Никодима… и вам любопытно стало? Я кивнула. Лучше уж кивать, чем говорить. — Неприятная история, но поучительная, пожалуй. И тайны нет. — Она будто бы с собою говорила. — С другой стороны… ваш дар все еще не поддается контролю? Нет? Что ж, надо исправлять… одними медитациями жив не будешь. И ко мне повернулась. Бледна. Горделива. И только тени под глазами легли. Да морщинки прорисовалися. А ведь годков-то ей немного, для магички, само собою.